Форум » Проба пера » ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ - 2 » Ответить
ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ - 2
82-й: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца пламенный мотор. Всё выше, выше и выше Стремим мы полёт наших птиц И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ. Бросая ввысь свой аппарат послушный Или творя невиданный полёт, Мы сознаём, как крепнет флот воздушный, Наш первый в мире пролетарский флот. Всё выше, выше и выше Стремим мы полёт наших птиц И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ. Наш острый взгляд пронзает каждый атом, Наш каждый нерв решимостью одет. И верьте нам: на всякий ультиматум Воздушный флот сумеет дать ответ. Всё выше, выше и выше Стремим мы полёт наших птиц И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ. ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ (авиа-буфф)
Ответов - 7
82-й: Глава 13. В воздухе. Курс на восток. Через много дней и ночей, проведенных в воздухе и на земле, пройдя через боль и страх смерти, пережив опасные приключения, они были как никогда близки к цели. Или думали, что они близки к цели. Под утро Никольский так замёрз, что проснулся от ощущения остановки сердца. Он лежал на войлочной подстилке, брошенной на пол в насквозь промороженном фюзеляже “Ильи Муромца”, с головой укрывшись всем, чем только можно укрыться. Свой чудо-комбинезон он наглухо застегнул на все застёжки, натянув на голову капюшон. Рядом с ним лежали его товарищи Глюмкин и Шелезняк, так же как и он закутанные с ног до головы. Если бы кто-то посторонний поднялся сейчас в салон аэроплана “Илья Муромец”, он бы увидел тёмную пещеру, стены и потолок которой покрыты длинными иглами белого инея. В пещере находилось множество разнообразных предметов, истинное назначение которых было скрыто от любопытного взора всё тем же инеем. На обледенелом полу пещеры, этот посторонний обнаружил бы ворох одеял и брезентов, под которыми были похоронены три спеленатые мумии, плотно прижавшиеся друг к другу. От настоящих мумий эти три тела отличались только тем, что из потрескавшихся чёрных губ высушенных морозом вырывались в такт дыханию короткие облачка пара. Никольский лежал на правом боку, прижавшись спиной к лежавшему в центре Глюмкину. Глюмкин последние дни надсадно кашлял, его глаза горели лихорадочным румянцем, он температурил. Но именно Глюмкин оставался той деятельной силой, которая организовывала и направляла их усилия по достижению цели. Той цели, к которой они прилетели, оставив позади разбитые мечты, утраченные иллюзии и жизни близких людей. Никольский больше не мог выдерживать холода. Только здесь, в краю высокогорных плато, он понял значение выражения “промёрзнуть до костей”. Особенно были страшны ночи, когда лететь было нельзя, и они совершали посадки на более-менее пригодные для этого площадки, окружённые величественными горными грядами. Однажды ночью, во время одной из таких стоянок со склона горы в ущелье сошла лавина. Со скорость курьерского поезда её край пронёсся в ста метрах от аэроплана. И если бы Никольский не настаивал на креплении “Ильи Муромца” на каждой стоянке верёвками к железным кольям, вбиваемым в промёрзшую каменистую землю, то они бы уже никогда не взлетели с той каменной полки, на которую сел аэроплан. При своём движении лавина увлекала за собой поток воздуха и снежной пыли. Этим потоком воздуха и подхватило аэроплан, но колья и верёвки удержали аппарат на месте. Правда Никольскому потом пришлось два часа заниматься регулировкой стяжек плоскостей, но это была небольшая плата за то, что аэроплан остался цел. Ещё одно желание заставляло его вылезти из-под брезента. Вставать было тяжело ещё и из-за разреженного горного воздуха. Каждое движение здесь вызывало одышку. Но встать было просто необходимо. Никольский плохо гнущейся от холода рукой откинул с лица край брезента и уставился на иней на потолке. А ведь неделю назад они изнывали от жары, и купались в тёплом море! О том, что случилось после этого купания, он старался не вспоминать. На Шелезняка всю эту неделю было страшно смотреть. После нервного подъёма, который они все испытали во время бомбардировки котловины, где обитали симбионты – “кораллы” и песчаные твари, Шелезняк ушёл в себя. Он выполнял указания Глюмкина, просьбы Никольского, но, справившись с заданием, он садился на лавку у окна и часами молча смотрел пустыми глазами на пейзажи, проплывающие под крыльями аэроплана. Никольский заставил себя отвлечься от тяжёлых воспоминаний, прибегнув к испытанному средству. Он вспоминал свои любимые стихотворения. Сейчас ему на память пришли строчки из Сары Тисдейл. Когда-то ему их прочитала Марина. Они шли по зимнему бульвару, заваленному сугробами снега. На замерзшем пруду, превращённому в каток, в павильоне играл духовой оркестр Лейб-гвардии Семёновского полка. Он нёс в руках её и свои коньки. Она, в пушистой заячьей шубке и такой же шапке, шла рядом, спрятав руки в меховую муфту. Он слышал, как поскрипывает снег под каблучками её ботинок. Он уже знал, что весной она уедет с родителями через Париж в Шербур, а оттуда в Америку. Но это будет не скоро, через два месяца, в конце марта - в детстве время идёт не так быстро, как потом, во взрослой жизни. Тогда она ему и прочитала эти стихи, сказав: -Мои любимые, слушай… Будет ласковый дождь, будет запах земли, Щебет юрких стрижей от зари до зари, И ночные рулады лягушек в прудах. И цветение слив в белопенных садах; Огнегрудый комочек слетит на забор, И малиновки трель выткет звонкий узор, И никто, и никто не вспомянет войну: Пережито... забыто, ворошить ни к чему. И ни птица, ни ива слезы не прольет, Если сгинет с Земли человеческий род. И весна... и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет. Наступил конец марта, и она уехала. Он заболел от горя. В себя он пришёл тогда, когда из выкриков мальчишек-разносчиков газет под окнами квартиры узнал, что “Титаник” столкнулся в Северной Атлантике с айсбергом и утонул. Её папа купил билеты на первый рейс “Титаника” в каюту первого класса. Для него это было потрясением. Несколько дней он провёл как в бреду. Потом он прочитал её имя и фамилию в числе спасённых экипажем парохода “Карпатия”. Из её семьи спаслись только она и её отец. Мать и младшая сестра утонули. Больше он о ней никогда ничего не слышал. Все эти годы с ним оставалась только его память. -И весна... и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет, -шептали губы Никольского, когда он дрожа от озноба, открыл дверь в фюзеляже. В лицо ударил синий свет. Рассвет уже давно наступил, но высокогорное плато у подножия Кайласа, ещё лежало в густой тени отбрасываемой окружающими плато горами. Постукивая зубами, Никольский несколько раз обошёл вокруг аэроплана, пытаясь согреться и отвлечься от грустных мыслей. Одновременно он совершал внешний осмотр аэроплана. “Илье Муромцу” здорово досталось за время прошедшее с взлёта с аэродрома Высшей Школы Воздушной Стрельбы и Бомбометания под Серпуховом. Иногда Никольский не понимал, как им вообще удалось добраться до этих мест на аэроплане. После трагедии на полуострове Бузачи он, по указанию Глюмкина, взял курс на северо-восток, на Ургу. Глюмкин не комментировал свой приказ, он только заверил Никольского, что на всём пути их полёта, их будут ожидать заранее организованные пункты дозаправки бензином, маслом, водой и припасами. Причём Никольский должен рассчитывать время полёта, чтобы оказываться в указанных Глюмкиным местах в дневное время. Это обстоятельство Глюмкин объяснил тем, что уровень секретности их экспедиции чрезвычаен. В связи с этим первоначальный маршрут проложен над местами необитаемыми, пункты заправки устраиваются в безлюдных местах, те, кто доставляет бензин и припасы, не знает с какой целью они это делают, и при погрузке больше присутствовать не будут. Момент вылета с побережья Каспийского моря никем из посторонних людей не наблюдался, поэтому никто из экипажа миноносца “Карл Либкнехт”, то есть единственных кто видел “Илью Муромца” на полуострове Бузачи, о направлении дальнейшего следования аэроплана не знает. Единственный кто видел мандат Глюмкина с упоминанием Забайкальской этнографической экспедиции, а именно - воентехник первого ранга Ковалёв, по возвращении в Гурьев, в тот же день был откомандирован командованием для прохождения дальнейшей службы на дальневосточный остров Русский. И судя по всему, ему ещё долго придётся проходить службу на этом, во всём замечательном острове. Эти подробности Глюмкину сообщили в одном из его сеансов связи по рации. И больше Никольскому Глюмкин не говорил ничего. Сеансы Глюмкин проводил каждый раз, когда аэроплан находился в воздухе, то есть ежедневно. Иногда его переговоры занимали по 15-20 минут времени. И ни разу, ни слова, из его переговоров не донеслось до ушей Никольского и Шелезняка. С каждым новым разговором по рации, Глюмкин становился всё мрачней и озабоченнее. Часть времени, когда он не подменял Никольского у штурвала аэроплана, Глюмкин проводил в раздумьях. Иногда он доставал из кармана комбинезона пухлую записную книжку в кожаном затёртом переплёте, перетянутую аптекарской резиновой ленточкой, и что-то читал, перелистывая листочки с загнутыми углами, и исписанные, почему-то, разными почерками и разными чернилами. Один раз Никольский застал Глюмкина за правкой на кожаном ремне его наточенного до бритвенной остроты финского ножа. Никольский поинтересовался – удобен ли национальный нож в руке? Глюмкин показал Никольскому, как следует держать финский нож в руке при ударе противника сверху и снизу. Нижний хват ножа был не знаком Никольскому, но Глюмкин показал ему, как надо держать нож правильно, и Никольский сразу почувствовал, как удобно упёрся в низ ладони скошенный торец рукоятки, а нож сам развернулся режущей кромкой вверх. Отсутствие упора для пальцев тоже было объяснено именно таким хватом ножа, причём Глюмкин добавил, что при хорошо поставленном ударе снизу и правильном хвате, нож входит в тело противника, или зверя, поспешно поправился Глюмкин, вместе с рукояткой. Никольский прочитал на лезвии из чёрной стали, выгравированное название фирмы-изготовителя ножа: “Iisakki”, и поинтересовался, где Глюмкин приобрёл этот нож. Глюмкин замкнулся, посуровел лицом, и, отобрав у Никольского нож пробурчал: -В Лапландии….было дело. А ещё Никольскому была памятна посадка на берегу озера Балхаш. Многое из увиденного им напомнило полуостров Бузачи. Такая же зеркальная сигнальная пирамида, такие же прикрытые брезентом бочки с бензином, канистры с маслом, бидоны с питьевой водой и ящики с продовольствием. Такая же, до горизонта бескрайняя пустота озёрной глади и степи. Только вместо песка под ногами суглинки, поросшие степными травами. Наработались они втроём тогда до изнеможения. В дополнение к основным бакам в аэроплане, Глюмкин распорядился заполнить бензином все опустошённые к тому времени резиновые канистры, которые им привезли на “Карле Либкнехте”. После заправки они полчаса отдохнули. И решили искупаться. Но купались они вдвоём с Глюмкиным. Илья отказался идти с ними. Они не стали настаивать, понимая, что слишком свежи в его душе раны, нанесённые гибелью Клары. Глюмкин попросил Никольского приглядывать за Шелезняком. Вряд ли Глюмкиным руководило чувство жалости к Шелезняку. Уж скорее Глюмкин думал об успехе их общего предприятия. Потеря ещё одного человека означала почти сто процентную вероятность краха экспедиции. Никольский уже придумывал отговорку, что бы остаться под каким-либо правдоподобным предлогом рядом с Ильёй. Но Илья молча пошёл к берегу озера и уселся на обрывистом берегу. Всё время пока они с Глюмкиным плавали и ныряли в тёплой солоноватой воде, Шелезняк просидел на обрыве, дымя свое трубкой и устремив взгляд на горизонт. Ещё одно воспоминание вызывало у Никольского крайне противоречивые чувства. После этой встречи в безлюдных просторах Центральной Азии он серьёзно задумался о конечной цели их экспедиции. А было так. Они взлетели после очередной дозаправки в степи, около очередного зеркального маяка. Кстати, все маяки перед взлётом они разбирали, а детали – зеркально отполированные листы металла и разборный трубчатый каркас, оставляли лежать на земле, присыпая тонким слое земли и пыли. Деревянную тару они поджигали вместе со стальными бочками. И после каждого взлёта внизу, за хвостовым оперением, они оставляли пылающий костёр на земле. Так требовал поступать Глюмкин. Этого же требовали правила конспирации.
