Форум » Проба пера » Старый ангар (продолжение II) » Ответить
Старый ангар (продолжение II)
МИГ: [quote]И. КОСТЕНКО ИЗ ЛЕТОПИСИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АВИАЦИИ 11 декабря 1913 года «Илья Муромец» установил первый рекорд — поднял груз весом 1100 кг. Предыдущий рекорд на самолете Соммерэ составлял 653 кг. 11 февраля 1914 года был совершен полет с 16 пассажирами на борту. Вес поднятого груза составлял уже 1190 кг. Осенью 1915 года на корабле «ИМ» № 167 с двигателями РБЗ-6 впервые в мире была поднята и сброшена невиданных до этого размеров 25-пудовая бомбе (410 кг). Весной 1916 года с военного полевого аэродрома на западной окраине города Китежа взлетели два аэроплана "ИМ" и взяли курс на север....[/quote] Экипаж №1: Ротмистр Кудасов Леопольд Эрастович (пилот-механик; в контрразведке ВВС находится в звании полковника). Ротмистр Лемке Аристарх Иванович (пилот). Прапорщик Окочурин Пётр Кузьмич (военный доктор). Кондуктор Добейко Ян Янович (флотский механик). Корнет Азаров Александр Александрович (пилот-стажер). Прапорщик Никольский Сергей Иванович (невольный путешественник во времени) Экипаж №2: Капитан Кольцов Павел Андреевич (адъютант Его Превосходительства; военный руководитель экспедиции). Профессор Каштанов (научный руководитель экспедиции). Мадам Эмма Штолльц (ассистент проф. Каштанова; вдова барона Штолльца, исследователя Арктики). Штабс-капитан Киж Филипп Теодорович (пилот-механик). Поручик Ржевский (гусар-механик). Г-н Таранофф (пилот, представитель об-ва “Добролет”). Г-н Панин Василий Лукич (бывший мичман; беглый политический; случайно присоединится к экспедиции за Полярным кругом).
Ответов - 118, стр:
1 2 3 4 All
МИГ: Как это было. Я смотрел на Кудасова (наедине мы продолжали называть друг друга нашими настоящими именами, так решил комбриг) и удивлялся – за двадцать лет, которые прошли с той поры, когда мы виделись в крайний раз, он почти не изменился. Да, фигура слегка погрузнела, но лицо, а главное его взгляд, оставались прежними. Может, чуть больше морщин появилось в уголках глаз, да усы поседели - вот, пожалуй, и всё. - Сравниваешь, меня того и теперешнего? – заметив моё разглядывание, с улыбкой спросил он. - Давно же не виделись, Леопольд Эрастович. - Да…немало лет прошло, а всё – как вчера, кажется. Он поднялся со стула и вышел из-за стола. В его руках оказалась трубка. Он зажёг спичку, и аромат капитанского табака распространился по комнате. Я был у него в гостях, в его гостиничном номере, который он занимал, приехав в Ленинград для отбора кандидатов в новое дело. Пили чай и говорили на общие темы – погода в городе на Неве, ситуация на Балканах и в Испании. И ни слова о том, о чём мне хотелось говорить – об экспедиции, той, давнишней - что и как сталось с участниками, кто и где сейчас, живы ли, как выбрались оттуда, и ещё о многом. А за всем этим стоял интерес к новому делу. Но Кудасов, как только я зашёл к нему и доложил о прибытии, знаком дал понять, приложив палец к губам, что лишнего говорить здесь не нужно. Закурив, он вышел на балкон, я последовал за ним. Он стоял и смотрел на Неву. Я подошёл и встал рядом у перил. Мы молчали. Наконец, он повернулся ко мне: - Слушай, Серёжа, расскажу кратко, основные моменты. Будет время, поговорим подробнее. Итак, мы оказались тогда в сложном положении, наши ИМ не могли взлететь, ты помнишь почему – площадка за два года временнОго сдвига поросла подлеском и кустами, и рельеф тоже изменился. К тому же резко испортилась погода – начался сильный ветер и дождь. И так продолжалось три дня. А потом прилетели два германских дирижабля с десантом, и был бой. Пока все были заняты десантом, Гейзельберг сбежал из палатки и мы заметили, как один из цепеллинов улетает. Он то его и подобрал. А второй цепеллин мы всё же повредили, и он упал недалеко от стоянки. Его команда в бой не вступала и ушла по суше. Потерь у нас не было и наутро, после всех событий, мы отправились к месту падения дирижабля. На счастье, как оказалось, цепеллин не упал, а опустился на землю из-за перебитых бензопроводов – у него остановились моторы. Весь бензин вытек и немцы покинули его. В дело вступил кондуктОр и с помощью Ржевского и Таранова, за сутки исправил все повреждения. Так у нас появился летательный аппарат легче воздуха. Мы хотели попытаться снова найти физика, используя цепеллин, но обстоятельства оказались сильнее нас – следущей ночью разразилась буря и чуть не унесла наше единственное средство спасения в море. Я понял, что надо сниматься с этого места. Дирижабль едва удерживался на канатах. Мы погрузили имущество экспедиции в гондолу, запустили моторы, отдали концы и ...нас понесло в неизвестном направлении. Моторов хватало, лишь на удержание курса по направлению ветра. Потом мы попали в восходящий поток и стали резко подниматься. В этом месте Кудасов замолчал, и стал посасывать потухшую трубку. - А дальше, ты не поверишь – мы оказались в том же самом месте подземного мира, где наши корабли буквально выпали из жерла потухшего вулкана. Только сейчас всё было наоборот, мы не падали, а нас затягивало вверх…в тот же вулкан! Вскоре нас, точно пробку из бутылки, выбросило наружу – в снег и холод. Остров был под нами. Хижина с припасами и бензином дожидалась наши воздушные корабли в целости и сохранности… Дальше всё было уже просто. Курс на Китеж и через двое суток мы уже были над городом и опустились на тот же самый аэродром. Я отправился в Петроград к Батюшину с докладом… Наше возвращение огласке не предавали – успеха не было, да и время было уже другое. Военному министерству было не до нас – положение на театре военных действий было не очень хорошим, волнения в стране, всё это привело к тому, что военные участники экспедиции оказались на фронте, и судьба их сложилась по-разному. Аристарх стал летать на ИМ в эскадре воздушных кораблей и больше мы не встречались. Знаю, что Добейко ушёл служить в гидроавиацию, был на Севере, сейчас в отставке. Окочурин сейчас сельский врач, впрочем, как и тогда, до призыва в армию. Азаров сейчас в Москве. Возможно, ты с ним встретишься. Кудасов закончил свой короткий рассказ. - А теперь вернёмся к нашему делу. Задача, перед нами поставленная, непростая. В 192… году, некто Гарин, инженер, талантливый, хотя и неуравновешенный субъект, изготовил аппарат, испускающий смертоносный разрушительный луч, против которого бессильна любая броня… В этом месте я перебил Кудасова. У меня непроизвольно вырвался возглас: – «Гиперболоид инженера Гарина» - это же книга Алексея Толстого, Леопольд Эрастович! Я читал её в детстве…это же фантастика…выдумка! Ничего не понимаю! Кудасов отреагировал на удивление спокойно. - Это - не выдумка, Серёжа. Это – правда. Книга Толстого у нас, здесь - вышла в свет только что. И написана она - с целью показать это изобретение в свете фантастическом и неправдоподобном. И принцип работы прибора, и место действия – всё это было сознательно искажено. Особенно конец самого предприятия. Никакой Америки, никаких экзотических островов в океане. Реальное действие происходило в северной Европе, имело бОльшие последствия, и меньшее освещение в печати. Точнее, освещения этого вовсе не было. Так, краткие заметки в разделе полицейской хроники, носящие явно недостоверный характер. Но ЭТО было, и заинтересованные лица и организации, уже несколько лет пытающиеся найти исчезнувшего Гарина и его аппарат, похоже, напали на след. Мы не можем остаться в стороне. Слишком серьёзную опасность представляет аппарат, да и его владелец, тоже. Поэтому, тебе предстоит отправиться к одному из реальных участников этого дела …летней давности. Этот человек знает много о Гарине, он встречался с ним, но был тяжело ранен в самом конце этих событий. Исчезновение Гарина прошло уже без него. Итак, сегодня ночью, ты должен прибыть по указанному адресу в ближнем пригороде Ленинграда и встретится с ним. Встреча в городе исключена по соображениям секретности. По нашим данным в город, самолётом "Люфтганзы" из Берлина прилетело одно из действующих лиц прошлого дела. И мы не уверены, что за человеком, к которому ты поедешь, не установлено наблюдение. Пока это всё, Сергей. Так я оказался на ночной дороге в окрестностях Ленинграда, в два часа ночи, на мотоцикле, с картой в планшете и с ожиданием предстоящего приключения. А ещё через час, я пил горячий чай и слушал того, к кому приехал - Шельгу Василия Витальевича.