82-й: Глава 14. Центральная Гоби. Профессор. Так вот, приблизительно через час после взлёта Глюмкин, сидящий в кабине аэроплана справа от Никольского молча тронул Михаила за рукав, указывая другой рукой вправо от направления полёта аэроплана. Никольский повернул голову и увидел далёкий и тонкий столб чёрного дыма, поднимающийся с земли. Он вопросительно поднял брови, глядя на Глюмкина. Глюмкин рассматривал карту. Через минуту он произнёс: -Как считаешь? Сможешь ты тут безопасно сесть? Ну и, естественно, взлететь после посадки? -Посмотрим… -протянул Михаил, выводя аэроплан в правый разворот со снижением. Под ними была цепочка низких конусовидных холмов, поросших травой и редким кустарником. Вокруг холмов местность имела степной характер, и Михаил решился на посадку. Идя со снижением, он поглядывал на источник дыма. Похоже, это был сигнальный аварийный костёр. В пламя на вершине одного из холмов кто-то бросил материал, дающий коптящий чёрный дым. А вот и этот кто-то… На склоне холма рядом с костром Никольский разглядел машущую руками одинокую человеческую фигурку. -Садимся! –подтвердил Глюмкин решение Михаила, разглядывая в бинокль вершину холма. Никольский прошёл по коробочке над цепью холмов, выбрал на глаз участок с наиболее ровной поверхностью, и совершил посадку. В конце пробега Никольский развернул аэроплан на 180 градусов, чтобы быть готовым к немедленному взлёту, и выключил двигатели. Прихватив оружие, они все втроём вышли из аэроплана. Осторожный Глюмкин попросил Шелезняка прихватить ручной пулемёт “Льюиса”, и теперь ремень пулемёта тяжело оттягивал правое плечо Ильи, поддавая ему при каждом шаге своим толстым кожухом на стволе в бедро. Они двинулись по направлению к дыму от костра, но на полпути наискосок вверх по склону, они встретили запыхавшегося от бега мужчину, одетого по-походному: брезентовая куртка, брезентовые же брюки, заправленные в яловые сапоги, широкополая фетровая шляпа с сеткой накомарника, закреплённой на тулье. -Спасибо, что не пролетели мимо, товарищи! –издали обрадовано прокричал он. Глюмкин пристальнее пригляделся к товарищу. Никольский заметил, как Глюмкин весь в одно мгновение как-то подтянулся. Невысокий ростом, но жилистый, Глюмкин как-бы даже стал выше ростом. Он протянул незнакомцу руку для пожатия, и подчёркнуто авторитетно и уверенно представился: -Начальник Забайкальской этнографической экспедиции доцент Глюмкин! А это – мои сотрудники! С кем имею честь? -Профессор Р…., Н…… К………..! Уж, извините, но остался без документов….-несколько смущённо ответил профессор. -И...вот ещё, нет ли у вас немного еды? Я не ел три дня... -профессор развёл руками. -Почту за честь оказать Вам, профессор, столь незначительную услугу, -необычайно вежливо произнёс Глюмкин, и приглашающе вытянул руку в сторону аэроплана. -О, спасибо, спасибо! Благодарю, Вас! -профессор направился в указанную сторону. Только сейчас Никольский обратил внимание, на то, что профессор выглядит крайне измождённым, Его руки, лицо и одежда были покрыты слоем пыли и вымазаны глиной. При ходьбе профессор покачнулся, потерял равновесие, и если бы не крепкие руки Шелезняка и Никольского, подхватившие его, то он бы упал. -Не спешите, уважаемый Н…… К………….! Сейчас вы будете накормлены и сможете восстановить силы, -поспешил к аэроплану Глюмкин. Когда профессор, поддерживаемый с двух сторон под руки, добрался до "Ильи Муромца" Глюмкин уже вскрыл саморазогревающуюся жестяную банку с куриным супом, и нарезал своей финкой полбуханки “вечного” хлеба. Усадив профессора на лавку, он пододвинул к нему пустой ящик-бомботару, поставил на него исходящую ароматным паром жестянку, проволочную тарелку с хлебом и алюминиевую кружку, в которую плеснул водки из фляги, которую достал из продуктового ящика. Оттуда же он вытащил деревянную ложку, и вручил её профессору со словами: -Прошу Вас! Никольский и Шелезняк из деликатности выбрались из аэроплана и отойдя в сторону дружно закурили. Глюмкин задумчиво смотрел на профессора, бойко орудующего ложкой. Дождавшись когда тот доел суп, и обтерев корочкой хлеба ложку, отправил хлеб в рот, Глюмкин деликатно откашлявшись в кулак, спросил: -А что Вы, уважаемый профессор делаете один в такой глуши? И как Вы оказались в столь бедственном положении? Профессор немного подумал и ответил: - Вот, думаю как изложить Вам в нескольких словах историю моих размышлений и поступков… Так изложить, чтобы Вам, как человеку далёкому от этих проблем было интересно меня слушать. А, что, Ваши сотрудники не будут присутствовать при разговоре? –Нет, профессор, мои сотрудники будут выполнять порученные им задания, -Глюмкин радушно улыбнулся. –Ну, хорошо – начнём! –произнёс профессор, -Вы слышали такую фамилию – Барченко? Руки Глюмкина, убирающего после еды импровизированный стол-бомботару вздрогнули, когда он услышал эту фамилию, что, впрочем, не было замечено профессором, который продолжил свой рассказ, считая свой вопрос о Барченко риторическим: - Это основатель петроградского эзотерического кружка "Единое Трудовое Братство". Ученый с широким кругом интересов… Его научные труды принесли ему определенную известность, и ему была предложена работа в Институте изучения мозга и психической деятельности в Санкт-Петербурге. В 1921-1923 годах он организовал экспедицию на Кольский полуостров для поиска следов древней Гипербореи. Барченко верит, что некогда на Крайнем Севере существовали высокоразвитая цивилизация. Он верит в существование мест на земле, где сохраняется знание предшествующей нам, более высокоразвитой цивилизации людей. Одним из таких мест по его убеждению являлся, также, Тибет…. Рерих замялся, глядя на свою опустевшую кружку в руках у Глюмкина: -Товарищ доцент! А нельзя ли у Вас попросить кружечку чаю! –Конечно, профессор! – ответил Глюмкин, -Только придётся выйти из аэроплана… Уж, извините, но разведение открытого огня у нас на борту запрещено! А керосиночка у нас есть! Там, на плоском камушке стоит… Провожая профессора к двери он прихватил медный закопченный чайник. Проверяя сколько в нём воды, Глюмкин замешкался, обдумывая ситуацию. Дело было в том, что Барченко был человеком из его системы. Мало того, задание которое было поручено руководством Управления ему, Глюмкину, было непосредственно связано с идеями Барченко. Уже в этом году Барченко стал руководителем секретной нейроэнергетической лаборатории ОГПУ по изучению таинственных сил в деятельности мозга и человеческой психики в Москве. Доклад о возможности сохранения знаний доисторической культуры тайными обществами Афганистана и Тибета был сделан Барченко на коллегии президиума ОГПУ и чрезвычайно заинтересовал высшее руководство страны. Народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин написал письмо в Политбюро ЦК с комментариями по поводу организации экспедиции Барченко в Лхасу: "Некто Барченко уже девятнадцать лет изучает вопрос о нахождении остатков доисторической культуры. Его теория заключается в том, что в доисторические времена человечество развило необыкновенно высокую культуру, далеко превосходившую в своих научных достижениях переживаемый нами исторический период. Далее он считает, что в среднеазиатских центрах умственной культуры: в Лхасе, в тайных братствах, существовавших в Афганистане, и тому подобное сохранили остатки научных познаний этой богатой доисторической культуры. С этой теорией Барченко обратился к тов. Бокию, который ею необыкновенно заинтересовался и решил использовать аппарат своего специального отдела для нахождения остатков доисторической культуры". Как-то во время служебного визита в нейроэнергетическую лабораторию, в личной беседе с Глюмкиным, Барченко сказал: "В своей мистической самонадеятельности я полагал, что ключ к решению социальных проблем находится в Шамбале-Агарти, в этом конспиративном восточном очаге, где сохраняются остатки знаний, опыта того общества, которое находилось на более высокой стадии социального и материально-технического развития, чем современное общество. А поскольку это так, необходимо выяснить пути в Шамбалу и установить с нею связь". Глюмкин доложил Глебу Ивановичу о содержании своей беседы. Начальник коротко спросил у Глюмкина: -А твоё мнение каково, Вольф Хозевич? Глюмкин ответил: -Моё мнение совпадает с мнением начальника отдела, Глеб Иванович! Пора выходить на связь с жукоглазыми! Начальник иронически посмотрел на Глюмкина: -Советую тебе поменьше Берроуза читать, товарищ Глюмкин! Неужели ты в самом деле думаешь, что мы имеем дело с инопланетчиками? Нет, Вольф, Барченко прав на все сто процентов – это свои. Это – атланты! Только слабоват он для установления связи, хоть и голова светлая… Ладно, можешь быть свободен! –отпустил начальник Глюмкина. Через три дня Глюмкин получил приказ разработать легенду для тайного проникновения в Тибет. Учитывая сжатые сроки выполнения задания, обусловленные поступившей информацией о том, что немцы активно готовят экспедицию в Тибет со сходной миссией, Глюмкин взял за основу плана полёт на Тибет на новом аэроплане КОМТА. В качестве прикрытия своего задания Глюмкин собирался использовать интерес одного известного русского учёного к этому региону мира. Однако выяснилось, что профессор Р. самостоятельно отправился в Тибет. Причём отправился туда через Монголию, обстановка в которой была накалена до предела. Шла война между китайской армией, и бандами белобандитов под командованием барона Унгерна, стоящими под Ургой. Вот-вот должен был начаться штурм столицы. Ещё хуже было то, что сам Унгерн проявлял нешуточный интерес к Тибету. По сообщениям Максима Исаева, разведчика-нелегала, близкого друга Глюмкина, ещё весной 1918 года Унгерн направил из Урги в окрестности Петрограда эмиссаров своего штаба Докутовича и Мержвинского (разведпсевдонимы Магацитл и Шохо) со сложным заданием – выкрасть чертежи последней модели тяжелого бомбардировщика «Илья Муромец». Этот аэроплан интересовал барона якобы как наиболее важное стратегическое средство борьбы с большевиками, а на самом деле он был нужен барону для установления и поддержания связи с тибетскими Махатмами. О дальнейших действиях Докутовича и Мержвинского достоверно было известно только то, что они прибыли к месту назначения и беспрепятственно проникли на территорию авиационного отдела Русско-Балтийского вагонного завода, где пользуясь неразберихой смогли изъять полный комплект конструкторско-монтажной документации по аэроплану “Илья Муромец”. Эта информация стала известна после допроса в ЧК красвоенлёта Чухлаевского. Чухлаевский, бывший прапорщик, являлся сослуживцем Докутовича и Мержвинского по гатчинской авиашколе. По показаниям Чухлаевского, он оказал активное сопротивление похитителям секретной документации. Но те, пользуясь численным превосходством и подлыми приёмами восточных единоборств, ударили его ногой в промежность, приведя в бессознательное состояние. После чего беспрепятственно вынесли рабоче-крестьянскую секретную военную документацию. Чухлаевский за отвагу был награждён командованием красными революционными шароварами. Затем следы похитителей потерялись на пыльных и полных опасности дорогах гражданской войны. По непроверенным сведениям Максима Исаева (разведпсевдоним Штирлиц), на авиазаводе “Сы И” в китайской провинции Сычуань по документации похищенной Докутовичем и Мержвинским, с использованием краденых за границей деталей и материалов, был изготовлен аэроплан китайской сборки. Штирлиц сообщал, что благодаря широкому применению бамбука при изготовлении деталей корпуса и силового каркаса аэроплана, удалось снизить массу аппарата. Но снижение массы, а в перспективе это давало возможность увеличить потолок и дальность полёта, было нивелировано низким классом точности изготовления металлических изделий и отвратительным качеством сборки аэроплана. Больше никаких сведений Глюмкин не имел. И вот, в этот взрывоопасный район направился профессор Р., где и исчез, несмотря на активные розыскные мероприятия, организованные резидентом Исаевым-Штирлицем. Тем более был удивлён Глюмкин, когда совершенно случайно нашёл профессора Р., терпящего бедствие в пустыне Гоби, на границе с Китаем. Глюмкин вышел из аэроплана с чайником в руках, и приговаривая: -А, вот, сейчас, сейчас…, -подкачал насосиком, расположенном на корпусе керосинки, топливо в горелку. Потом достал из кармана спичку, поднял и согнул в колене ногу, после чего поджёг спичку проведя серной головкой по натянувшеqся ткани. От этой спички Глюмкин разжёг примус, и поставил на огонь чайник. Профессор, присев на нагретый солнцем камень что-то писал чернильным карандашом на страницах своей записной книжки. Глюмкин хотел оторвать профессора от его занятия, и расспросить, что же с ним произошло. Но Р. сам оторвался от своего занятия, и посмотрев на Глюмкина произнёс: -Вот, послушайте… И он начал читать стихи, которые только что сочинил: -Нам сказали: "нельзя". Но мы все же вошли. Мы подходили к вратам. Везде слышали слово "нельзя". Мы хотели знаки увидеть. Нам сказали "нельзя". Свет хотели зажечь. Нам сказали "нельзя". "Стражи седые, видавшие, знавшие! Ошибаетесь, стражи! Хозяин дозволил узнать. Видеть хозяин дозволил. Наверно, он хочет, чтобы мы знали, чтоб мы видели. За вратами посланец стоит. Нам он что-то принес. Допустите нас, стражи!" "Нельзя",- нам сказали и затворили врата. Но все же много врат мы прошли. Потеснились. И "можно" оставалось за нами. Стражи у врат берегли нас. И просили. И угрожали. Остерегали: "Нельзя". Мы запомнили - всюду "нельзя". Нельзя все. Нельзя обо всем. Нельзя ко всему. И позади только "можно". Но на последних вратах будет начертано "можно". Будет за нами "нельзя". Так велел начертать Он на последних вратах. -Ну? Как Вам, товарищ Глюмкин, показалось – сильно написано? –с ожиданием спросил профессор. –Да! О, да! –только и ответил Глюмкин расплываясь в восторженной улыбке. -Я так не могу! А, вы? – обратился Глюмкин к Никольскому и Шелезняку от нечего делать перекуривающим уже по третьему разу. –Нет, товарищ начальник! Никак нет! Не могу! Нам не положено! –вытянулся Шелезняк, изображая всем своим видом недалёкого служаку, и думая про себя: -Ну, чего привязался? Не до ваших мне надписей на воротах! Видали мы эти надписи: Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем! Товарищ Маяковский понятнее сочиняет: Я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза… -А Вы, товарищ Никольский? –спросил Глюмкин у решившего отмолчаться Никольского, и думая, тоже про себя: Ишь, хитрый какой! Мне, что ли одному за всех вас отдуваться? –Что, товарищ Глюмкин? Что – Вы? –переспросил Михаил. –Вот Вы, можете так сочинять стихи, как товарищ профессор? –терпеливо повторил вопрос Глюмкин. Послать их всех, что-ли? –вяло подумал про себя Никольский, но вслух сказал: -Нет. Так я не могу. В юности барышням в альбомчики, конечно, черкал стишата. Так, чтобы позагадочнее было. В стиле Чайльд Гарольда. Ну, к примеру, вот это: На окно опущены шторы, Дом свой покину скоро. Сердце от боли сжалось – Жизнь прожита зря, Да и её почти не осталось. Годы крадутся как воры, Счастье сменяет горе, Юность забудет старость - Памятью в конце дня Утренняя щемит радость. Ветер источит горы, Солнце иссушит море, Кремний заменит кальций – Артефактом в куске угля Станет кольцо на пальце. На керосинке со свистом закипел чайник.