Белов: Не любо - не слушай. А правду врать не мешай. http://blogs.bashtanka.info/viewdn.php?id_d=43&id=2 Началась эта история в марте 1995 года, а вот закончилась ли она – решать вам самим. Итак, в марте месяце мокрый снег внезапно упал на большой город. На улицах машины плелись со скоростью пять километров в час, включив заляпанные грязью подфарники. Серые ранние сумерки вползали в серые окна серых домов. Желтый свет включенных в комнате ламп падал на наши бледные лица и путался в клубах сигаретного дыма. Мы сидели с приятелем у него дома и ломали головы, как заработать деньги на жизнь нашу незамысловатую. К тому времени зарплаты хватало разве что на пару недель. Инфляция галопировала по стране, выбивая последние надежды из голов и отложенные на черный день сбережения из дырявых карманов. Да и кто мог знать, что черный день - это даже не на год и не два года, а гораздо дольше. И дольше века длится Черный День, – так мы шутили при встрече друг с другом. В тот день мой приятель, эрудит и умница, отыскал в “МК” одну интересную заметочку. Надобно сказать, что с некоторых пор на страницы газет и журналов вбрасывалась информация исключительно для поднятия тиражей и для создания в некрепких мозгах читателей мистического тумана. Вампиры, экстрасенсы, целители, гигантские крысы из Метро-2, динозавры из Чистых прудов, привидения в подвалах старых домов в Милютинском переулке, сундуки с библиотекой Ивана Грозного в тех же подвалах, ковчеги Ноя и Ковчеги Завета на чердаках, НЛО в небе Мухозасиженска, половой гангстеризм пилотов летающих тарелок, как- то разом превратили нашу размеренную атеистическую жизнь, ранее построенную исключительно на открытиях самой передовой отечественной науки, в филиал Кунсткамеры. Причем в филиал, до того как из него своровали и продали за Бугор самые скандальные экспонаты вроде двухголового теленка и набора несчастных уродцев в бутылях с формалином. Но вернемся к заметке. В ней говорилось, что исследователи-энтузиасты под руководством доцента университета Кагосима, Кадзуфуми Гото – эксперта в области искусственного разведения животных, намерены найти с помощью российских коллег в вечной мерзлоте труп мамонта. Но не с целью порадовать любителей экзотики шашлыком из филейной части усопшего, а для того, чтобы выделить из соответствующего места у Хозяина тайги замороженный семенной материал с не разрушенной ДНК – носителем наследственной информации. После соответствующей обработки ископаемую сперму японцы намеревались ввести современной слонихе в соответствующее обстоятельствам место. На сразу возникший в наших повеселевших мозгах вопрос о том, что же это за соответствующая обработка, там же, в мозгах, возник ответ: “Какая, какая? Такая…, соответствующая! А сам как думаешь?!” По расчетам ученых, слониха вполне сможет произвести на свет потомство от заочного “мужа”, скончавшегося во второй половине Третьего ледникового периода. Тут, для того чтобы немного взбодриться после упоминания покойника, я, может быть и не совсем к месту, рассказал приятелю анекдот. Ветеринар выполнил свою работу по искусственному оплодотворению стада колхозных буренок. Убирает большую спринцовку в портфель. А коровы столпились вокруг и жмутся к нему боками, и в глаза заглядывают. Ветеринар опешил слегка и говорит: “Но, но, тпру… Чего надо, рогатые?”. А одна буренка, искоса так глядя через длинные ресницы: “Му-у-у… А поцеловать?” Ну, поржали мы с приятелем, и он дальше читает в заметке, что если повезет, и слониха родит самку, то с ней можно повторить операцию по искусственному осеменению. В результате будет получено животное, которое на “две трети” будет мамонтом. Дальше, как говорится, и ежу стало ясно, что надо действовать и действовать быстро, пока идею не перехватили остальные жители нашей страны. Ведь идея лежала на поверхности, только ленивый бы не допер! Приятель бросился к книжным полкам, натащил книжек и брошюр на тахту. Начали мы с ним лихорадочно листать литературу. И что же узнали? В 1863 году видели местные жители мамонтов! В Салымском крае – салымские же ханты. В районе Тобольска, в Заболотье – обские угры тоже видели, но в 1868 году. А в 1920 году два охотника между речками Чистой и Тазой тоже встретили парочку волосатых слонов. Оказывается, наш сибирский мамонт имеет свое латинское название – Elephas berezovkius, но не в честь Бориса Абрамовича, а потому, что замерзшую тушу нашли на берегу реки Березовка, на Колыме. Был он при жизни (мамонт конечно, а не Борис Абрамович) покрыт черно-рыжеватой шерстью, длиной 30-70 сантиметров. Хвост имел короткий. А под хвостом обзавелся кожаной складкой для защиты анального отверстия от холода. Тут мы ему по-хорошему позавидовали, так как каждому приходилось, хоть раз, на морозе до ветру ходить. То еще удовольствие! На голове и загривке имел два жировых нароста, - мы это опять про мамонта, а не про Бориса Абрамовича. Сильно он похож на азиатского слона (опять ничего личного) – Elephas indicus. И был мамонт горбат, имел небольшие уши и вогнутый лоб. Тут мы с приятелем непроизвольно провели ладонями по своим собственным лбам. Серологический анализ крови березовского (именно так, с маленькой буквы) мамонта подтвердил, что он родственник индийского слона. В холке наш мамонт имел не более трех метров. То есть был помельче, чем европейский мамонт Elephas primigenius. Питался он (мамонт опять же), судя по содержимому желудка, в тайге, а на прогулку выходил в тундру. В его рацион входили иголки лиственницы, сосны и ели, шалфей, дикий тимьян, сосновые шишки, мох, альпийский мак, лютики, карликовая ива, береза, ольха, тополь, кустарники, злаки. Но на задуманное нами предприятие нужны были деньги. Две недели беготни по родным и знакомым принесли нам четыре тысячи сто шестьдесят два бакса и кучу долговых расписок. Но игра стоила свеч! Еще через неделю мы сидели в одноместном номере Красноярской гостиницы “Восход” и ждали телефонного звонка от Кадзуфуми Гото (что тут имя, а что фамилия – не нам решать), которому еще из Москвы позвонил мой слегка англо-говорящий приятель. В университете далекого японского города Кагосима, после того как мой приятель сообщил, что мы можем проводить японцев к месту обитания последнего живого мамонта, судя по бурной реакции японца, начался немедленный аврал всех наличных экспертов. Где? Как? – вопил японец в трубку. В ответ мы с него запросили за информацию миллион баксов. Японец перестал кричать и попытался сбить цену до пятнадцати тысяч долларов. Не на таких напал! После двадцати минут аукциона, на кону которого стоял мировой приоритет японца в открытии живого ископаемого, мы сошлись на трехстах тысячах. Выплата наличными на месте, после предъявления мамонта для съемок на японскую фото-, кино- и видеотехнику! После чего мы растворяемся в просторах необъятной тайги, а японцы объявляют миру через спутниковый телефон, что Страна Восходящего Солнца впереди планеты всей не только в компьютерах, но и в мамонтах! А нам не жалко. К этому моменту, мы купили в Красноярском зоопарке семилетнюю сиамскую слониху, по кличке Муха, находящуюся в предпоследней стадии дистрофии по причине нехватки у зооначальства средств на питание. Предпоследняя стадия дистрофии Мухи отличалась от последней только тем, что Муха еще стояла, прислонившись к дощатому забору своего грязного вольера, а не валялась на земле. В вольере давно не убирались, так как на прокорм денег уборщикам тоже не было. Благо, что из-за отсутствия питания и у Мухи желудок работал не по расписанию. В общем, так, Муха нам обошлась в полторы тысячи баксов. Еще на пятнадцать долларов мы купили тюк коричневой пакли, а склянку с латексом я выпросил еще в Москве у своего папы. Мухе мы купили десять мешков с попкорном. После того как животное подхарчилось, у него хватило сил доплестись до грузового причала на Енисее, где мы купили за пятьсот баксов старую баржу с двумя местными бомжами – юкагирами в придачу. Юкагиров звали Степан и Кукты. Они много походили по тайге, и поплавали на щитиках (так называются по-местному плоты) по Енисею и его притокам. Так, что юкагиры были нам нужны как рабочие руки, матросы и проводники. Загнав Муху на баржу, мы с приятелем сунули ей под хобот два мешка с попкорном и, пока она, закрыв от наслаждения свои маленькие глазки с редкими рыжими ресницами, набивала пузо, начали обмазывать ее голову, спину и бока латексом. К латексу пакля прилипала замечательно. На “ура” мы облепили ее паклей, не забыв приклеить два горба из той же пакли к голове и загривку. После двух часов работы без перекура, мы с удовлетворением окинули взглядом плоды нашего труда. Муха превратилась в мохнатое чудовище трех метров высотой, с небольшими волосатыми ушами и вогнутым лбом. Вот только с бивнями дело было плохо. Даже, если бы мы и раздобыли бивни; то скажите на милость, к чему их клеить? Ну, да ладно, решили мы, и так сойдет. Да и были ли бивни у мамонтих? Интересна была реакция наших юкагиров. Увидав, что мы сотворили с Мухой, они выронили свои корявые курительные трубочки из корявых зубов и упали перед слонихой на колени. “Му-Ха, Му-Ха“ - с почтением бормотали они. А Кукты дрожащей рукой достал из мешочка, висящего на веревочке у него на шее, древнюю костяную статуэтку изображавшую мамонта и, подняв ее над головой на ладонях, начал низко кланяться, утыкаясь в грязные доски палубы чумазым лбом. “Смотри, как пробирает”, - сказал приятель и, пожав мне руку, соскочил с баржи на причал. Он оставался в Красноярске до приезда японцев. После их прибытия, он должен был, за японские, естественно, деньги нанять вертолет либо у гражданских, либо у военных и доставить ученых к месту, где пасется последний мамонт. Последний мамонт, по нашей с приятелем договоренности, должен был пастись у опушки леса на Тунгусском плато в координатах 63° Северной широты и 92° Восточной долготы, на расстоянии около 1000 километров от Красноярска. Вертолет с японцами и моим приятелем (и с экипажем вертолета тоже) должен был долететь до Усть-Пита на Енисее, где необходимо дозаправиться керосином. После этого, пролетев над Заангарским плато, вертолет должен был приземлиться в поселке Бурный на реке Вельмо, впадающей в Подкаменную Тунгуску. Далее японцев надо было погрузить в моторку, и спуститься вниз по течению Подкаменной Тунгуски до безымянного притока, впадающего в реку с севера. Там их ждала накрытая поляна с живым ископаемым в качестве главного блюда. Мне же предстояло сплавить Му-Ху на барже вниз по Енисею на 780 километров на север. Путь наш лежал мимо населенных пунктов Стрелка, Усть-Пита, Ярцево и здесь, не доплывая до Бора, повернуть на восток и плыть 200 километров по Подкаменной Тунгуске до того же безымянного притока, первого слева по борту. Там я должен был выгрузить Му-Ху на берег и двигаться по восточному берегу притока на север, в сторону реки Бахта. Пеший участок пути составлял 80 километров. Но я надеялся за время путешествия подкормить Му-Ху, а во время пути по тайге приучить ее к местному подножному и подхоботному корму. Так все и получилось. Степан и Кукты боготворили Му-Ху, и всячески ухаживали за ней. Мне они тоже кланялись, так как считали, что я возвращаю в Мать-Тайгу их утраченное некогда древнее божество. Впрочем, я их не разубеждал. От этого путешествия у меня в памяти остались лишь отдельные картинки – уж очень мне докучали гнус и мошка. Ведь на репелленты у нас с приятелем денег уже не осталось. Вот, подняв хобот, Му-Ха трубит на фоне багрового заката, превратившего своими красками рябь реки в расплавленную медь. Вот Кукты и Степан почесывают ее лохматые бока. Вот мы, вчетвером, довольно ходко преодолеваем подлесок. Причем Му-Ха на ходу срывает верхушки молодых елок и отправляет их в свою пасть. Вот Му-Ха, почти не погружаясь в почву своими широкими ногами, форсирует небольшое болото. Вот она, к неописуемому восторгу юкагиров, напившись из таежного озерка и набрав воду в хобот, поливает себе спину. И радуга, вызванная лучами солнца внезапно проглянувшего сквозь тучи, играет в брызгах воды над ее косматой головой. Прибыв на место встречи, я под присмотром Кукты отпустил пастись Му-Ху в кустарник на опушке таежного леса. А сам со Степаном сладил дымокур, и повесил над огнем закопченный чайник с водой. К полудню над тайгой затарахтел мотор, и на поляну опустился вертолет Ми-8. Дверь в пятнистом борту открылась, и из вертолета выпрыгнули японцы во главе с моим приятелем. Японцев было четверо: сам доцент Кадзуфуми Гото, переводчица, и два оператора со съемочной техникой в руках. Все японцы были в новеньких нейлоновых ярко-желтых куртках и очках. Мой приятель был в старой штормовке, джинсах, трехдневной щетине на щеках и с белозубой улыбкой на лице. Операторы расчехлили свою технику и изготовились к съемке. Я, сделав хозяйский жест, пригласил прибывших пройти с поляны за густой кустарник, где с утра паслась Му-Ха. Не успели мы сделать и шага, как из тайги раздался треск ломаемых сучьев и трубный рев. Навстречу нам выбежал Кукты, с вытаращенными глазами и замахал руками. Мы с японцами бросились в чащу. На прогалине, за первыми невысокими соснами и кустами, здоровенный волосатый мамонт, пристроившись сверху нашей Му-Хи, интенсивно делал ей бэби. Рядом с ним, явно ожидая своей очереди, топтались еще два таежных исполина, нервно подергивая волосатыми хоботами. Увидав нас, счастливец быстро слез с Му-Хи и глухо протрубив, бросился в глубь тайги. За ним, задрав вверх хоботы и хвосты, бросились Му-Ха и остальные мамонты - самцы. Японцы успели снять этот гомерический исход на пяти кадрах поляроида и в течение пятнадцати секунд видеокамерой, так что свои деньги мы с приятелем получили. Кукты и Степана мы больше не видели. Скорее всего, оба ушли в тайгу вслед за мамонтами. Ведь они нежданно обрели старых Богов своего племени. Японцы остались на месте встречи фотографировать следы на земле, собирать клочки шерсти и пакли. Доцент Кадзуфуми Гото на животе ползал с пробиркой по траве в поисках спермы мамонта. Мы же с приятелем вернулись в Красноярск на вертолете. После посещения бани, салона красоты и бутиков, мы отпраздновали успех нашего предприятия столь успешно, что вместо того чтобы лететь из Красноярска чартерным авиарейсом в Австрию, улетели в Австралию. А, о моей встрече с мегалодоном у Австралийского Большого барьерного рифа я не люблю вспоминать.
Белов: Не любо - не слушай. А правду врать не мешай. В сентябре 1961 года я ехал в плацкартном вагоне поезда Хабаровск-Москва и смотрел в окно. Поезд подъезжал к границам Московской области, и за вагонным окном мелькали поля и перелески средней полосы России. Осень в этих местах еще не вступила в свои права. Трава на обочине железной дороги и листва деревьев были по-летнему зелеными. Яркое пополуденное солнце сияло в синем безоблачном небе. Там, откуда я ехал, было совсем по-другому. Все дни пути из Хабаровска я провалялся на верхней полке, отвернувшись лицом к стенке. Попутчики разговаривали друг с другом, выбегали на остановках на станционные перроны за дарами мест, мимо которых проходила железная дорога, пили чай и пиво, ходили в вагон-ресторан. На меня они махнули рукой, ведь я явно не хотел участвовать в их пустых разговорах. Девушка в очках, которая ехала на нижней полке через проход от меня, на второй день пути, когда я слез со своего места и собирался пойти покурить в тамбур, попыталась о чем-то спросить, но, увидев что-то у меня во взгляде, снова уткнулась в книгу Этель Лилиан Войнич “Овод”. Я позавидовал ее способности сопереживать вымышленным героям полностью придуманных автором историй. Я стоял в тамбуре, дымил сигаретой “Памир”, а перед моим внутренним взором проплывали их лица. Кого их? Случайно встреченных ребят и девчонок, которые останутся в моем личном пантеоне памяти до конца моей жизни. Месяц назад я гостил у тетки в Комсомольске -на- Амуре. Вернувшись в Москву после службы в армии, я восстановился