82-й: Глава 15. Центральная Гоби. Атланты. Глюмкин с облегчением прервал затянувшийся поэтический утренник, бросившись к чайнику. Поэтому он не заметил странного поведения профессора, который после последних слов стихотворения Никольского даже вскочил с камня и впился в лицо Михаила своими глазами. –Позвольте, позвольте! Молодой человек! Как Вы сказали? Повторите последние строчки, пожалуйста! -Ветер источит горы, Солнце иссушит море, Кремний заменит кальций – Артефактом в куске угля Станет кольцо на пальце…, - от неожиданности Никольский растерялся, и его сердце сжалось в мрачном предчувствии. Он верил предчувствиям. Они его никогда не подводили. Ещё во время службы на Балтике на подводной лодке “Единорог”, за сутки перед выходом в море на постановку тайной минной банки в проливе Моозунд, он вдруг понял, что из похода ему не вернуться. И это предчувствие враз подкосило его ноги. Он остановился у решётки Инженерного замка и закурил. Что делать? Списаться на берег перед боевым походом, пережив позор и бесчестие Офицерского Собрания? Но остаться в живых! Жить! Как угодно, кем угодно, но жить! Он вдруг вспомнил довоенную Москву. И так ему захотелось в то время, что он застонал сквозь зубы, обратив своим стоном на себя внимание проходившей мимо хорошенькой горняшечки. –Вам плохо, господин офицер? –она заботливо взялась за рукав его кителя своими нежными пальчиками, одновременно заглядывая в его низко опущенное лицо. –Благодарю, уже прошло! – выдавил он сквозь зубы. Жить! И, чтоб, значить, на пролётке, хмельному и весёлому, да с цыганами из "Яра", да с гитарами и песней "...пей до дна, пей до дна!" подкатить на тройке с бубенцами на Ходынку. И чтоб уже ветер от винтов по полю гнал волну на ковыле, и чтоб только тебя ждали. И чтоб в салоне, обшитом красным деревом, на столике стыло шампанское в серебряном ведёрке со льдом. И чтоб только для тебя Серёжа Есенин читал "...у меня лишь одна забава, пальцы в рот да весёлый свист..." И чтоб пилот, весь в коже, в шлеме и крагах, с тобой обсудил преимущества тянущего винта над толкающим винтом. И чтоб под крылом проплыли Воробъёвы горы и заливные луга Лужников. И чтоб перезвон колоколов Новодевичьего пробился в салон сквозь слитный гул моторов. И чтоб тонкая девичья рука, в кружевной перчатке до локтя, легла доверчиво на рукав твоего пиджака из английского твида. И чтоб в "ВедомостЪях" было про Дерби и Аскот. И чтоб в синематографе на экране улыбалась Вера Холодная. И чтоб ... Да много чего чтоб... Тогда в 1915-м, он переборол своё предчувствие смерти простой злостью. Они вышли в море, и при первом же погружении у них заело балластный клапан. Лодка начала бесконтрольно принимать воду в главную балластную цистерну и устремилась на дно. Глубина в месте погружения была небольшая – метров шестьдесят. При ударе об илистое дно внутренний прочный корпус выдержал, и крупной течи не случилось. Но жить им оставалось недолго. Ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы концентрация углекислого газа в воздухе в корпусе подлодки достигла смертельного уровня. Командир лодки уложил тогда весь экипаж на койки и на пол в проходах отсеков, чтобы меньше двигались и меньше выдыхали углекислоты. А трое механиков работали до тех пор, пока не удалось закрыть балластный клапан и выдавить сжатым воздухом из баллонов воду из цистерны, и всплыть на поверхность моря. Сейчас от тона профессора и его неожиданного вопроса, к Михаилу пришло былое предчувствие беды. А Глюмкин, заварив в кружке кусок плиточного прессованного чёрного чая, всунув кружку в ладони профессора, принялся расспрашивать о его приключениях. Непонятное Никольскому волнение профессора улеглось и он, прихлёбывая горячий чай, начал рассказывать как долго, с приключениями, на перекладных добирался из Барнаула до Цаганнура, маленького селения уже на территории Монголии. Здесь он надеялся найти караванщиков, которые направлялись бы в Китай, и с ними пересечь великую пустыню Гоби. И он их нашёл, но на его беду во время ночёвки на берегу озера Хара-Нур караван досмотрел разъезд казаков, которым профессор показался "красным" шпионом и его под конвоем доставили в штаб барона Унгерна. Барону доложили о подозрительном русском, пытающемся пробраться в Китай. Но барон был умным человеком, поэтому он высмеял эту версию сказав, что ни один "красный" шпион не станет пробираться в Тибет, через пустыню Гоби, если он не ищет изощрённой смерти. Все шпионы едут в Китай по морю на английских пароходах, а не трясутся на верблюдах, смеялся барон. Разговорившись с профессором о цели его путешествия, барон пообещал ему содействие в достижении Тибетских святынь, в частности города Лхаса. Однако духовные взгляды и жизненные убеждения профессора не встретили у барона сочувствия и понимания. В частности они долго пикировались друг с другом по поводу "оптимистичности", "культурности" и "гуманности" учения, которое разрабатывал профессор. Основной тезис учения о том, что "никто, даже Высочайший Дух, не может простить содеянных прегрешений, ибо это противоречило бы закону кармы" вызывал у барона неприятие. Профессор, следуя традиции языческого Востока, называл веру в Личного Бога "суеверием" и "идолопоклонством", которые будто бы ограничивают Абсолют. На самом же деле именно вера в безличность делает его, профессора, почитателем ограниченного "бога", неспособного прощать, исцелять и миловать, утверждал барон в спорах с профессором. Через несколько дней общения барон отдалил от себя профессора и тому пришлось довольствоваться обществом офицеров его штаба. Наблюдая изнутри жизнь приближённых барона, он помимо своей воли узнал много странного, то есть того, чего он не хотел бы знать, понимая, что его могут физически устранить со словами "он слишком много знал...". Мрачное и жуткое впечатление на профессора произвёл полковник Сипайлов, тень Унгерна, прозванный в войске "Душегубом". Сипайлов был тёмной стороной личности самого барона. Если жестокость Унгерна была основана на высокой духовной аскезе и сродни определенному виду святости, то полковник Сипайлов был садистом. За издевательство над дворовым псом Сипайлов расстрелял лучшего казачьего командира армии Унгерна и поместил его труп на всеобщее обозрение. За воинские провинности по его приказанию проводятся показательные порки плетьми, не взирая на звание провинившегося. Однажды Сипайлов встретил девушку, которую полюбил. Подчинённые думали, что теперь его характер изменится в лучшую сторону - так был увлечён своей Машенькой полковник. Но однажды произошла сцена, которая повергла профессора в иррациональный ужас. Девушка испекла пирог для офицеров штаба. Пирог был съеден. Но когда офицеры попросили полковника позвать девушку с целью выразить ей свою благодарность, случилось невероятное. Полковник холодно улыбнулся собравшимся, кивнул головой и вышел. Вскоре он вернулся в комнату, где собрались обедающие, с мешком в руках. Подойдя к столу, он достал из мешка отрубленную белокурую голову своей любимой девушки, и бросил её на стол так, чтобы она прокатилась по всей длине стола, пачкая белую скатерть пятнами крови. Все замерли в ужасе, а полковник протянул руку, и указывая на голову лежащую на столе с открытыми глазами произнёс: -Большевицкий агент! Не менее странные вещи профессор рассказывал и о приближённом барона, некоем штабс-капитане Докутовиче. Нет, тот не был замечен профессором в излишней жестокости, но он явно выполнял при бароне роль поверенного в самых тайных делах. Профессор рассказал, что в армии барона был аэроплан. -Очень похож на Ваш, товарищ доцент, -сказал профессор Глюмкину. Только корпус у того был сделан из бамбука, и покрыт лаком, -добавил он припоминая. По наблюдениям профессора аэроплан периодически совершал одно - двухдневные полёты с тщательно упакованным грузом, состоящим из сундуков и закрытых бочек. Аэропланом управлял лично штабс-капитан Докутович, а загрузку аэроплана осуществляли пленные китайцы под охраной казаков личной казачьей сотни барона. Бочки и сундуки привозились обычно ночью. Тогда же, ночью их грузили в аэроплан. Однажды профессору не спалось, и он сидел у окна своей комнаты в доме штаба, где ему поставили койку и стол. Керосиновую лампу-"молнию" профессор не зажигал, поэтому он отлично видел, как один из грузчиков-китайцев уронил бочонок, который он нёс в аэроплан. Бочонок ударился о камень на земле, железный обруч, стягивающий деревянные клёпки отлетел, и в мятущемся свете факелов, которые держали казаки-конвоиры, на землю из бочонка хлынул поток золотых монет. Профессор сразу же отошёл от окна и лёг навзничь на койку с колотящимся сердцем. Он понял, что присутствовал на очередной отправке награбленных армией барона сокровищ в тайники. Наверное профессор недолго прожил бы, если бы кто-нибудь из окружения барона заподозрил его в том, что он проник в тайну. Профессор решил упросить барона отпустить его для продолжения пути в Лхасу. Он с трудом напросился на встречу с бароном. Барон был склонен уступить просьбе профессора, но при этой беседе присутствовал Докутович, который, так думал профессор, склонил барона к другому решению. Через два дня после памятной беседы, барон вызвал профессора и сказал, что тот его очень обяжет, если поможет барону и лично осмотрит одни удалённые в пустыне Гоби развалины то ли древней обсерватории, то ли караван-сарая. Эти развалины будто бы находятся в пустыне на границе с Китаем. Профессор с радостью согласился, лишь бы быть подальше от маньяка Сипайлова, и смертельных тайн полётов аэроплана Докутовича. Наутро оказалось, что к развалинам придётся лететь на аэроплане вместе с Докутовичем, его мотористом, двумя казаками для охраны и тремя монголами-землекопами. Деваться профессору было некуда, и он полетел через пустыню Гоби. Весь полёт профессор не отрывался от окна. За время полёта он проникся одновременно ужасом и любовью. Ужас вызывали гигантские просторы безлюдной выжженной земли, а любовь - завораживающая дикая красота этих практически не исследованных мест. Через два час полёта они приземлились, подняв клубы пыли от работающих моторов. Действительно, недалеко от места посадки профессор увидел полуразрушенное сооружение больших размеров. Докутович сказал ему, что займется ремонтом одного из двигателей, а казаки в это время вместе с монголами разобьют походный лагерь. Профессору он предложил в это время осмотреть развалины и определиться, где начинать раскопки. Профессор направился к развалинам, но Докутович окликнул его и посоветовал быть в пустыне и развалинах поаккуратней, и смотреть под ноги. -Что, змеи? -спросил профессор. -Да, и тарантулы, и фаланги и олгой-хорхои..., -ответил Докутович. Последнее слово профессор не понял, но решил не переспрашивать, а пройти к развалинам, где была хоть какая-то тень. Смотря себе под ноги по совету Докутовича, он осматривал внутренние помещения развалин, когда вдруг услышал слитный рев моторов. Профессор решил, что это Докутович опробывает двигатели после ремонта одного из них. Но вдруг над его головой пронёсся аэроплан, на один миг заслонив пылающий в небе яростный глаз солнца. Когда профессор выбрался из развалин, аэроплан уже скрывался в колышущемся мареве перегретого воздуха на севере, там, откуда они прилетели несколько часов назад. Профессор понял, что его просто бросили умирать посреди пустыни. На том месте, где стоял аэроплан, он нашёл только небольшой бурдюк с почти горячей водой и промасленную ветошь. Надо было что-то делать. Но что? Немыслимо было вернуться пешком в район Урги. Невозможно было добраться до населённых пунктов в Китае. Он находился в сердце пустыни Гоби, одной из самых безжалостных к человеку пустынь. Профессор поднял с земли бурдюк с водой и собрал все обрывки ветоши. Вода – это жизнь. Промасленная