на втором курсе вечернего отделения института, и договорившись на работе, взял отпуск за свой счет. Мать давно мечтала, чтобы я навестил ее родную сестру, которая после замужества переехала к супругу на Дальний Восток. В теткин дом, стоящий рядом с судостроительным заводом на берегу Амура я приволок целый чемодан столичных гостинцев: два батона сырокопченой колбасы, три килограмма шоколадных конфет фабрики “Рот-Фронт”, отрез ситца тетке на платье, двадцать пачек сигарет “Друг” для ее мужа. Погостив у них с неделю, я уже начал испытывать скуку. Набор местных развлечений вроде рыбалки на протоках Амура и сбора грибов - ягод в тайге, мне быстро надоел, а до конца отпуска у меня оставалось еще три недели. С утра я уходил на берег Амура и ловил с берега касаток, местную придонную рыбешку, чтобы вечером отдать ее теткиному коту Пирату. Черный Пират разжирел на моих уловах, и в последние дни привередничал - выедал у рыбы только спинки. Там же, на берегу я познакомился в одно утро с туристами, ребятами и девчонками из Москвы. Уж, зачем они добрались до этих дальних краев, я не знаю. Очевидно, приехали “за туманом, и за запахом тайги…”, как пелось в популярной тогда песне. Было их пятеро – двое парней и трое девчонок. Выбрали они не простой маршрут – по реке, по тайге, по болотам. А познакомился я с ними так. Парни ловили рыбу новомодными спиннингами с блеснами, а я простым бамбуковым удилищем на червяка. Червяки у меня “матросиками” назывались, так как были полосатыми. Так вот я тягаю из Амура касаток одну за другой, а у парней не клюет. И вроде касатка незавидная рыба, а все равно - парням обидно. Ну, разговорились на почве рыбалки. Выяснилось, что земляки мы с ними, и пригласили они меня с ними в маршрут сходить. Тем более что парней в их компании только двое было. Ну, я и согласился. С теткой поговорил, она была не против. Сама меня жалела, видела, что скучно мне. Ведь они с мужем целыми днями на работе, а я с Пиратом дома. Так я пошел в этот туристический маршрут. С ребятами и девчонками я быстро подружился, и к концу первого дня знакомства мне казалось, что я знаю их не первый год. Рюкзак я в магазине купил, а все остальное походное обмундирование у теткиного супруга одолжил до следующего года. Ведь так по срокам выходило, что не успею я в Комсомольск к тетке вернуться, сразу надо будет в Москву ехать. А маршрут ребята такой задумали: до поселка Полины Осипенко на рейсовом вертолете долететь, дальше по реке Амгунь сплавиться до того места, где безымянный приток в Амгунь с юга впадает. Потом по этому притоку подняться до Чукчагирского озера, там дневку на острове устроить. Далее переплыть озеро, двадцать километров по тайге пройти с направлением на запад, и выйти опять на берег Амгуни. Потом 60 километров по правому берегу реки идти, вверх по течению, до железнодорожного моста и вдоль путей в поселок Березовый, где и будет конец нашего маршрута. В общем, на словах интересный маршрут, а уж там как получится, так и получится. Весь маршрут мы собирались пройти за две недели, не спеша. Экипированы мы были неплохо – лодки, палатки, штормовки, сапоги, накомарники. Продуктов для похода в Комсомольске прикупили, и двинулись в путь. До поселка Полины Осипенко мы добрались на вертолете. Из городского аэропорта Комсомольска два рейса ежедневных туда летают. Всю дорогу мы плющили носы об стекло иллюминаторов – так всем интересно было на сопки, поросшие лесом, да на речки извилистые, блестящие в свете солнца, сверху посмотреть. От аэродрома мы пешком, навьюченные рюкзаками, дошагали до крутого берега Амгуни. Спустившись к узкой песчаной косе, что вдавалась в быстрое речное течение, мы распаковали из мешков и надули две четырехместные лодки. Было решено перед отплытием перекусить всухомятку, а на ночевку встать пораньше, сразу, как доплывем до места впадения в Амгунь безымянной речки, вытекающей из Чукчагирского озера. Так мы и сделали. Наскоро перекусили бутербродами с колбасой и напились прямо из речки, лежа на прибрежных камнях. Потом мы на руках отнесли лодки в воду. Усадив в лодки девчонок и разместив рюкзаки, мы забрались в них сами и, взяв в руки весла, вывели лодки на середину реки. Дальше оставалось только изредка поправлять курс, которым следовали лодки, то есть удерживать их подальше от обрывистых берегов, поросших мелким кривым сосняком и березой, и от отдельных скал, что иногда появлялись на поворотах реки. Часов в пять вечера, мы добрались до места впадения безымянного притока в Амгунь. Лодки подогнали к правому берегу, что был в этом месте пониже, разгрузили и вытащили на просушку лодки. Разбили две палатки, нарубили дров, наломали лапника. Вскоре берег приобрел обжитой вид. Дымили два костра – один дымокур, а над огнем второго закипала вода в алюминиевом котле для ухи. Мы натянули палатки и достали спальные мешки. Мои новые друзья снарядили спиннинги и начали блеснить у камней перед перекатом. Вскорости каждый из них выловил по два хариуса, и я, почистив и выпотрошив рыбин, организовал уху и шашлык из самых жирных кусков. После еды, мы напились чаю, который вскипятили девчонки, подбросили лапнику в дымокур и посидев с полчаса, глядя на догорающий закат, озаривший западную половину неба темно-красным цветом, забрались в спальные мешки. Уснул я почти сразу. Утро было солнечным. Проснувшись, умывшись на берегу притока и вскипятив воду для чая, мы разобрали и скрутили палатки. Позавтракав, остатками вчерашнего ужина мы погрузили вещи в лодки и взялись за весла. По счастью встречное течение воды в притоке Амгуни было не очень сильным, поэтому, сменяя друг друга на веслах, мы за двое суток доплыли до Чукчагирского озера, сделав только одну ночевку. Эту ночевку пришлось устроить на болотистом берегу притока. Мы вырубили в низкорослом ельнике небольшую полянку на берегу и установили палатки. В эту ночь пришлось оставить дежурного у дымокура, так как комары и гнус лезли во все щели в одежде, накомарниках и палатках. Кроме этого в чаще иногда слышался хруст чьих то шагов, а у нас на всех была только одна малокалиберная винтовка – “мелкашка” и штук тридцать патронов. Но все проходит. Прошла и эта ночь, которую мы ошибочно, как потом я понял, посчитали самым плохим моментом нашего похода. Чукчагирское озеро немаленькое. Площадь водной поверхности составляет не менее 120 квадратных километров. Берега озера низкие, поросшие ельником, ольхой и березой. В южной части озера находится скалистый островок, на котором мы хотели провести три дня, чтобы всласть порыбачить, и вообще, почувствовать себя в обстановке робинзонады. Тем более, что на берегах озера и на самом озере ни местные чукчи, ни заезжие охотники, почему-то не показывались. В общем, место пустынное, но завораживающее неброской красотой Севера. Здесь все имело отличие от привычной для нас природы средней полосы. Оттенок зелени листьев деревьев, солнечный свет, цвет неба, резкость теней, вкус воздуха, даже звуки – все отличалось от Подмосковья. К острову мы поплыли не напрямик от устья безымянного протока, вытекающего из озера, а вдоль восточного берега. Это объяснялось тем, что с запада, со стороны Буреинского хребта, в этот день дул порывистый теплый ветер, а идти против ветра на легких мелкосидящих в воде резиновых лодках невозможно. До острова мы добрались засветло. Это был третий день нашего путешествия, и мы все устали от комарья и гнуса, преследовавших нас и днем и ночью во время передвижения вдоль болотистых берегов. Да и ладони рук были стерты до кровавых мозолей от работы с веслами. Поэтому остров мы восприняли как гостеприимный приют. Твердая скальная порода под ногами, отсутствие насекомых, теплый ветерок, потрясающе красивая водная гладь, с одной стороны острова доходящая почти до горизонта. Остров был средних размеров, но все что мы смогли увидеть на нем и с него не вызывало никаких отрицательных эмоций – абсолютно дикая природа без всяких намеков на цивилизацию. Робинзоньте