ветошь – это возможность развести сигнальный костёр. Профессор нащупал в кармане куртки фанерный коробок, достал его и обнаружил в нём десяток спичек. Профессор ещё раз осмотрелся по сторонам. Кроме развалин, у которых он стоял, в километре от него в пустыне просматривалась гряда низких приплюснутых холмов. Ближайший из них находился на расстоянии около трёх километров от него. Профессор посидел в узкой полоске неровной тени от разрушенной стены развалин. Отпил глоток почти горячей воды из бурдюка. Тщательно заткнул горловину деревянной пробкой. Минут через пятнадцать, когда палящие лучи солнца коснулись его ног, он встал, взял в руки свою скудную поклажу и поплёлся к ближайшему холму, часто останавливаясь для того чтобы отереть заливающий его глаза пот со лба. Зачем он туда шел, расходуя силы? Надо же ему было сем-то заняться. Возвышенности в степи или пустыне всегда привлекают к себе внимание. Вот он и пошёл. Заберусь на вершину холма, осмотрю окрестности, думал профессор. Он шёл и шёл по потрескавшейся земле, топча неверными шагами свою чернильно-чёрную короткую тень. Мысли в голове вертелись вокруг одного вопроса. Неужели? Неужели последний глоток этой горячей, вонючей воды, которая на самом деле казалась ему слаще райского нектара, означает конец его карьеры как учёного, конец всей его жизни? А ведь так много было задумано… Мысли его путались. Холм был всё так же далёк от него как в начале пути от развалин. Вытирая в очередной раз пот со лба, он обернулся назад, но ничего не увидел из-за багровой пелены перед глазами. В его затуманенной перегревом и развивающимся обезвоживанием голове вдруг появилась уверенность, что он не движется к холму, а по необъяснимой причине ходит по кругу в сотне шагов от развалин. Ощущая как распухает во рту сухой шершавый язык, пытаясь выдавить из слюнных желез хоть каплю слюны, чтобы смочить потрескавшиеся саднящие губы, он внезапно разъярился. Надпочечники выбросили в кровь нанограмм адреналина, и на несколько минут мир вокруг профессора обрёл ясность. Он откупорил бурдюк, думая только смочить губы, но инстинкт сломил волю, и профессор начал пить воду длинными глотками. Ему стало лучше. Он опомнился, но обмякший полупустой бурдюк в его руке стал для него мерилом его жизни. Жизни оставалось мало. Зато теперь он увидел, что отошёл от развалин на солидное расстояние. Профессор начал разворачиваться, чтобы продолжить путь к холму. При повороте его глаз зацепился за полоску зелени на горизонте. Профессор рванулся в ту сторону, но вдруг понял, что зелёная полоса сама движется по направлению к нему со скоростью курьерского поезда для того, чтобы остановиться перед ним в пятистах метрах. Он уже отчётливо различал длинный ряд огромных тутовых деревьев, растущих вдоль полноводного арыка. Пышные зелёные кроны деревьев отражались на поверхности воды. К берегу арыка подошёл мальчик, вцепился руками в свисающую с ветки одного из деревьев верёвку, коротко разбежался с верёвкой в руках. Верёвка несколько раз качнула его тело в воздухе, и вот мальчик уже летит по крутой дуге в воду, поднимая фонтан искрящихся на солнце брызг. Профессор с минуту рассматривал фата-моргану, потом отвернулся и побрёл к холму. Через триста шагов он стоял у подножия земляного холма. Плотная каменистая земля была покрыта сухими стеблями пустынного молочая. Профессор решил обойти вокруг холма, выбирая самый пологий склон. Он уже обошёл холм наполовину окружности его подножия, когда перед ним открылась выемка в склоне холма. Выемка была заполнена сухими шарами перекати-поля, занесёнными сюда пустынными бурями. Профессор осмотрел края выемки и пришёл к выводу, что это, скорее всего, провал земли. Где-то в глубине холма в полости, или в пещере обвалился свод, и грунт на склоне просел, заполняя пустоту. Осторожно раздвигая руками пыльные переплетенные ветки перекати-поля, профессор двинулся в глубь провала. Стенки провала были наклонными, и через несколько метров над головой профессора появился земляной свод. В глубь холма уходила земляная трещина, заполненная темнотой и запахом пыльной земли. Профессором овладело чувство любопытства. Стоя в полутьме, он накрутил часть пакли, принесённой с собой с места посадки аэроплана, на самую толстую ветку перекати поля, которую сумел найти и сломать вблизи себя. Чиркнув одной из спичек, профессор поджёг самодельный факел, который, чадя, разгорелся. Надолго такого факела мне не хватит, решил профессор и заторопился по подземному разлому, не забывая смотреть под ноги. Разлом был абсолютно пуст и упирался в тупик. Профессор уже собирался уходить. Он начал поворачиваться, факел в руке наклонился, и ему показалось, что отблески пламени осветили ход, уходящим под прямым углом в сторону от тупика. Профессор сделал несколько шагов вперёд и посмотрел за угол. Отблески пламени импровизированного факела осветили полузасыпанную землёй узкую полость, в которой виднелись выступающие из пола очертания каких-то предметов. Профессор сделал ещё пару шагов вглубь полости и внезапно ощутил под ногами более твёрдую, чем земля поверхность. Профессор опустил факел ниже. Под подошвами сапог он увидел маслянистый отблеск абсолютно чёрного камня. Он встал на колени, держа факел на отлёте, и ощупал камень. Это была холодная и гладкая поверхность, слегка пачкающая руки. Профессор поднёс пальцы к носу и принюхался. Потом он порылся в карманах и вытащил из одного из них перочинный ножик, с которым не расставался в поездках. Откинув лезвие, он несколько раз провёл им по поверхности камня, рассматривая царапины и крошки камня из царапин. К профессору пришла мысль-догадка, что он стоит на поверхности угольного пласта. Да, под его ногами был каменный уголь. Ничего удивительного в этом он не увидел, так как существовали в научной среде гипотезы о том, что пустыня Гоби в незапамятные времена была цветущей местностью, где росли густые леса, и текли полноводные реки. Только было это очень давно. Профессор поднялся с коленей и осторожно двинулся дальше. То, что он увидел в глубине земляной пещеры, его потрясло. Сначала он наткнулся на частично выступающие из слоя каменного угля крупные белые кости, которые он принял за кости слона или динозавра, такими они были большими и толстыми. В темноте белел какой-то округлый предмет. Ещё шаг, и профессор застыл на месте – на него смотрел огромный, сантиметров 70-80 в диаметре, человеческий череп с ровными белыми крупными зубами. Профессору стало очень любопытно и интересно. Он внимательно рассматривал те части скелета, которые виднелись над поверхностью угля. Кости одной из больших кистей гиганта были почти полностью скрыты в угле. Но что-то блеснуло в свете факела на костяном пальце. Профессор опять встал на колени и увидел кусочек серого металла, вероятно кольца или перстня. Торопливо он достал свой ножик и кончиком лезвия начал долбить уголь вокруг пальца. Факел почти догорел, в подземелье становилось совсем темно. В спешке профессор сломал кончик ножа, но продолжал лихорадочно долбить ямку в слое угля вокруг костяного пальца с кольцом. Он задыхался от жары и угорал от вонючего дыма факела, но долбил и долбил плотный слой угля. Силы его были на исходе, и он откинул нож, схватился пальцами за высвобождённую на три четверти от угля кость и изо всех сил потянул на себя. Кость не поддалась. От ярости профессорские силы удвоились, и он повторил попытку. Каменный палец глухо хрустнул, и профессор упал на спину, сильно ударившись затылком, но не выпустив из ладони сломанную кость. Одновременно с падением профессора его факел отлетел в сторону, осветив своей последней яркой вспышкой всю земляную пещеру. Профессор увидел в пяти шагах от себя округлый металлический предмет, показавшийся ему похожим на гигантский бронзовый котёл, метров пяти в диаметре. Котёл наполовину был погружён в слой каменного угля. В его боку косо зиял забитый землёй овальный люк. Потом факел погас, и профессор на ощупь, мысленно вспоминая путь, начал выбираться из подземелья. Благо, что путь наверх был прост: по короткому тоннелю из пещеры до поворота, а оттуда в глаза профессора, уже привыкшие к кромешной мгле, забрезжил рассеянный далёкий дневной свет. Профессор вышел на склон холма и рассмотрел свой трофей. В его перепачканных руках был сломанный каменный палец атланта с надетым на него огромным кольцом из серого металла. По твёрдости, массе и блеску кольца, профессор предположил, что оно сделано из платины. В сложной формы державку на кольце был вставлен огромный чёрный берилл с вырезанным в камне гаммированным крестом. Близился вечер. Солнце скрывалось за горизонтом на западе. Воздух становился холоднее с каждой минутой. Силы покинули профессора. Он заполз в груду перекати поля, поплотнее запахнул куртку и забылся. Проснулся он под утро от холода и жажды. В руке он по-прежнему сжимал свою удивительную находку. Дав себе слово напиться когда рассветёт, но никак не раньше, он лежал в земляной норе и размышлял о том, что видел в пещере. Множество мыслей переплеталось в его голове, то появляясь, то ускользая и исподволь формируя мнение профессора. Он был уверен, что нашёл скелет атланта. Вспоминая всё что он знал об этой мифической цивилизации, и сопоставляя с увиденным в пещере профессор решил, что в момент наступления конца цивилизации Атлантиды, его жители уже начали свой исход во имя спасения расы. Возможно, что они действительно улетели на Марс в летательных аппаратах подобного тому, что он внизу. Это мог быть только аппарат способный преодолеть миллионы миль пустоты темноты и холода между планетами Земля и Марс. Кто-то задержался со своим отлётом, как тот атлант, чей перстень профессор сжимал в кулаке, и погиб, не добежав до открытой двери ракетного пустолётного аппарата. Причина, вызвавшая губительный катаклизм, не была известна профессору. Была ли то война, или потоп, достоверно профессор не знал. Но склонялся к версии потопа, уничтожившего густые леса, среди которых лежали пустолётный аппарат и его мёртвый пилот, и занесшего всё и всех многометровым слоем осевших из воды частичек земли и ила. Так на этом месте и пролежал миллионы лет атлант. За это время его кости превратились в камень, а деревья стали каменным углём. По какой-то причине произошла просадка основания, на котором стоял летательный аппарат атлантов, вызвавший провал земли на холме. Профессор предполагал, что аппарат стоял на плоской кровле пирамиды или храма, также занесённых песком и илом вод потопа. Он решил после восхода согреться под лучами солнца, и вновь спуститься в пещеру. Так бы и произошло, если бы не землетрясение. Профессор всем телом ощутил дрожь земли и протяжный рокот идущий, как ему показалось из центра земли. Его подбросило в воздух и начало засыпать комьями земли. Он вскочил на ноги и выбрался на склон холма. Вся местность вокруг дрожала, с земли поднимались столбы пыли. На его глазах склон холма просёл на два метра. Это заполнилась землёй какая-то обширная полость в глубине, похоронив, на этот раз окончательно, потревоженные профессором останки атланта. Воды оставалось совсем мало, но профессор решил сходить на соседний холм. Он уже обращал внимание на то, что эта группа холмов была вытянута в абсолютно прямую линию, и все холмы были одинаковыми по величине. По предположению профессора в этом районе была стартовая площадка для пустолётов атлантов. Новый холм не принёс никаких открытий. Провалов грунта на нём профессор не обнаружил. И пощупав бок почти пустого кожаного бурдюка с водой, он понял, как будет выглядеть место его последнего упокоения. Ещё целый день он передвигался вслед за коротенькой тенью от пологого холма. К вечеру он допил всю воду. Муки жажды были нестерпимы. Профессор подумывал о самоубийстве, но его перочинный нож, пусть даже и со сломанным наконечником, остался засыпанным тоннами земли в недрах соседнего холма. Профессор лежал на земле и смотрел на клонившееся к горизонту солнце. Скоро должна наступить ночь с её холодом и мраком. И быть может этот закат станет последним закатом, который профессор увидит в своей жизни. Мысль о ночном холоде неожиданно заставила напрячься его память. Он лежал в полузабытьи, пытаясь вспомнить... И он вспомнил рецепт выживания в пустынях, читанный им в детстве в одном из номеров "Всемирного следопыта". Вот какова оказалась польза от чтения книжек! В серии статей о Кожаном Чулке было описан способ его спасения. Профессор заставил себя ещё до того, как наступила полная темнота, собрать в окрестностях и сложить у подножия холма в грубую, неровную, пирамиду несколько десятков камней. Он искал камни с твёрдой, гладкой поверхностью, и находил с великим трудом. Некоторые камни он буквально выкапывал из земли, используя при этом латунную пряжку походного поясного ремня в качестве скребка. Рецепт спасения заключался в том, что даже не смотря на низкую влажность пустынного воздуха из него можно извлечь воду для питья. Для этого достаточно заставить её конденсироваться на более холодной, чем воздух поверхности камня. Вспомните утреннюю росу на траве или камнях в средних широтах. Сегодня у меня будет бессонная ночь, но у меня появится вода, говорил сам себе профессор, укладывая камни горкой и помещая между камнями в основании пирамиды развёрнутый носовой платок. Всю ночь он не спал, а собирал платком росу, образующуюся на камнях и отжимая впитавшуюся в ткань платка воду в кожаный бурдюк. Много удивительных и непонятных вещей увидел он на небе в эту ночь. Или ему показалось, что он увидел, потому что от голода и ночного холода, он иногда забывался, а, придя в себя, ещё долго пытался вспомнить где он находится, и в силу каких обстоятельств он оказался именно в этом месте. Так в одно из прояснений сознания он видел, как на фоне звёздного неба низко над горизонтом, по направлению с запада на восток, с большой скоростью пролетела белая матовая точка. Ещё один раз он видел, как по поверхности пустыни шарит яркое пятно света, но ни самого источника света, ни столба света с неба он не заметил. Он видел просто пятно света, диаметром приблизительно в пятьсот метров, хаотично перемещающееся по земле. Уже под утро, когда он в очередной раз отжал платок в бурдюк, с удовлетворением прикидывая, что ему удалось собрать воду в бурдюк на четверть его объёма, в небе появились идущие с севера на юг, ровным строем треугольника, три ярких огня: белый, красный и синий. Треугольник бесшумно прошёл над его головой и скрылся за чёрной линией горизонта на юге, в той стороне, куда хотел попасть профессор - в горах Тибета. А ещё всю ночь с неба падали "звёзды"... И если бы профессор загадывал желания при виде каждого упавшего метеорита, то, наверняка, этих желаний хватило бы на всех жителей РСФСР. Половину следующего дня профессор провёл так же, как и предыдущий день - изнывая от жары, он перемещался за островком тени от холма. Ближе к полудню, что профессор определил по укоротившейся тени, он услышал далёкий гул двигателей аэроплана. Понимая, что это его последний шанс, он допил воду из бурдюка, что значительно его приободрило, взобрался на вершину холма и поджёг сохранившуюся у него ветошь. В огонь он даже подбросил наспех оторванный подол своей нательной рубашки, опасаясь что дым от его жалкого костерка могут не заметить. -Но вы заметили дым, и спасли меня! -закончил профессор рассказ о своей одиссее. -Теперь, зная о кольце атланта на окаменевшем пальце, вы должны понять моё недоумение, когда я услышал в ваших стихах абсолютно схожие мотивы, - обратился профессор к Никольскому. -Это достаточно занятное совпадение, -ответил Никольский, но я приверженец правила Оккама, и не имею желания увеличивать число сущностей данного события сверх необходимости. Всё просто. У моего отца была неплохая по тем, довоенным, временам библиотека. Меня с детства интересовали динозавры, и связанная с этим романтика поисков их костей и раскопок кладбищ динозавров. В одной из книг я прочитал о фоссилизации костей ископаемых животных - растворении кальция и его замене на кремний. Это поразило моё юношеское воображение и нашло отражение в стихах. Вот и всё. Глюмкин, давно уже пытавшийся перевести разговор в нужное для него русло, воскликнул: -А, ведь Вы, профессор, так и не показали Ваш трофей! Профессор полез рукой во внутренний карман своей брезентовой куртки, и протянул всем на обозрение лежащий на его ладони окаменевший обломок пальца с надетым на него огромным перстнем. Мрачно блеснул на солнце чёрный берилл с вырезанным на его поверхности гаммированным крестом. Неохватной мыслью древностью повеяло на всех присутствующих. И ещё их охватило ощущение растерянности. Ведь всё, чему их учили с детства по истории древнего мира, рухнуло в один миг, при взгляде на этот артефакт, доставшийся профессору при столь странных и запутанных обстоятельствах. Глюмкин попросил Никольского и Шелезняка собрать имущество и готовиться к полёту, а сам отвёл профессора к хвостовому оперению "Ильи Муромца", где ему хотелось в стороне от ушей свидетелей поговорить на одну тему. -Профессор! -с ходу начал напористо говорить Глюмкин. -Я, как начальник этнографической экспедиции, предлагаю Вам официально передать в дар Республике найденный Вами артефакт! Взамен я Вам гарантирую любую необходимую Вам помощь, в организации задуманных Вами экспедиций. Кроме этого, Вы можете рассчитывать также, на участие в любой из экспедиций нашего ведомства. В частности вот в этой экспедиции на Тибет. Вы согласны на такое предложение? -Как! Вы летите в Тибет? -задохнулся от радости профессор. -Ну, конечно, конечно! В дар Республике! Прошу принять! -и профессор протянул артефакт Глюмкину. Тот прочувственно несколько минут тряс руку профессору в знак благодарности, и даже обнял его от чувств. Получилось это у него настолько непосредственно и искренне, что профессор прослезился. Глюмкин спрятал артефакт в специальный замшевый мешочек из лосиной кожи, крепко затянул его ремешком и опустил во внутренний карман комбинезона. Потом он скомандовал: -Моторы! От винта! Курс на Тибет! Аэроплан бодро покатился по поверхности пустыни, набирая скорость.
82-й: Глава 16. В воздухе. Курс на Тибет. Ещё минута, и колёса шасси оторвались от земли. -Смотрите! Что это? -крикнул Шелезняк указывая за окно. Все, кроме Никольского, который не мог оставить своё место у штурвала, бросились к окну. По склону одного из холмов, извиваясь при движении, ползли три существа. Глюмкин оценил их длину на глаз в два-два с половиной метра. Толщиной они были сантиметров тридцать в диаметре, а цвет шкуры, или чешуи у них был чёрно-красный. На спине существа имели рудиментарные кожаные крылышки, и по четыре когтистых лапы. От шеи вдоль хребта у них проходил игольчатый гребень. В промежутках между иглами видны были дряблые складки кожи. Одно из ужасных существ подняло голову на шум пролетающего аэроплана, и раскрыло пасть в угрожающем рывке. Между конических белых зубов цевкой метался, разтроённый на конце, чёрный язык. Шелезняк на секунду встретился со взглядом чудовища. Ничего кроме звериной злобы он в этом взгляде не уловил. -Вовремя мы отсюда убрались, -пробормотал Шелезняк. -Что это было, профессор? -в растерянности спросил Глюмкин. -Быть может это был олгой-хорхой, о котором меня предупреждал Докутович? -недоумённо пожал плечами профессор. -Больше всего эти твари походили на драконов со старых православных икон. Тех, где с ними сражается святой Георгий Победоносец...- подавленно пробормотал Шелезняк, впадая в угрюмое настроение. Но его слова никто не услышал за шумом работающих двигателей. А Никольский, набрав потолок и крейсерскую скорость, погрузился в изучение карты Тибета и расчётов запаса бензина. По всему получалось, что больше на дозаправку рассчитывать не приходится, ведь они уже давно находились вне государственной границы РСФСР. А значит, они прошли точку не возврата, и их ждал полёт в одну сторону... Уже через час полёта Никольский забыл вообще обо всём в этой жизни, кроме управления аэропланом. Уже миновали равнинные участки плато и теперь "Илья Муромец" летел среди высоких гор. Но даже эти высокие горы казались небольшими утёсами или скалами по сравнению с теми грозными гигантами, которые вздымали свои покрытые вечными снегами вершины за облака впереди по курсу. Невозможно было и думать о полёте по прямой. В этом самоубийственном полёте возможен был только один маневр - полёт по ущельям между отвесных скал и ледников. В ущельях дул ветер. Иногда это были мощные встречные потоки. Иногда не менее мощные попутные потоки холодного воздуха. Иногда в ущельях возникало турбулентное движение воздуха. Что было хуже? Никольский этого не знал, потому что у него не было времени анализировать ежесекундно меняющуюся воздушную обстановку, оказываясь постоянно в предаварийных ситуациях. Никольский не раз вспомнил добрым словом Игоря Ивановича Сикорского, создавшего такую мощную и надёжную машину, каким был аэроплан "Илья Муромец". Не имея возможности вертикального маневра из-за разреженности воздуха и постоянной угрозы обледенения плоскостей, Никольский пользовался только горизонтальным маневром, летя вдоль ущелий, которые постоянно меняли своё направление. Иногда он попадал в ущелья, из которых, казалось, вообще нет выхода. Разворачиваться между каменными стенами, когда до торцевых оконечностей плоскостей оставались два-три метра свободного пространства, он не мог. Подняться вверх, чтобы преодолеть препятствие в виде вертикальной стенки, встающей прямо по курсу аэроплана, он не мог. Оставалось одно - лететь вперёд и молиться. Но Никольский был атеистом, как и многие люди в те непростые годы, когда ломались устои старого мира, а, заодно, и устои старых религий. Поэтому, управляя аэропланом он надеялся только на себя и на свою машину. Сейчас он сидел у штурвала, едва удерживая машину в подчинении, и на всю кабину аэроплана немузыкально орал Марш немецких рабочих. Чеканный ритм марша помогал Никольскому держать свои эмоции под контролем, потому что с каждым километром полёта, по мере того как они углублялись в огромную горную страну, полёт превращался из просто опасного занятия в занятие смертельно опасное. -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист? И Никольский переворачивает огромный аэроплан на крыло на девяносто градусов, потому что ущелье внезапно сужается. -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист? И Никольский заставляет аэроплан совершить крутой левый разворот, потому что ущелье резко изменяет своё направление. -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист? И Никольский бросает аэроплан вниз, прижимая его ко дну ущелья, потому что впереди в ущелье клубятся тучи и видимость нулевая. -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист? И так на протяжении двух часов полёта. А потом надо выбирать место для посадки на последнюю дозаправку бензином их резиновых канистр, в которых они возили бензин именно для такого крайнего случая. -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист? И аэроплан прекращает свой бег по ущелью, застыв на самом краю пропасти. И надо всем, кроме пилота, выбегать из аэроплана, разворачивать его при работающих двигателях и отводить от края пропасти. А потом, после походного обеда на скорую руку - чай, хлеб, салями, снова взлёт при боковом ветре. И в этот раз вроде пронесло в метре от выступа в каменном теле горы. И снова: -Друм линкс цвай-драй, Друм линкс цвай-драй! И седеют виски у пилота, а у пассажира только одна мысль - зачем я поднялся в воздух в компании с сумасшедшими? Но кончается всё!