ребята! И робинзонада началась. Костер, суп из лапши с тушенкой, звезды над головой, плеск волн у подножия островных скал. Проснулись мы часов в одиннадцать. Солнце припекало. Мне сразу захотелось смыть с себя пот и дорожную грязь и я стал искать мыло и полотенце в своем рюкзаке. Мои друзья решили половить рыбу с лодки в озере, но за ними увязались девчонки, решившие позагорать на воде. Поэтому двое ребят поплыли в одной лодке, а трое девчонок на другой. Ввиду того, что у девчонок при неумелой гребле с лопастей весел летели брызги, и они постоянно визжали и громко хохотали, парни направили свою лодку в сторону центра озера. Лодка же с девицами держалась ближе к берегу, очевидно, они надумали прокатиться вокруг острова. Я вымылся довольно прохладной бодрящей водой в маленькой бухточке, и поднялся к площадке, где мы накануне установили наши палатки. С площадки открывался изумительный вид на озеро. К этому моменту лодка с ребятами находилась метрах в семистах от острова и я видел, как они махают спиннингами, сидя на скамьях – один на носу, другой на корме лодки. Лодки с девчонками мне не было видно – она скрылась за поворотом берега. Но до меня все еще долетали их взвизги и смех. Я решил заняться уборкой лагеря и заготовкой дров для костра, надеясь на улов рыбаков, который должен был составить наше обеденное меню. Я забрался в одну из палаток, и стал скатывать спальные мешки, и раскладывать их у внутренних стенок палатки. За работой я начал напевать: “… Пароход белый - беленький, дым над черной трубой. Мы по палубе бегали, целовались с тобой … ”, когда вдруг из-за стенок палатки раздался очень громкий многоголосый визг. Ну, девчонки, балуются, подумал я продолжая укладывать разбросанные вещи. Но визг не прекращался, к нему добавились крики мальчишек. Я выбрался из палатки и приложив ко лбу ладонь, чтобы защитить глаза от яркого солнечного света бьющего мне в лицо, посмотрел на озеро. Я увидел лодку с парнями, которые, побросав спиннинги прямо в воду, быстро гребли к берегу. Визга с той стороны, куда уплыла лодка с девчонками, уже не было слышно. Внезапно под водой я увидел черную тень, которая на глубине трех метров стремительно двигалась навстречу лодке с мальчишками. Тень была в длину не менее семи метров и разрезала воду с легкостью необычайной. За пять метров от лодки тень начала подниматься из глубины. Мощным толчком носом гигантская рыба опрокинула лодку. Мальчишки вылетели из нее и упали в воду. Огромный спинной плавник рыбы, скользнув мимо опрокинутой лодки, сделал стремительный поворот и исчез под водой. Оба парня к этому времени отчаянно размахивая руками и взбивая ногами воду, плыли к берегу, до которого оставалось еще метров триста. Я метнулся ко второй палатке, и у меня в руках оказалась “мелкашка” и холщовая сумочка с патронами. Я открыл затвор и, зарядив винтовку, опрометью бросился к урезу воды. Чем я мог помочь моим товарищам? У меня в руках была винтовка, игрушечная по сравнению с размерами и энергией неизвестной рыбы, напавшей на друзей. Тем не менее, я начал стрелять в воду, позади пловцов. Быстрыми движениями, заряжая винтовку, я все время шарил глазами по поверхности воды. Но та дрянь, что таилась в глубине, обманула меня. Очевидно, она поднырнула под пловцов, и как ракета вылетела из глубины, сжимая в своих челюстях одного из мальчишек. Кровь хлестала по бокам ее пасти, смешиваясь с потоками воды. Рыба, мотая головой, ушла в глубину. Второй пловец уже еле передвигался в двухстах метрах от берега. Очевидно, усталость и ужас от увиденного сделали свое дело. Мне оставалось только сжимать побелевшими от напряжения пальцами ложе винтовки и наблюдать за окончанием драмы. Рядом с пловцом вода забурлила, и рыба всплыла на поверхность. Стрелять в нее было бесполезно. Это как рогатка с резиновым боем против танка Т-62. Поэтому я, задержав дыхание, тщательно прицелился и выпустил пулю в голову моего товарища. Пуля попала в глаз и он вскинул руки над поверхностью воды. Это все, что я мог для него сделать. В следующее мгновение рыба легла на бок, показав свое белое брюхо, и схватив разинутой пастью пловца, ушла в глубину. На поверхности воды остались постепенно рассеивающиеся пятна крови, перевернутая резиновая лодка и огромная круговая волна, расходящаяся от того места, где нырнула со своей добычей хищная рыба. Я бросился на холм за палатками. Взбежав на него, я увидел побережье в той стороне, куда уплыла лодка с девчонками. На поверхности плавала разорванная зубами чудовища лодка, очевидно в одной из внутренних камер еще сохранились остатки воздуха. Больше никого и ничего. Только к камням у самого берега волнами прибило что-то белое и длинное. Я сбежал с холма к береговым камням и по колено в воде добрел по песчаному дну к белому предмету. В воде плавала откушенная до предплечья девичья рука с компасом на ремешке. Я снял компас с руки и побрел к лагерю. Когда прошла крупная дрожь, ведь меня всего трясло от пережитого возбуждения, пришли мысли о будущем. Что делать? Мне надо было выбраться с острова и добраться до людей. Что им сказать? Ведь в случившееся на озере никто не поверит. К тому же я сам отправил свинцовую пулю в глаз своему товарищу. Да, я хотел избавить его от мучительной смерти в зубах чудовища! Ведь каково это, быть съеденным заживо!? Ночь я провел на острове. На утро я увидел, что опрокинутую, но целую резиновую лодку прибило неподалеку от лагеря. До полудня я разобрал палатки и все снаряжение, кроме своего рюкзака и винтовки, и все спрятал в каменной расселине, кое-как забросав еловыми ветками. До захода солнца я осматривал поверхность озера, сидя на холме. Все было спокойно на сияющей глади озера. Только один раз, когда на воду метрах в четырехстах от острова уселась стая диких уток, я увидел два черных плавника скользящих к стае. Потом плавники исчезли, и через пять минут стая уток с кряканьем снялась с поверхности воды и устремилась по воздуху к берегу. Две утки, успев только взмахнуть крыльями, были утащены в глубину парой огромных челюстей, вынырнувших из воды. Из длинных жаберных щелей у основания огромных голов вода лилась потоками. Я автоматически насчитал по шесть жаберных щелей с каждой стороны голов обеих хищниц. После захода солнца, благо, что было полнолуние, и я увидел черно-серый силуэт берега напротив острова. Я осторожно спустил лодку на воду и забрался в нее сам, держа в одной руке рюкзак и винтовку, а другой рукой опираясь на резиновый борт лодки. Грести я не мог, так как на шум и вибрации, передающиеся по воде лучше чем по воздуху могли появиться гигантские рыбы – убийцы. Все мои надежды были на легкий западный ветерок, который должен был отнести лодку со мной к ближайшему берегу. Так и произошло. Ведь именно поэтому есть кому рассказать эту страшную историю. Через четыре дня после моей ночной переправы я добрался до поселка Березовый. Приведя свой внешний вид в относительный порядок, я купил билет на поезд до Комсомольска-на Амуре. В Комсомольске я не пошел к тетке, а сразу пересел на поезд до Хабаровска. Уже из Хабаровска я дал тетке телеграмму, что все в порядке, и я еду в Москву. В поезде у продавца газет и журналов, который каждый день проходил по вагонам со своей туго набитой сумкой, я купил книжку в мягком переплете. Это была книга Жака – Ива Кусто о его подводных приключениях. В этой книге я прочитал, что в Никарагуа, в одноименном озере водятся хищные “бычьи” акулы. С фотографии на меня смотрела тупая морда крупной плотоядной пресноводной акулы. Значить акулы могут жить в пресной воде! Вот только та парочка, что растерзала моих спутников, ничуть не походила на своих никарагуанских товарок. И вот под стук вагонных колес в моих ушах звучат детские стихи, которые мне читал дед, когда я был маленьким: “… Не ходите дети, в Африку гулять… Не ходите дети…”. А перед глазами проплывают лица моих друзей, нашедших свою странную смерть в водах таежного Чукчагирского озера.