82-й: Глава 17. В окрестностях Кайласа. Хозяин гор. Кончился и этот невозможный полёт в горах Тибета! И недаром до сих пор, уже приземлившись на широком плоскогорье у подножия священной горы Кайлас, пережив день и ночь после приземления, топчется с утра Никольский вокруг "Ильи Муромца", пытаясь согреться. И шепчут губы Никольского старинные полузабытые всеми стихи: -И весна... и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет. Никольский всё же согрелся. По крайней мере, ушла эта бесконтрольная, унизительная дрожь нижней челюсти и кастаньетное клацание зубов. Он раскочегарил керосинку, набил чайник снегом, и поставил его на огонь. Потом дуя на окоченевшие пальцы, достал портсигар и закурил папиросу "Сальве", ещё из поставок подвального притона Горбатого Карпа в Серпухове. Всё идёт наперекосяк, подумал он. Вчера Глюмкин всё-таки рассказал им о цели их путешествия. Оказывается где-то в подземном городе, расположенном в этой странной, похожей на гигантскую пирамиду священной горе, живут Махатмы. Кто они такие, Никольский и Шелезняк так до конца и не поняли. Но вроде как, сильнее духом и старинными знаниями, нет людей на свете. Да вроде и не люди они вовсе, а то ли сами атланты, то ли их потомки. Если бы не окаменевший палец атланта с гигантским платиновым перстнем и чёрным камнем со свастикой, которые раздобыл профессор в подземелье, да ещё кое-какие путевые наблюдения, ни за что бы не поверил Никольский словам Глюмкина. А получается так, что должны мы передать Махатмам приглашение сотрудничать с РСФСР, установить с ними постоянную связь, для чего и везли им рацию, и, главное, пригласить их приехать в Москву на встречу с Вождём мирового пролетариата. Одному профессору, судя по всему, слова Глюмкина прямо в кровь пошли. А, может, действительно загорелось ему всё самому раньше всех узнать? Но только улизнул профессор сразу после посадки из аэроплана. Когда хватились его, то прошло часа четыре с его ухода. Глюмкин распорядился начать поиск профессора. Где его искать? Единственным местом, куда он мог пойти, по нашему мнению была гора Кайлас. На каменистой промороженной почве мы не могли найти следов, оставленных ногами профессора. В окрестностях священной горы отсутствовали поселения. Поэтому рассчитывать на помощь местных жителей нам не приходилось. Значить, надо было рассчитывать на удачу. Мы взяли с собой некоторый запас продуктов: хлеб, чай, сырокопчёная колбаса, который уложили в рюкзаки. Кроме этого, каждый из нас прикрепил к поясу моток прочной верёвки. Ведь находились мы в горах, где от наличия верёвок для страховки зависела жизнь. Разумеется, у всех было кобурное оружие. Мы не намеревались открывать боевых действий, но чем защитить себя при случае у нас бы нашлось. Я вооружился пистолетом системы наган, который посчитал самым безотказным оружием в условиях низких температур высокогорья. Шелезняк прицепил к поясному ремню деревянную кобуру со старым верным маузером. Глюмкин же не расставался со своими двумя кольтами в кобурах для скрытого ношения. Правда, сейчас, когда он был одет в комбинезон, он перестегнул ремешки подвески кобур. Кобуры теперь висели у него под мышками. Перед уходом мы заперли дверь в аэроплан, после чего Глюмкин с помощью кисточки нарисовал на двери краской-серебрянкой из нашего бортового ремонтного запаса знак. Знак был похож на обломанную ветку дерева. Отвечая на вопрос Шелезняка, Глюмкин был краток в своих объяснениях: Это защитная руна Альгиз. Вот и всё, что сказал нам начальник. А начальнику всегда виднее, какие в этих местах порядки. О тайных знаниях и способностях Глюмкина я догадывался. Подтверждение своим догадкам я нашёл, когда по пути к скалам у подножия горы мы встретили трёх паломников, которые пешком совершали обход вокруг священной горы. Сначала из-за скалы до нас донеслись звуки человеческих голосов нараспев напевающих что-то заунывное, похожее на это: Кэйдум сана ярим шунчэ, кийнима мени мунчэ. Сени кутуп кэзум йолда, озэн кэлгунчэ. Кэлгин ярим, эркэм менин, озэн кулуп, озэм женим. Хошал кулуп, хошал килип, кэлгин амригим. Амма, амма кэйдум ярим, кэйдум ярим, амма кэчмэ ярим. Кэйдум ярим, амма, амма, кэйдум ярим, аманэй. Кучаэ ачай сана ярим, кэлгин бахарим. Озэм сэйгэн, озэм кэйгэн, кэзи хумарим... Потом мы увидели и самих паломников. Одинаковые для нас скуластые лица, покрытые тёмно-коричневым загаром, который появляется на незащищённой от ярких лучей горного солнца коже. Морщинистая блестящая кожа их лиц была смазана толстым слоем какого-то животного жира. Одеты они были в толстые стёганные длинные халаты неопределённых цветов, основательно перепачканных землёй и тем же жиром. На головах у них были войлочные треуголки из верблюжьей шерсти, с кисточками на углах. В руках они несли полосатые мешки с дорожным припасом. Завидев нас, они остановились, и от неожиданности выронили из рук свои мешки на землю. -Гун ган сан! -с поясным поклоном обратился к паломникам Глюмкин, прижимая правую руку к сердцу. Но Никольский, видя заранее расстёгнутый ворот его комбинезона, понимал, что Глюмкин просто держит руку ближе к висящим под мышками пистолетам. -Ни ман ла - Вольф, -продолжил знакомство Глюмкин. Паломники в ответ поклонились. Потом Глюмкин обменялся с ними несколькими фразами, звучание которых Никольский с Шелезняком не запомнили, и уж, конечно, не поняли. Только одно непривычно звучащее для их ушей слово осталось в памяти. То слово, которое паломники произнесли, придя в явно испуганное состояние. Слово это было - йети. Ещё раз раскланявшись, Глюмкин произнёс на прощание: -Ту чи че! -и повернувшись к своим подчинённым озабоченно произнёс: -Надо скорее идти к горе! Тут такие дела в окрестностях творятся, что я за жизнь профессора даже полкопейки не дам! Они постарались ускорить шаг, двинувшись по направлению к священной горе, но одышка появляющаяся от нехватки кислорода, заставила их опять перейти на обычный походный шаг. -Зря мы карабины не взяли, -озабоченно говорил Глюмкин, -Эти горцы сказали, что никого по пути сюда не видели. Кроме..., -замялся Глюмкин, с сомнением всматриваясь в лица своих спутников, -Даже не знаю как вам сказать... -Да не тяни ты каучук, Вольф, говори! -разозлился Никольский, Мы уже всякого нагляделись за время нашего перелёта по этому Восточному маршруту. Чем дольше ты мнёшься, тем больше жути нагоняешь. Это не по-товарищески! -Да, жути сейчас нагоню, -невесело улыбнулся Глюмкин вглядываясь в окружающие их скалы, -А видели паломники в округе йети! -Что за зверь? -деловито спросил Шелезняк, отщёлкивая крышку с кобуры и вытягивая из неё маузер. -Да не зверь это, мужики! В общем, если увидите, то сами сразу поймёте! Местные зовут его Хозяином гор, или просто Хозяином. Получается, что он, или они, похоже, поставлены охранять запретные для посещения простым людям места. Ладно, вперёд! -скомандовал Глюмкин. И они пошли вперёд, переступая с камня на камень, петляя между скал, по направлению к горе. Глюмкин по дороге им рассказал, что Кайлас это не самая высокая гора в этом районе - "всего" шесть тысяч с хвостиком метров. Да и хвостик не малый - больше полукилометра будет. Однако ее выделяет среди других пирамидальная форма со снежной шапкой и гранями, сориентированными практически точно по сторонам света. На южной стороне расположена вертикальная трещина, которая примерно по середине пересечена горизонтальной. Фигура эта напоминает свастику, поэтому местные жители её так и называют - "Гора Свастики". До ранних сумерек они успели осмотреть две стороны горы-пирамиды, ближайшие к месту посадки аэроплана, но следов профессора не обнаружили. Они вообще ничего не обнаружили, кроме скал, мелких камней между ними, и уходящих в небо крутых каменных стен горы. Глюмкин принял решение возвратиться к аэроплану на ночёвку, чтобы завтра с утра продолжить поиски. На обратном пути они немного заплутали среди лабиринта скал, поэтому Никольский вызвался подняться на одну из скал имеющую с одной стороны довольно пологий склон, с удобными для подъёма выступами. Снизу это было незаметно, но взобравшись метров на пять вверх по склону, Никольский обратил внимание что вытянутые по горизонтали скальные выступы образуют своеобразные ступени каменной лестницы. Ему даже показалось, что ступени эти истёрты не действием дождя, ветра, мороза и жары, а истёрты подошвами людей, до него взбиравшимися по этой лестнице сотни раз и сотни лет. Усмехнувшись про себя над этой причудой природы, Никольский вскоре поднялся на плоскую вершину скалы, откуда открывался величественный вид на горные вершины и садящийся за них медный диск солнца и на их аэроплан, мирно стоящий на равнине в километре от скалы. Возле аэроплана Никольский разглядел чёрный на фоне лучей солнца движущийся силуэт человека, и обрадованно прокричал вниз своим спутникам: -Нашёлся профессор! -Он у аэроплана вон там! -Никольский показал рукой направление на аэроплан. Глюмкин стоящий у подножия скалы сложил ладони рупором и прокричал: -Спускайтесь, и догоняйте нас! Мы пойдём к аэроплану! Не мешкая, Глюмкин и Шелезняк двинулись между скал в указанном направлении. Михаил провожал глазами их фигуры, пока они не скрылись за ближайшей скалой. Он оглянулся на Кайлас, освещённый лучами заходящего солнца. Прекрасная правильностью своей нерукотворной формы гигантская каменная пирамида сияла отражёнными солнечными лучами на тёмно-синем фоне неба. На склоне, обращённом к Никольскому, чернел огромный гаммированный крест. Внезапно Никольского охватило ощущение называемое французами "дежа вю". Ему показалось, что он уже не один раз видел эту гору в лучах заходящего солнца со свастикой на одной грани, стоя именно на этой скале-лестнице. Михаил с трудом заставил себя очнуться и начать спуск по каменным ступеням. Он внимательно смотрел себе под ноги при спуске, каждый раз нащупывая одной ногой нижнюю ступеньку, поэтому сразу заметил половинку костяной пуговицы. Такие же пуговицы были пришиты к брезентовой куртке профессора. -Значит, он тоже был здесь, -подумал Михаил подбирая обломок, и кладя его в карман комбинезона. Он благополучно спустился со скалы и поспешил в сторону стоянки. Выйдя из лабиринта скал он понял: -Что-то случилось! У аэроплана метались фигуры Глюмкина и Шелезняка. Потом они оба исчезли из вида. Только чернел в борту аэроплана провал открытой настежь двери. Никольский, на сколько позволяло дыхание, ускорил шаг. Подходя к аэроплану он заметил что все четыре двигателя "Сальмсон" неведомой силой были вырваны из креплений и с такой силой брошены на землю, что были сломаны деревянные винты. -Это - конец! Мы все останемся здесь! -обожгла Никольского волна отчаяния. В этот момент он забыл, что в топливных баках "Ильи Муромца" не было ни капли бензина. Но его личная привязанность к великолепной машине была так велика, что он воспринимал учинённый погром как личное оскорбление. Забыв обо всём, он бросился к ближайшему двигателю, и попытался поднять его с земли. В этот момент из двери на землю спрыгнули Глюмкин с Шелезняком. За плечами на ремнях у них висели короткие кавалерийские карабины, а на поясах кожаные подсумки с патронами. Ещё один карабин Шелезняк держал в руке. Молча он бросил его в сторону Никольского, который выпрямился над мотором и поймал карабин в воздухе. Так же молча Шелезняк метнул в его сторону полный подсумок. -Ч-что случилось? -выдавил из себя Михаил, внутренне обмирая в ожидании ответа на свой вопрос. Вместо ответа Глюмкин в ярости проговорил: -Это моя вина! Надо было защищать не только дверь! Вот значит, как у Вас тут..., -непонятно о ком сказал Глюмкин. -Ну, хорошо, дружок! Ты всё-таки наследил! Идите сюда! -позвал он своих спутников. В его руке обнаружился ацетиленовый ручной фонарь, который он зажёг, чиркнув спичкой о подошву своего ботинка. Отрегулировав пламя, он направил яркий луч света на землю. Тот, кто сломал аэроплан, наступил ногой в лужу масла, вытекшего из разорванного маслопровода. И теперь трое людей смотрели на этот след. След выглядел бы как обыкновенный след босой человеческой ноги, если бы не его гигантские размеры, которые превышали даже следы больших медведей, как известно тоже похожие на человеческие. Следующий след той же ступни, испачканной в масле, отстоял от первого следа на три метра метра. Никольский и Шелезняк дослали патроны в стволы своих карабинов, и пошли по бокам Глюмкина, который искал гигантские следы на земле. Солнце уже давно зашло за горизонт, но темноты не наступило, так как над горами в небе висела полная луна, дающая достаточно света для продолжения преследования неизвестного босоногого разрушителя. Вскоре они опять углубились в лабиринт скал у подножия Кайласа, всё так же сверкающего своими гранями, но теперь уже в лучах Луны. Внезапно они ощутили резкий незнакомый запах. Раздался громкий угрожающий крик-рёв басового регистра. И едва не задев Глюмкина, в землю врезался булыжник размером с голову взрослого человека. В ярких лучах света ацетиленового светильника, который Глюмкин сразу же отбросил в сторону, отскочив в тень скалы и выхватив из кобур свои кольты, показался огромный чёрный силуэт. Здоровенный, атлетического сложения мужик, весь покрытый чёрно-коричневой длинной шерстью, стоял между скалами и басом, подрёвывая на гласных буквах, выкрикивал на неизвестном языке явные ругательства и поносительства в адрес троих следопытов. Был он ростом под два тридцать, широкоплеч чрезмерно, под шерстью при движениях перекатывались шары могучих мышц. На широком лице его так же росли волосы, но светлее, и значительно короче, чем на теле. Сквозь эти волосы как плошки светились красным отражённым светом большие глаза. Надо лбом, как продолжение загривка возвышался колтун спутанной шерсти, отчего казалось, что у мужика на голове надет остроконечный капюшон. Никольский с Шелезняком прижались к поверхности скалы, и подняли карабины, прицеливаясь. Но их опередил профессионал-Глюмкин. Передёрнув затворы кольтов, он, пританцовывая на ходу, вразножку перемещался наискосок от волосатого мужика, подняв на уровень плеч вытянутые руки с кольтами. Спаренно забухали выстрелы кольтов. Фигура волосатого мужика на мгновение как бы смазалась, а когда она снова стала чёткой, то трое людей увидели, что он протянул в их сторону широченную, как лопата-грабарка, ладонь на которой сверкали пули, выпущенные Глюмкиным из кольтов. Проревев что-то непереносимо оскорбительное, волосатый мужик бросил пули в сторону людей, не стремясь, однако, в них попасть, и интернациональным мужским жестом согнул в локте правую руку с кистью сжатой в кулак, резко поднял её вверх, одновременно ударив ладонью левой руки по бицепсу правой руки. Ухмыляясь широченным ртом с крупными белыми зубами, сверкающими между красных чувственных губ, он смачно сплюнул себе под ноги, и не спеша, раскачивающейся походкой, удалился в сторону горы-пирамиды. Комментарии были излишни. Глюмкин перезарядил кольты, спрятал их в кобуры, и поднял с земли ацетиленовую лампу. Никольский и Шелезняк, смущённо переглядываясь, повесили карабины на плечи. Решено было для очистки совести осмотреть тот проход между скалами, откуда на них вышел волосатый мужик. Через двадцать минут они стояли возле входа в пещеру. Настороженно озираясь, опять взяв наизготовку карабины, трое вошли в большую и высокую пещеру. В ней явно жил этот волосатый мужик. Потому что у одной стены на полу пещеры валялась груда медвежьих шкур, используемая в качестве постели, а на противоположной стене... На противоположной стене белым известняком и чёрным углем корявыми буквами были написаны разные слова: Прощайте, товарищи! Мы, бойцы 1-го корпуса Особого назначения.... Майн готт! Хильфе... Рули, Британия... Под этой стеной валялось изрядное количество рваных бумажек и покорёженных вещей. Глюмкин вытащил из этой кучи сломанную пополам британскую винтовку "Ли Энфильд" и мрачно её рассматривал. Понятное дело, что её сломали о колено. -Это было большое колено, - вяло думал Глюмкин. Никольский подобрал серебряный портсигар, крышка которого была вмята внутрь корпуса могучим ударом. Никольский перевернул портсигар и прочитал затёртую от носки, еле видимую гравировку. Надпись гласила: Комроты тов. Неумывайченко за доблесть при форсировании Брахмапутры. -Это был большой кулак, -тупо разглядывая испорченный портсигар думал Никольский. Шелезняк поднял с пола перекушенный пополам германский Железный Крест I степени. -Это были большие зубы, -зябко поёжился Железняк представив как они скрипнули, впиваясь в железо. Больше в пещере делать было нечего. Они ещё немного постояли у третьей стены, разглядывая художество Хозяина. На третьей стене головешками из прогоревшего кострища чернеющего посередине пещеры, была нарисована большая волосатая голая баба с таким большим бюстом, что он явно не поместился бы даже в ладонь-лопату Хозяина. -Ты ж смотри! -покачал в удивлении головой Шелезняк, -Йети, а туда же...Кобель здоровенный... Потом они оступаясь в темноте вернулись к искалеченному аэроплану. Аппетита от пережитых приключений у них не прибавилось. Поэтому, маханув по соточке хлебного вина "СмирновЪ", они заперли изнутри дверь в салон, и улеглись все трое на полу, закутавшись в одеяла и брезенты. Снаружи мороз крепчал. Шелезняк прислушивался к рассказу, который на сон грядущий начал травить Никольский про то, как в 1904 году они на "Илье Муромце" пролетали над горой Арарат, что в Персии. И видели на той горе остов Ноева Ковчега, оттаявший из ледникового льда.... Голос Никольского становился всё тише и тише. -Видно угомонился, Миша..., -сонно подумал Илья. Рядом ему в ухо уютно сопел, заснувший сразу как легли, Вольф. Где-то далеко в горах громко выматерился по-своему местный Хозяин. Шелезняк уже спал, но ему казалось, что это ему только снится, что он спит. А на самом деле...
82-й: Глава 18. В окрестностях Кайласа. Руны на скале. Растапливая воду для кофе, Никольский ещё два раза набивал чайник снегом. Пока чайник закипал на керосинке, взошло солнце. Из аэроплана донеслись проклятия закоченевших за ночь Глюмкина и Шелезняка. Потом раздалось топанье ног по полу, и из фюзеляжа на землю спрыгнул Глюмкин. Увидев кипящий чайник, и Никольского, греющего о бока чайника руки, а спину в лучах солнца, Глюмкин весело хлопнул в ладоши и прокричал: -О! А вот и кипяточек! Я б сейчас картошечкой варёной обрадовался! Да со смаслицем коровьим! Да с укропчиком! Никольский поддержал разговор, начав по памяти перечислять горячие блюда из довоенного меню московского "Яра": -Утиная грудка с фруктовой полентой в ежевичном соусе. Каре ягненка с фаршированными цукини и домашним итальянским соусом из томатов. Телячья вырезка Шато Бриан с баклажанами, запеченными с сыром Моцарелла и томатами. Вырезка оленя в соусе из лесных ягод с грушей. Медальоны из свиной вырезки в беконе с запеченным картофелем и домашним итальянским соусом. Котлета из мяса дичи и нежной телятины обжаренная в сухарях с грибным соусом. Домашние пельмени с мясом... На этой позиции меню, поёживаясь от холода, из аэроплана с хмурым лицом выбрался невыспавшийся и замёрзший Шелезняк. Глюмкин, до этого стоящий с мечтательной улыбкой на лице слушая Никольского, обернулся к нему: -Не имей такой привычки - отчаиваться, товарищ Шелезняк! Будет ещё на нашей улице праздник! И, посерьёзнев, скомандовал: -Сейчас пьём кофе, и не мешкая выступаем! С собой взять рацию и питание к ней! Оружие - только кобурное! Чувствую, после вчерашнего, не найти нам уже профессора... Через полчаса короткая цепочка из трёх человек, тяжело нагруженная рюкзаками с рацией и сухими батареями для её питания, двинулась в сторону горы-пирамиды. В этот раз им предстояло осмотреть так называемую Долину Смерти, о которой им поведал за питьём кофе Глюмкин. За этой долиной должна была находиться Скрытая Райская Пещера. Только тот, кто сможет пройти Долину Смерти, доберётся до этой пещеры, где исполняются все желания. Откуда Глюмкин почерпнул эти сведения, никто у него не спросил. Шелезняк ещё больше помрачнел, после упоминания об исполнении желаний. Никольский же вдруг осознал, что их путешествию по Восточному маршруту подходит конец. Сегодня всё решится, холодно и мрачно подумал он. И сейчас, переступая ногами след в след за Шелезняком, несущим рюкзак с рацией, он неожиданно припомнил стихи, которые он сочинил, когда понял, что с Мариной он больше никогда в жизни не увидится. И в такт своим шагам он начал про себя повторять слова: По жестяному откосу Стучит капель, Это ещё не весна – Не верь. Просто теперь Такая зима, С окнами открытыми Стоят дома. Просто теперь Умерла душа, И жизнь идёт мимо Не спеша. И ты стоишь На краю своего пути, И некому тебе сказать -Прости. И некому у тебя спросить: -Как живёшь? Все простые слова Заменила ложь. И нет у тебя Таких друзей, Чтобы рядом по жизни Прошли всей. И нет для тебя Никаких богов, Потому что нет у тебя Для богов слов. Слов, вслед за которыми Наступила бы весна, Как пробуждение От долгого сна. Будет за окном Мести метель. С тобой до конца эта зима - Поверь. Просто настали Такие времена, Что за прошлое Придётся заплатить сполна. Глюмкин ошибся, когда сказал, что им уже не найти профессора. Профессор сидел, привалившись спиной к грани горы Кайлас. Со стороны им показалось, что он спит и видит хороший сон. Потому что на его белом замороженном лице застыла счастливая улыбка. Профессор не смог пройти через Долину Смерти. Глюмкин осмотрел его тело, расстегнув куртку и рубашку с оторванной полой. Никаких следов насильственной смерти он не обнаружил. Застегнув все пуговицы, повозившись со сломанной пополам пуговицей на куртке, Глюмкин молча махнул рукой - вперёд! Никольскому не было страшно идти по Долине Смерти. У него не было дурных предчувствий, а, значит, - не сейчас... Ты собираешься жить вечно? Смерть улыбается всем нам. Мы же можем только улыбнуться ей в ответ. Они прошли Долину Смерти и вошли в Скрытую Райскую Пещеру. На монолитной каменной стене напротив входа глубокими ровными линиями был вырезан бегущий гаммированный крест. Глюмкин знал, что незадолго до революции царь Николай II выпустил в обращение денежные купюры со свастикой-коловратом на фоне двуглавого орла. И, потом, в семнадцатом году, как будто от чего-то защищаясь, на купюры были нанесены охранные знаки. Да и большевики от царя не отставали. А в 1918 году рукава гимнастёрок бойцов Красной Армии на Юго- Восточном фронте украсили красные ромбические нашивки с гаммированными крестами. Зря! Зря белая пропаганда тогда захлёбывалась от злобы: Армия Гога и Магога пришла! Не Армия Гога и Магога, а нормальный историко-магический подход партия начала осуществлять. Вот и полетели все Белые надежды, как клочки по закоулочкам их загнивающего империалистического мира. Сейчас этот коловрат он увидел на каменной стене. Окружая крест с четырёх сторон, на камне были вырезаны четыре руны: Феху, Туризас, Анзус и Иса. Глюмкин остановился перед стеной и задумался. Потом он приказал Шелезняку и Никольскому снять с себя рюкзаки с передатчиком и питанием. Сам он сел перед стеной на каменный пол, скрестив и поджав под себя ноги. Ему надо было подумать. Это невероятное путешествие по Восточному маршруту было не просто пиком его карьеры. О карьере он думал в последнюю очередь. То, что они вообще добрались до Кайласа, было чудом. Теперь пришла пора жестоких чудес. Надо только понять, как пройти дальше - за стену. Глюмкин был лучшим учеником Бокия. А лучшие ученики должны стремиться быть достойными своего учителя. Думай, Вольфрам, думай! Феху, Туризас, Анзус и Иса. Материальная выгода. Защита-удача. Принятие совета - приобретение мудрости. Прекращение активности - замораживание. К какой руне надо приложить левую ладонь, чтобы открыть вход в гору? Чтобы вступить в контакт с Махатмами и передать им приглашение приехать в Москву и передатчик для связи? Надо открыть вход в гору. Ошибаться нельзя. Судьба профессора не устраивала Глюмкина. Ему был нужен только положительный результат экспедиции. Только выполнение приказа ЦК. Глюмкин расслабился, вводя себя в состояние медитации. Он сидел на лепестке лотоса, глядя на облака. Откуда-то издалека до него доносились тихие звуки уллы. Флейту- уллу для Глюмкина привёз с Марса инженер Лось. Глюмкин научился на ней играть. В Управлении из-за этого за ним даже закрепили агентурную кличку -Улла. Тихие протяжные звуки уллы ввели мысли Глюмкина в нужное русло рассуждений о смысле четырёх рун на стене. Кажется, он всё понял... Глюмкин усилием воли вышел из состояния транса. Звуки уллы смолкли в его сознании. В памяти почему-то всплыло имя возлюбленной Мстислава Сергеевича Лося... Я шепчу: "Аэлита"... Профиль твой - на песке. Капля яда пролита, Сердце стынет в тоске. Звуки флейты вплетает Ветер в шорох ветвей. Наш корабль улетает, Собирайся скорей. Ты ж как будто заснула Только что на заре. И щекою прильнула На прощанье ко мне. Холод горного камня В подземельях нас ждал. Виноват только сам я, Что к тебе опоздал. Паутиной заплетен Наш венчальный Порог. Яда вкус не заметен - Я испить его смог. Мне судьба отменила Смерть в открытом бою. Мне её заменила На холодную руку твою. Без тебя Аэлита, Жизни нет мне нигде. Капля яда пролита, Ты, забвение, где? Аэлита - Видимый в последний раз свет вечерней звезды, так переводится это имя на русский язык... Видимый в последний раз свет вечерней звезды… Вольфрам встал на ноги перед каменной стеной. Рядом с ним, плечом к плечу встали Илья и Михаил. Не раздумывая более ни секунды, Вольф приложил ладонь левой руки к высеченному в скале изображению руны Иса. Ведь это было очевидно для Просвящённого: Лёд и Пламя, Ледяная Звезда столкнулась с Огненной Звездой, Ян и Инь, тело человека состоит на восемьдесят процентов из воды... Левая ладонь, та, что ближе всего к горячему сердцу легла на ледяную Руну Иса. Вольф почувствовал, как ледяная волна начала подниматься от ступней ног, вверх по телу. Тело немело и превращалось в лёд снизу вверх. Боковым зрением он ещё успел увидеть, как покрылись тонкой прозрачной корочкой льда глазные яблоки Ильи и Михаила. Потом ледяной холод проник в его мозг. Последнее, что они успели увидеть - это то, что каменная стена со стоящими перед ней тремя ледяными фигурами начала таять. Последнее, о чём я успел подумать - кого мы сейчас увидим? Эпилог. Вы не довольны отсутствием ответа на последний вопрос? Но для того чтобы получить правильный ответ, надо правильно задать вопрос. А тому, кто задаёт вопрос, самому надо знать этот ответ. Я - не знаю ответа. А тот, кто знает ответы, тот вопросов не задаёт. Но на некоторые вопросы я знаю ответы. Повествование велось от лица каждого из главных героев. Кто же был на самом деле автором повествования? Я знаю кто, но сказать не могу по причинам от меня не зависящим. Может быть, в жизни он был Глюмкиным. Может быть, Шелезняком или Никольским. Может быть, Оймасом или Анчутиным. А может быть, товарищем Ниппель. Всё может быть в этом вероятностном мире... Что стало с нашими героями? У меня есть достоверные сведения, что товарищ Глюмкин продолжал служить в Спецотделе ОГПУ у товарища Бокия, и совершил ещё много славных дел, с которых гриф секретности будет снят ещё не скоро. А с некоторых его дел, гриф "Совершенно секретно" никогда не будет снят. А Никольский, счастливо улыбаясь, шёл, держа Марину за руку, к дому в Милютинском переулке, в подвале которого сухие дрова летели в яростно гудящую печь, и пахло мандаринами… Как сложилась их жизнь - мне не известно. А Шелезняк и Клара после купания в море не пошли смотреть на кусты-"кораллы" в котловину. Глюмкин посчитал, что для его легенды Забайкальской этнографической экспедиции Илья и Клара не нужны. Он отпустил их, и они уплыли в Гурьев на борту миноносца "Карл Либкнехт". Они поженились, и у них были дети. Шелезняк окончил курсы "Выстрел" и стал командиром РККА. 22 июня 1941 года он встретил, командуя полком в Бессарабии. Он прошёл всю войну. Два раза был ранен. Дошёл до Берлина. После войны продолжал служить в ГСВГ. Я был знаком с их внучкой. Даже приударял за ней в 1957 году во время Фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Кстати, Анчутин и Оймас тогда не погибли в схватке с песчаными монстрами. О монстрах до сих пор никто ничего не знает, потому что Клара и Илья никогда не ходили в ту песчаную котловину. Анчутин дослужился до комэска в 4-м ГИАПе ВВС Балтфлота, и погиб в воздушном бою с превосходящими силами люфтваффе в 1943 году у острова Сааремаа. Об Оймасе я знаю, что он служил авиамехаником в одной из частей АДД. Умер в 1947 году. Похоронен на Кунцевском кладбище в Москве. Откуда взялись материалы для "Восточного маршрута"? Давно…. Очень давно…. На старой этажерке, между книжкой Руала Амундсена о его путешествии на Северный полюс, и дореволюционным справочником по деревянным конструкциям, я нашёл тетрадь, прошитую вощёной суровой ниткой. Вся тетрадь была исписана фиолетовыми строчками, вышедшими из-под грифеля чернильного карандаша. Вверху первого, пожелтевшего от времени листка, размашистым почерком было написано название: "ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ"... Ниже приведена единственная существующая достоверная фотография возможно настоящего Автора "ВОСТОЧНОГО МАРШРУТА", случайно обнаруженная среди материалов общественной группы "Анонимные авиамеханики". Но и это - всего лишь только предположение...