МИГ: Рассказ Шельги. - Ну что же, начнем, - произнес хозяин, – в конце 192…года я служил в ленинградском УГРО и, однажды весной, а если быть точным – в апреле, оказался вовлечённым в события, которые, начавшись весьма обычно, с точки зрения уголовной практики, вскоре переросли в политическое и военное дело международного масштаба. На одной из дач под Ленинградом, рядом со спартаковской гребной школой, была обнаружена тайная химическая лаборатория. При осмотре, были найдены толстые листы стали с прожженными насквозь надписями. Одна из них была – «П.П. Гарин»… Сделав паузу, он стал раскуривать трубку, и я подумал – «Курит трубку, как Кудасов, одинаковая привычка. Интересно». И пользуясь возможностью сказать, не перебивая хозяина, произнёс: - Василий Витальевич, я ведь книжку «Гиперболоид инженера Гарина» читал. Наконец, раскуривший трубку Шельга, рукой разогнал облачко табачного дыма и с интересом посмотрел на меня. - Ну и как вам показалась книжка? - спросил он. - Фантастическая проза, интересно написано – я ответил не очень уверенно, помня свой разговор об этом с Кудасовым. - Значит, кое-что вы, молодой человек, знаете. Кое-что, да не всё. Предприятие, в котором вы будете участвовать, требует знания реальных событий того дела, которое и привело вас ко мне. А то, что написАл уважаемый товарищ Толстой, интересно читается, да только в жизни, всё было иначе. Сюжет ему был представлен, с нашим участием, разумеется, в виде приключений авантюриста-ученого, мечтающего о мировом господстве. Задумка писателю пришлась по душе, и страна получила прекрасную книгу. Шельга несколько раз пыхнул трубкой и продолжал: - А всё было проще. Гарин, изготовил аппарат и задался цель обогатиться. Самое простое, что ему пришло в голову – это проникнуть в хранилище денег и драгоценностей банка «Унирояль-Осло». Он в это времени находился в Норвегии и вариант с ограблением банка, в тот момент показался ему привлекательным. Пробравшись по водостоку ливневой канализации, проходящему как раз под зданием банка, он с помощью своего аппарата, пробил лаз в хранилище и унёс драгоценностей и денег на полмиллиона долларов. Итак, первое же дело, которое он провернул, принесло ему огромные деньги. И всё было бы хорошо для него, но инспектор норвежской полиции, некто Бройль, оказался отличным наблюдателем, к тому же умеющим делать правильные выводы. Он изучил стенки округлого отверстия, которое проделал Гарин в земле и бетонном полу банка и обратился за помощью к своему однокласснику – профессору местного университета. Они ещё раз тщательнейшим образом изучили все следы и улики и пришли к мнению, что такой лаз мог быть сделан с помощью теплового устройства необыкновенной силы и эффективности. Профессор даже описАл рабочую часть излучателя, так как он представлял её себе и надо признать, он остановился в пол шаге от повторения открытия Гарина. Доклад инспектора с комментариями друга-профессора попали на стол комиссара полиции Осло, а затем и к военным, которые проявили большой интерес к получению аналогичного устройства для применения в армии, для устройства укреплений. И это был в тот момент единственно правильный вывод. Никто не знал и не мог догадываться о расстоянии, на котором был эффективен тепловой луч, да и сам этот термин «тепловой луч» ещё не был изобретен. Всё это дало толчок к активизации поисков неизвестного преступника. С конечной целью - не вернуть похищенное, а завладеть орудием преступления. На ноги была поднята полиция и армия. Но результатов не было. Гарин исчез вместе с аппаратом. Да и в самом деле, не заметить такую активность полиции было невозможно. Сведения об этом странном деле с ограблением дошли и до нас. Тогда я и был вызван к руководству. Как выяснилось сразу во время беседы, причина включения меня в операцию по розыску Гарина была проста – я неплохо владею норвежским языком. А выучить этот довольно редкий язык меня побудила в своё время тяга к полярным путешествиям, в которых я, конечно, по малолетству участия не принимал, но перечитал все книги о путешествиях. А Руал Амундсен – великий путешественник по Арктике и Гренландии был моим кумиром… Шельга встал и, открыв дверцу печки, подбросил поленьев в огонь. Затем снова уселся в кресло-качалку и продолжил: - После небольшой подготовки я был переправлен в Норвегию. Моей задачей было внимательно изучать сообщения в прессе, обращая внимание на необычные заметки и репортажи. И через две недели я, как мне показалось, нашёл то, что искал. Что не смогла сделать местная полиция, сделал один естествоиспытатель из северных районов страны. Он опубликовал в небольшой газете своего городка маленькую заметку о том, что, бродя по скалистым обрывам местных шхер, наткнулся на глыбу гранита, одна сторона которой была, как он выразился, словно отрезана «гигантской пилой». Поверхность была абсолютно ровной и гладкой. Объяснений он дать не мог и привёл свою находку в качестве иллюстрации своеобразных природных явлений. Мне же показалось, что это след работы аппарата Гарина. Я выехал в район находки и несколько недель путешествовал по шхерам, в надежде найти ещё сколь ни - будь весомые напоминания о Гарине. Места здесь весьма малонаселённые и довольно мрачные. Долгое время я не мог ничего обнаружить. И когда я совсем было отчаялся, внезапно на исходе дня, я буквально наткнулся на груду скальной породы, с явными следами обработки – гладкие и ровные срезы виднелись на валунах. За осмотром камней и застала меня ночь. Я поставил палатку, согрел на примусе ужин, и лег спать, решив, что утром поднимусь на скалу, у подножия которой я нашёл эти камни. Но всё обернулось не так, как я думал. Очнулся я в клинике Осло, с переломом руки и сильнейшим ушибом головы. Как оказалось, со слов врача, сюда меня доставили из рыбацкой деревушки, которая располагалась довольно далеко от мест моих розысков. Рыбаки нашли меня на берегу, наполовину в воде, раненого. Наверное, я оказался в поле зрения охраны Гарина, когда приблизился к его убежищу на опасное расстояние. Он принял меня за туриста, и решил избавиться, не привлекая внимания полиции. Так я оказался выведенным из игры. А ещё через пару дней газеты поместили заметку из полицейской хроники, о похожем ограблении банка уже в Испании. Поиски оказались безуспешными и следы Гарина проявились очень далеко от Норвегии. Мне пришлось вернуться в РСФСР. Я слушал внимательно. Видимо, сейчас хозяин и перейдёт от воспоминания к главному. И я не ошибся. - А месяц назад, от нашего человека в Норвегии поступило сообщение, что по некоторым данным Гарин вернулся в страну. И на одном из небольших островков ведётся какое-то строительство. И самое главное – этот остров расположен в створе залива, на берегу которого я и разбивал палатку. Пришло время действовать. Добраться туда можно по берегу, но на сам остров так не попадёшь. Да и группой по берегам шхер уже ходить опасно, норвежцы стали более подозрительны за эти годы. Один способ остаётся – лететь. На летающей лодке. А это уже задача камбрига Смоленцева и ваша, товарищ Панкратов – Шельга встал и протянул руку. - Не задерживаю вас. По возвращении в город встретитесь со Смоленцевым и он посвятит вас в полный план операции. Я въехал в Ленинград с рассветом. На улицах уже появились первые прохожие. Рассказ Шельги не выходил у меня из головы. До встречи с Кудасовым оставалось ещё три часа, и я решил немного поспать. Мотоцикл был поставлен в гараж, и я поднялся в комнату, где спали мои товарищи. Ещё минута и я провалился в сон. Спать. Остальное – потом.
Павел Маслобойников: Не зевай, а то смоет за борт. Собственно говоря, это не одна история, а несколько маленьких сюжетов, которые я расскажу, так сказать, для разогрева. Знаете ли вы как можно отличить настоящего морского офицера от береговой штабной крысы? Только по одному признаку – по фуражке. Штабные, видевшие море только во время очередного отпуска продолжительностью в сорок пять суток, внешне выглядят безукоризненными флотскими щеголями. Отутюженные брюки и китель, кремовая рубашка, черный галстук, золото погон и шевронов, черные ботинки и лихо сдвинутая набекрень флотская фуражка, сидящая на самой макушке – вот что такое штабной на берегу теплого Черного моря. И млеют дамочки, и втягивают живот гражданские шпаки при виде бравого морского волка, просиживающего штаны за канцелярским столом. Мы, настоящие морские офицеры тоже любим все отутюжить и вычистить. Перед сходом на берег не один час возишься с утюгом и щетками. Вот только позолота на пуговицах и шевронах у нас побледнее будет – соль да влага морская позолоту береговую не уважает. А главное, главное – это фуражка. Фуражки у нас всегда такого размера, чтоб на уши налезали. Для чего, спрашиваете? А для того, чтоб не сдуло у моряка фуражку с головы ветром морским или бризом, или пассатом, когда моряк на берегу находится в увольнении, либо по приказу. А то, вот служил я когда-то на Курильских островах. И рядом с нашей частью японцы жили, те которые до сорок пятого года там проживали, которые сами с островов не уехали, после того как острова к нам отошли. И вот каждое утро хозяйки на просушку презервативы перед фанзами на веревках вывешивали. Дело в том, что в те времена у японцев эти штуки из шелка натурального изготовлялись. А чтоб, значить с причинного места в работе не сваливались, к ним веревочки пришивались. Так что предметы эти после стирки по многу раз использовались. Шутили мы над ними по этому поводу по молодости немеренно, а японцы в ответ только улыбались, да кричали: “Сайонара, рус, сайонара!”. Спросили мы у нашего дивизионного переводчика: “Чего японец кричит и зубы скалит?” А он нам и перевел: ”Это они нам кричат – прощай, русские, до свидания”. Вот значит как! Тогда нам это все в шутку было, ведь флот океанский строили. Каждый год новые ракетные крейсера и атомные подводные лодки в состав Тихоокеанского флота приписывались. Да только, где они теперь? В Индии дослуживают, или в Китае в лучшем случае, а то и притопленные в бухтах стоят. Либо на иголки швейные пошли. Ну, да теперь, видно и в самом деле скоро уже нам кричать японцам на Курилах придется: “Сайонара!” Или расскажу вам, как видел сам не знаю что. Было это на Черном море, году эдак в 1975-м. Купался я на мысу у подножия обрывистого берега, как раз напротив 16-й станции Большого Фонтана, что под Одессой. И вот вижу в небе над акациями, которые над обрывом росли, какое-то серое пятно. Погода в этот день стояла замечательная. Синее небо, ни одного облачка. Угол возвышения Солнца над горизонтом составлял примерно 60 градусов. Волнение на море около одного балла, то есть практически штилевая погода. Со стороны моря дул легчайший ветерок. Серое пятно в абсолютно безоблачном бледно-голубом небе выглядело как дирижабль в тумане. То есть края пятна не были резко очерчены. Кроме этого интенсивность серого цвета менялась от более темных оттенков к светлым, и наоборот. Опять же напрашивались аналогии с дирижаблем, совершающим в тумане плавные маневры приближения и удаления по отношению ко мне. Еще одно отдаленное сравнение – огромная стая небольших по размеру перелетных птиц совершает групповые полеты, осуществляя в воздухе повороты “все вдруг”. Но, происходило это явление в июле месяце, когда никаких стай перелетных птиц в этой местности не бывает. Характерно, что при мне был фотоаппарат “ФЭД”, заряженный черно-белой пленкой. Но он так и пролежал на рубашке, брошенной на плоский камень. Я о нем просто забыл. Внезапно пятно исчезло. Не сместилось за деревья, не скрылось в каком-либо направлении, а просто исчезло. Инстинктивно шаря взглядом по небу в поисках пятна, я зафиксировал заходящий на посадку со стороны моря на аэродром пассажирский самолет. Явление наблюдалось, судя по ощущениям около двух минут. Позднее я высчитал время наблюдения – одиннадцать часов и двадцать минут. Все это время я непрерывно смотрел на серое пятно, а мозг лихорадочно пытался понять увиденное. Однако, это не самое странное, что я видел в своей жизни. Вот вам еще один сюжет. Было время, когда мне пришлось работать на китобойном судне, входящем в состав флотилии “Слава”, приписанной к Одесскому порту и входящей в ЧМП (Черноморское пароходство). В тот год, а был он 1962 о Р.Х., наша флотилия находилась в Тихом океане в районе 50 градуса южной широты. Ежедневно мы вели промысел горбатых китов, но попадались нам и большие полосатики. Мы добывали экземпляры более 20 метров в длину и живым весом до 80 тонн! Наш небольшой китобоец “Бодрый” загарпунив двух китов и накачав их туши воздухом, чтобы не утонули, плыл к большому кораблю-базе. Там туши китов по слипам втягивались лебедками на разделочную палубу. На палубе разделочная команда с помощью специальных гигантских ножей и электропил разделывала ворвань, мясо и скелеты морских исполинов, сортировала и сбрасывала все это в холодильные камеры. Озера крови и холмы потрохов вываливались за борт, к неописуемой радости огромных стай чаек и акул, пожиравших этот дармовый корм. Вода за бортом при этом кипела от резких движений остервеневших от запаха крови больших белых и синих акул. А мы, сдав туши, вновь отправлялись на поиски новых фонтанов, которые вырывались из дыхал несчастных китов. Как сейчас ни относись к этому варварству – массовому убийству беззащитных животных с теплой алой кровью, но тогда мы выполняли план по мясу, жиру и костной муке, и даже участвовали в социалистическом соревновании, гордясь при этом своей нужной для Родины работой. Я в те времена служил помощником гарпунера. Гарпунер - один из главных людей на борту китобойца, после того, как кит обнаружен, и китобоец идет с ним на сближение. Я отвечал за исправность гарпунной пушки и всех снастей, начиная от гранаты в гарпуне и заканчивая тросом, принайтовленным к кнехтам, что справа по борту. Естественно, выполняя план, мы стремились обнаружить и загарпунить самых крупных китов, пропуская мимо форштевня всякую мелочь. Я уже неплохо разбирался в встречаемых нами породах китообразных и издали отличал полосатиков от горбачей, больших бутылконосых дельфинов от касаток – орков. Но в тот сезон нам попадались животные, которых я не знал. Это были крупные – до 6-8 метров животные с черно-коричневой спиной и боками, и белым брюхом. Челюсти у них были сильно вытянуты вперед. На спине был не очень высокий треугольный плавник. Хвостовой плавник был расположен в вертикальной плоскости, как у акул, а не у китов. Но жаберных щелей у основания головы не было! Еще одна отличительная особенность – большие белые круги вокруг крупных глаз. Неизвестные мне животные вели себя в воде как дельфины. И по скорости передвижения они не уступали дельфинам. Животные охотились за тунцами, стремительно рассекая прозрачные океанские волны, изредка выныривая из воды, очевидно чтобы сделать глоток воздуха. Всего за время пребывания на флотилии я видел две стаи животных по пять-шесть особей. А может быть, это была одна стая встреченная два раза? После второй встречи с животными я спросил у своего гарпунера, что это за звери. Гарпунер сказал, что не знает их названия, но за время своих плаваний с флотилией “Слава”, а ходил он в море с флотилией уже пять лет, он видел их только один раз, да и то в Индийском океане, у берегов острова Сен-Поль. Так я и забыл об этих животных до поры до времени. А вспомнились они мне вдруг, когда я покупал для своего маленького сына наклейки в альбом “Animaux Prehistoriques” в книжном магазине на Кузнецком мосту. Тут-то я и узнал своего тихоокеанского неизвестного зверя! На него очень походил ихтиозавр с наклейки. Все было, в общем-то, похоже, насколько может быть похоже изображение существа, жившего сто пятьдесят миллионов лет назад и чей облик был восстановлен учеными и художниками по отпечаткам костей скелета в песчанике, на живое существо. Единственное и принципиальное отличие “моего” ихтиозавра от нарисованного состояло в том, что у нарисованного не было белых кругов вокруг глаз, да и сами глаза казались гораздо меньше. Следующая встреча с гостем из прошлого произошла в 2005 году, когда я приобрел на “Горбушке” DVD-диск с фильмом B.B.C. о динозаврах, опять же для моего уже повзрослевшего сына. Вот теперь все сходилось. На экране монитора я вновь увидел моего старого знакомого. Оказывается тогда, в 1962 году я видел в Тихом океане стаю офтальмозавров. Причем они не походили на ископаемые существа. Они были, пусть и необычным для человеческого глаза, но живым фрагментом окружающего нас океана! Белые круги вокруг глаз офтальмозавров представляют собой кольцевые ороговевшие наросты на коже этих стремительных существ. А служат они для защиты глаз от струй океанской воды, которые образуются во время быстрого движения офтальмозавров. Большие, подвижные глаза офтальмозавров служили им отличным инструментом в поисках рыбы и предупреждали об опасностях. Миллионы лет назад опасность для них таилась в сумрачных глубинах морей и океанов и называлась эта опасность кронозавр. Это был ящер двадцати метров в длину, вместо лап у него были ласты, длинный хвост и огромные зубастые челюсти. Опасность представляли и древние акулы, особенно для только что появившихся на свет молодых офтальмозавров. А самки офтальмозавров были живородящими! И абсолютно для всех живых существ, обитавших в древних океанах, смертельно опасной была встреча с Ужасом океана – белой гигантской акулой Megalodon carharadon.