82-й: История полётов, осуществляемых на ЛА класса "ИЛЬЯ МУРОМЕЦ", является одной из основных задач неформальной общественной группы "АНОНИМНЫЕ АВИАМЕХАНИКИ". Вашему вниманию предлагается один из найденных группой "АНОНИМНЫЕ АВИАМЕХАНИКИ" документов. ТРИ СЕМЁРКИ (777) Заранее извиняюсь за большое количество букв. Однако если упрощать по максимуму, то можно всю нашу жизнь выразить одним словом. Причём первой буквой этого слова будет буква латинского алфавита Икс (“Х…”). Как говаривал герр Артур Шопенгауэр: “То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учинённых ими глупостей.” Чем, как не глупостью человеческой можно объяснить то, что произошло с нами летом 1980 года? Был я тогда ещё моложе, чем сейчас, и отношение моё к жизни мало чем отличалось, от отношения к жизни, современного молодого человека. Тем летом в Москву ограничили въезд по причине проведения Олимпийских Игр. В городе стало чисто и немноголюдно, даже в вечно переполненных вагонах метрополитена появились свободные места для сидения и свежий воздух для дыхания. Должно было так случиться, что именно в это время контора, где я служил, собиралась переезжать в старый трёхэтажный дом на площади Белорусского вокзала. В те времена в сквере посреди площади ещё стоял памятник А.М. Горькому (если кто подзабыл, то напомню - был такой писатель, автор, в том числе, и “Песни о буревестнике”. Это там, где: …глупый пИнгвин робко прячет, тело жирное в утёсах… Это то, что Николай Фоменко озвучил по новому: …глупый пИнгвин – робко прячет… смелый – гордо достаёт!) Так, вот, дом, куда мы должны были переехать, стоял по правую руку писателя Горького, между двумя Брестскими улицами, главным фасадом на площадь. К описываемому моменту все жильцы этого дома получили новые квартиры на окраинах Москвы, но двери в квартирах были ещё заперты. Когда вышли все официальные сроки освобождения занимаемых помещений, нашу команду бросили на освобождение квартир от не вывезенного имущества граждан. Мы открывали двери в квартиры в основном методом удара ноги по филёнке двери. Старые замки и старое дерево не выдерживали молодецких ударов, и мы вваливались в маленькие комнатки размером, максимум три на четыре метра, с низкими потолками, заваленные всякой рухлядью, которую оставили прежние жильцы. Помню, как мы вломились в одну из таких комнат на втором этаже, с двумя маленькими окошками, выходящими во двор. Две трети грязного, неметеного, дощатого пола было заставлено пустыми винными и водочными бутылками. В углу, у двери, стоял какой-то большой ящик, сколоченный из когда-то крашеных, рассохшихся от старости серых досок. Под одним из окон стоял ветхий деревянный топчан. Слева от двери на большом ржавом гвозде, вколоченном прямо в штукатурку стены, висела старая длиннополая шинель. На рукаве шинели виднелась странная, острым углом вниз, нашивка. Погоны и петлицы только угадывались под серым слоем давнишней пыли. Всё в комнате носило на себе отпечаток полнейшей запущенности и абсолютной безнадёжности. Осторожно раздвигая ногой бутылки, стоящие на полу, я добрался до шинели, и рукой дотронулся до петлицы, имея намерение разглядеть её цвет и, быть может, эмблему. Я успел сделать рукой только один смахивающий пыль жест, и разглядеть выцветший небесно-голубой цвет петлицы.… Со всей поверхности шинели враз поднялись сотни особей моли, избравшие шинельное сукно своей многолетней пищей и домом. Я, опрокидывая бутылки, отпрянул к двери и выбежал в коридор, захлопнув за собой дверь. Через некоторое время я вновь вошёл в комнату. Моль опять уселась на шинель, и ползала по всей её поверхности, посверкивая крылышками. Я открыл оба окошка настежь, и, стараясь не дышать пылью, снял шинель с гвоздя, бросил на топчан, и завернул шинель в грязное покрывало. Всю рухлядь из комнаты мы выволокли в коридор, и стали разбирать содержимое ящика. (С бутылками-то мы разобрались сразу – позасовывали их в хозяйственные сумки и авоськи с целью сдать бутылки в ближайшем пункте приёма стеклотары.) Ящик был до верху набит старыми бумагами и справочниками. Сверху лежала перекрученная тетрадка в чёрном ледериновом переплёте, а под ней, большой грязно-серый пакет с древними чёрно-белыми фотографиями на толстом картоне с каким-то (не помню) адресом фотомастерской и, большими тиснёными буквами инициалов фотографа: К.К. Булла. Ещё ниже лежали толстущие справочники по аэродинамике, сопромату, физике, математике, гидравлике, Уставы Внутренней и Караульной Служб, Наставления по лётному делу и по стрелковому делу.… Среди томов лежал пилотский кожаный шлем, и большая пустая кобура необычной формы, очевидно от револьвера системы “наган”. “Совокупность учинённых глупостей…”, о которой говорил Шопенгауэр, заключалась в том, что все эти справочники и прочие бумаги, мы, впоследствии, сдали в макулатуру, в обмен на талоны на покупку книги А.Дюма “Графиня Монсоро”… Пакет с фотографиями отправился туда же, после небрежного коллективного просмотра. Были на этих чёрно-белых, местами пожелтевших, фотографиях какие-то военные в непривычной глазу форме, все сплошь с вислыми усами скобкой, на фоне какого-то громоздкого летательного аппарата – биплана с двумя двигателями на каждой нижней плоскости. Если бы на фотографиях были обнажённые красотки той поры! А, то – военные мужики и самолёт.… Эка невидаль! После того как мы сдали бутылки, естественно, на вырученные деньги прикупили ящик портвейна “777”, плавленых сырков “Дружба”, натащили в одну из освобождённых от вещей комнат стульев, табуреток и начали обедать с вином. Хлопнув по стакану напитка, закурили, и стали рассматривать трофеи. Один из нас с дурацким смехом примерил пилотский шлем, который за долгие годы лежания в ящике под прессом книг совсем усох, и едва – едва налез ему на макушку. Этот шлем, за явной непригодностью в домашнем хозяйстве, был выброшен за дверь в коридор... Другой из нас расстегнул кобуру и безуспешно пытался разобрать надпись, выведенную чернильным карандашом на внутренней поверхности клапана кобуры… Я же, взяв в руки тетрадь, раскрыл её на первой странице… …исписанной кривыми ломкими буквами, вышедшими из-под неверного грифеля чернильного карандаша, и складывающимися в слова старинной орфографии с ятями… Я просмотрел эту тетрадь, как говорится, поперёк, останавливаясь только на отдельных эпизодах привлекших моё внимание. Насколько помню, речь шла о неких испытаниях на определение дальности полёта самолёта под сказочным названием “Илья Муромец”, а так же о проведении испытаний в воздухе неких двигателей “Сальмсон”, установленных на этом самолёте. “Илья Муромец” борт.№113 должен был совершить полёт по маршруту Китеж – Каракорум – Китеж. Меня ещё тогда поразили названия городов, вроде бы как легендарных, то есть, если и существовавших когда-либо, то только в далёком прошлом. Тем не менее, в августе 1903 года самолёт взлетел с военного аэродрома в городе Китеже, и взял курс на восток. Далее в тетрадке содержались ежедневные дневниковые записи, сделанные, как я понял, бортмехаником. Из этих записей можно было составить пёструю картину повседневной службы экипажа большого воздушного корабля. Были там и служебные сценки, и забавные детали бортового быта. Большую часть записей составляли, конечно, технические выкладки и предложения по улучшению конструкции двигателей и всей конструкции летательного аппарата “Илья Муромец”. Первая внештатная ситуация возникла на борту воздушного корабля на обратном пути, уже после дозаправки в воздухе, которая была произведена в окрестностях Каракорума методом “с крыла на крыло”. Судя по описанию, экипаж “И.М.” и экипаж воздушного танкера “И.М.-Т”, идущих параллельными курсами, уравнявшими скорость и высоту полёта, производили дозаправку, передавая друг другу вёдра с керосином, стоя на нижних плоскостях. Погода в месте дозаправки выдалась, для тех мест, небывало дождливая. Автор дневника считает, что последующие за этой дозаправкой перебои в работе двигателей были вызваны: либо попаданием в вёдра с керосином дождевой воды во время дозаправки; либо плутовством интендантов, разбавивших казённый керосин ослиной мочой. Всем известно, что на окраинах Империи существовал определённый дефицит в современных осветительных средствах, и местное население с удовольствием меняло молодого барашка на ведро авиационного керосина, которым оно, предварительно добавив щепоть поваренной соли, заправляло так называемые “трёхлинейки” – керосиновые лампы. Интересно замечание автора дневника, о том, что центральное правительство искусственно создавало этот дефицит освещения, с целью поддержания высокого уровня рождаемости на территории Империи. От себя хочу добавить, что очевидно преследовалась и другая цель – ограничить возможности для чтения революционной литературы в условиях подполья, где, как всем известно, всегда темно. Так вот, на борту №113 начались перебои в работе двигателей. Наш авиамеханик вынужден был круглосуточно, невзирая на расписание вахт, заниматься прочисткой карбюраторов, продувкой топливопроводов, и осушкой свечей зажигания авиадвигателей. Несмотря на самоотверженную работу, в работающем состоянии постоянно находился, по очереди, только один двигатель из четырёх. Всё это, вкупе с неутихающим юго-восточным ветром, привело к прогрессирующему сносу корабля. Определиться в пространстве по звёздам и солнцу не представлялось возможным по причине постоянной облачности. Попытки пробить облака, и подняться над ними, так же не увенчались успехом, ведь набор высоты затруднялся недостаточной подъёмной силой при работе только одного двигателя, и увеличением массы корабля из-за обледенения плоскостей и фюзеляжа. Судя по падающим показаниям ртутного термометра, и пробивавшимся через облачность сполохам полярного сияния, борт №113 снесло далеко на север. Теперь уже вся команда круглосуточно очищала от снега плоскости и фюзеляж. Однако обледенение нарастало, а применение ломов для скалывания льда исключалось, из-за того, что корпус самолёта имел деревянную основу и фанерное же покрытие. Как на грех, система антиобледенения не работала по причине выработки даже аварийного (командирского) и неприкосновенного (фельдшерского) запаса спиртосодержащих реагентов. В конце концов, командир корабля принял решение о посадке, которую проводили вслепую на незнакомой местности, в условиях начинающейся полярной ночи. Опытность пилотов и самоотверженная работа экипажа позволили осуществить посадку без человеческих жертв. Далее шли описания местности, где приземлился самолёт: голые полярные сопки, низкая и скудная тундряная растительность, вечная мерзлота, холод, снег… И берег почему-то незамерзающего озера, в мутных водах которого наши авиаторы неоднократно замечали каких-то странных и жутких животных… Иногда эти твари выбирались на берег и пожирали членов экипажа… Впрочем, последние наблюдения можно отнести к бредовым видениям, возникавшим в сознании заболевших цингой отчаявшихся людей. Шли дни, а спасения ждать было неоткуда. Корпус корабля постепенно исчезал в пламени костров, разведённых для обогрева. Тогда трое из экипажа, в их число вошёл неизвестный автор дневника, отправились пешком за помощью, взяв курс на юг – туда, куда улетели последние перелётные птицы… На этом я просмотр дневника прекратил, так как наша компания продолжила питье “трёх семерок”. К концу дня мы разошлись по своим домам изрядно навеселе. А дневник я куда-то засунул.… Да так засунул, что на следующий день, когда мы продолжили очистку здания, я его не нашёл среди груд мусора. Но, по всему выходило, что автор дневника всё же добрался до Большой Земли… Шли годы. Я долго проклинал себя за легкомысленное отношение к своей неожиданной находке. Потом я забыл об этом дневнике. Забыл обо всём, что из него узнал о славном полёте наших соотечественников. И лишь недавно, совершенно случайно, я прочитал одно из воспоминаний опытнейшего полярного штурмана Валентина Аккуратова о том, как они вдвоём с известным лётчиком Иваном Черевичным в 1939 году, пролетая над озером Хайыр (это в Якутии) наблюдали в озере двух неопознанных животных. Они находились на поверхности воды и были длиной метров по восемь, каждое. Когда Черевичный снизился, и прошёл над озером на высоте 50 метров, оба животных нырнули и скрылись в глубинах Хайыра. Я понял, куда занесло борт.№113. Я понял, где надо искать место аварийной посадки борта №.113. Быть может там отыщутся артефакты героической эпохи освоения воздушного океана, которые нынешняя молодёжь не променяет на ящик “777”. Простите меня - я поздно начал вспоминать. Но теперь я вспомнил вспомнил всё...
полная версия страницы