Павел Маслобойников: Дирижерская палочка Нибелунгов. Эта история произошла во времена не столь отдаленные от нашего с вами времени. А я рассказываю ее вам по настоятельной просьбе современников, с тем, чтобы сохранить для потомков дух уходящей эпохи. Той эпохи, когда невозможное становилось возможным, и, в свою очередь, возможное легко превращалось в свой антипод. Во многом лицо этой эпохи формировалось людьми, в прежние времена затертыми в задние шеренги общества. Среди этих людей были изобретатели Perpetuum Mobile; философы нетрадиционных направлений; люди с ущемленным самолюбием; непризнанные гении; городские сумасшедшие, вдруг ставшие пророками; откровенно заблуждающиеся и откровенно не заблуждающиеся прагматичные люди; агенты влияния и агенты вливания; патриоты и провокаторы - платные и бесплатные. К какому типу людей того времени относился я? Наверное, к людям, которые вдруг получили шанс на самореализацию. Именно тогда я лично познакомился со многими фигурантами эпохи, которые ее делали такой, какой она была. Многие из этих людей ныне преданы забвению или прокляты народом. Многие получили свой триумф, и ныне почивают на лаврах, почитывая собственные мемуары, написанные для них ночными референтами. Многие предпочли триумфу реальную публичную власть. А самые умные предпочитают находясь в тени кулис управлять сонмом марионеток. Вот вам история, которая могла произойти только в местах, где дым Отечества так сладок и приятен. Я работал в хорошей “обойме”. Мои начальники решали вопрос с выходом одной из вновь образованных республик на международный рынок алмазов. Точнее не самой республики, а одной из фирм, созданных для этого в республике. Как вам известно, рынок алмазов контролируется фирмой “Де Бирс”. Для переговоров с одним из влиятельных менеджеров компании, господином Уго ван Гером, я вылетел рейсом “Люфтганзы” из Москвы в Йоханнесбург, с промежуточными посадками в Риме и Киншасе. Переговоры прошли очень успешно. Не раскрою никаких секретов, если скажу, что обе договаривающиеся стороны остались весьма довольны результатом нашей с Уго деятельности. Чистый кристаллический углерод теперь без всяких помех мог перемещаться из северных кимберлитовых трубок в сейфы “Де Бирс”, принося доход моей “обойме”. Будучи человеком корпоративным и движимый чувством благодарности к Уго, я пригласил его в ресторан. После многочисленных подъемов наполненных местным вином бокалов, под возгласы: “Поехали!” и “Прозит!”, я спросил у Уго, что кроме алмазного бизнеса его интересует в этом мире. Неожиданно выяснилось, что ван Гер, уроженец городка Хилверсюм, учился в Амстердаме на дирижера оркестра. Однако со времен ученичества в музыкальном заведении, дирижировать оркестром ему не доводилось. В Европе трудно пробиться в дирижеры симфонического оркестра зарабатывающего реальные деньги. А дирижером в сельском хоре, Уго, весьма отдаленный, но все же потомок немецкого композитора Вагнера, себя не видел. Дядюшка ван Гер – старший, имевший какие-то дела с голландским офисом “Де Бирс”, пристроил любимого племянника менеджером. Так Уго оказался в ЮАР, еще не подозревая, что должно было ему случиться встретиться со мной. -Ну, Уго! – сказал я, - Если ты сам не возражаешь, то я смогу устроить тебе ангажемент в Москве. -Хочешь дирижировать симфоническим оркестром Московского радио или оркестром Большого театра? Твой выбор, скажи только слово. Уго поперхнулся красным вином, глоток которого в этот момент смаковал. После того, как он прокашлялся, и промокнул краешком носового платка губы, у него хватило сил только кивнуть головой. -Ни о чем не беспокойся, - добавил я, - через две недели, приезжай в Москву, да не забудь дирижерскую палочку с собой прихватить. -Но что мы будем исполнять? Я бы хотел, чтобы это было “Золото Рейна” и “Кольцо Нибелунгов”. И надо прорепетировать с оркестром…, - потрясенно прошептал Уго. На этом мы с ним расстались. А через две недели Уго прибыл в Москву. Мы сняли ему президентский номер в гостинице “Националь”. После того, как он пришел в себя после перелета и смены часовых поясов, я устроил ему встречу с оркестром. Надо сказать, что обещание, данное мною Уго в Йоханнесбурге, было не так-то просто выполнить даже с возможностями нашей “обоймы”. Я не имею права разглашать подробности многоходовой комбинации, в результате которой нам все же удалось договориться с руководством Большого театра о концерте оркестра с не известным никому дирижером. С оркестрантами мы договорились с помощью выданных авансом премиальных. Увидев живые деньги, они нам пообещали играть не фальшивя, и не смотреть при этом на дирижера. Со слушателями было еще проще. Мы дали анонс о благотворительном концерте оркестра Большого театра, которым единственный раз будет дирижировать голландский дирижер с мировым именем, находящийся в Москве проездом. Оркестр должен был исполнять произведения немецкого композитора Рихарда Вагнера. Для усиления эффекта, перед концертом Уго я раздал 200 бесплатных билетов студентам Гнесинского училища, с обещанием выдать по окончании действия по 10 условных единиц каждому пришедшему на концерт. И вот великий день настал. Чертог сиял. Партер и балконы, ложи и галерка Большого театра были заполнены меломанами. Даже в проходах у стен стояли люди. Оркестр в полном составе на сцене настраивал инструменты. За кулисами, до синевы бледный, Уго нервно поддергивал белоснежные манжеты сорочки и поправлял фалды фрака. “Mein lieber Gott! Himmelsreih!! Das ist Wunderbar!!!”, - выкрикивал Уго, хлопая себя по карманам в поисках дирижерской палочки, которая в свое время, как он рассказал мне накануне, принадлежала самому великому Вагнеру. Между тем бархатный футляр с палочкой великого композитора был у меня в руках, о чем я Уго и напомнил. В зале начал меркнуть свет и в луче света маленького прожектора к пюпитру прошел Уго Ван Гер, дирижер оркестра. Постучав дирижерской палочкой по краю пюпитра, он тряхнул прядью волос над бледным лбом и взмахнул руками. Зал наполнили волшебные звуки увертюры к “Тангейзеру”… К финалу концерта весь зал был подчинен изящным движениям дирижерской палочки Уго и зачарован его вдохновенными движениями руками, головой и корпусом. По счастью музыканты оркестра были профессионалами высочайшей пробы, поэтому во время игры они бросали взгляды только на свои партитуры, а не на Уго. Заключительный аккорд еще дрожал в пронизанном творческим напряжением воздухе, а зал уже взорвался аплодисментами. Гром, буря, шквал аплодисментов обрушился на сцену. Весь зал стоя приветствовал маэстро, выкрикивая “бис!” и ”браво!”. Музыканты оркестра, тоже стоя, приветствовали триумф дирижера, постукивая смычками по пюпитрам. У ног смущенного, раскрасневшегося Уго неудержимо росла гора цветов, которые ему подносили восторженные ценители Большой музыки из зала. Уго не отпускали со сцены до тех пор, пока на “бис” не были исполнены еще два фрагмента из “Золота Рейна”. Почти без чувств Уго доставили в номер гостиницы на наемном лимузине. Я, расплатившись с довольными студентами, пешком прогулялся до “Националя”. В своем номере Уго пил французский коньяк “Камю” большими рюмками. Увидев меня, он бросился ко мне, и обняв за плечи, радостно произнес: “Какой триумф! Какой успех! Я всегда знал, что мой дядюшка был не прав, направив меня на службу в “Де Бирс”. Мое место там – на помосте, у пюпитра. Там мой мир, мой успех, моя жизнь… Mein Gott! Ты видел, как они аплодировали!? Значит так на них действует мое искусство!” -Ja, ja, Ugo! Naturlih! Wunderschon! - сказал я ему в ответ, – Ты был великолепен! Ты лучший! Но какие же твои планы теперь? -Ах, meine Kamerade, теперь я принадлежу Великому Искусству! – ответил мне Уго ван Гер, наследник Нибелунгов и великий дирижер. Кажется, при нашем расставании я прочел в его серых глазах жалость. Так смотрят с борта корабля, уплывающего в солнечные и теплые края, на друзей остающихся на унылом зимнем стылом берегу. Прошло много лет. Я больше не работаю в “обойме”. Я спрятался от будущего в настоящем. И лишь иногда, я вспоминаю о прошлом. Например, вчера, когда я прочитал в газете о будущих гастролях в Москве Сиднейского Большого симфонического оркестра под руководством маэстро У. ван Гера. Я обязательно встречусь с ним. Мы выпьем вина, мы будем смеяться, и вспоминать прошлое. И я никогда не расскажу ему про 200 бесплатных билетов на его первый концерт. Я только попрошу его дать мне подержать дирижерскую палочку Вагнера. Я встану со стула и, подняв руки, взмахну палочкой Нибелунгов… И что будет потом? А что бы вы сами хотели услышать?
Барышев: О том, что обязательно будет. Выйти из метро и остановиться посреди тротуара. Поднять взгляд и найти среди множества горящих окон одно, знакомое тебе много лет. Немного поколебаться и всё же войти в подъезд. Покачиваясь в лифте, попытаться вспомнить, когда был здесь последний раз. Остановиться у двери и, не раздумывая, нажать на кнопку звонка. В открывшейся двери увидеть физиономию старого друга и обняв его, шагнуть в привычный мир. Вышедшую из кухни его жену, знакомую ещё со школы, чмокнуть в щёку. Поймать и поднять на руки их младшенького, вылетевшего из комнаты навстречу тебе. Вместе с ним сесть на диван и слушать сбивчивый рассказ малыша, уловив краем глаза довольную улыбку его матери. Выпить чаю, за столом на кухне, слушая разговор твоих друзей – его и её, не говоря ни слова. Ответить невпопад на вопросы, обещать сыну интересную книгу в следующий свой приход. Сказать им всем, что у них – хорошо и, уйти, пожав руку другу и полуобняв его жену. На прощанье заверить малыша, что обещанная книга точно будет. Ожидая лифт, подумать, что счастье – есть. Выйти из подъезда и спустившись по ступенькам вниз, снова окунуться в вокзальный запах метро, напоследок посмотрев на дом, где живут друзья. Подумать о том, что следующий раз обязательно будет… Только – когда?...
Павел Маслобойников: Чаша императора Поднебесной. В юности я увлекался фотографией. Мне нравилось это занятие, так похожее на искусство. Я искал пейзаж и композицию; выбирал первый план и фон; выставлял выдержку и диафрагму в зависимости от освещенности; наводил на резкость; составлял растворы проявителя и закрепителя. И был красный свет от специального фонаря в темноте ванной при печати черно-белых фотографий. И было постепенное проявление изображения на белом фоне фотобумаги под прозрачным слоем проявителя. И было навечно остановленное закрепителем мгновение на снимках, плавающих в ванне с водой. А потом просушка и глянцевание карточек. И вот, наконец, удовлетворение Создателя на шестой день творения Мира – разглядывание милого девичьего лица на каждой фотографии в пачке. И сладкая тревога на сердце и ощущение счастья, наполнявшего каждый бесконечно долгий день. Однажды, летом 1982 года близкая подруга моей любимой матушки, позвонив по телефону, попросила меня зайти к ней домой с фотоаппаратом, и сделать несколько цветных снимков одной вещи. Что за вещь, она не уточнила, а я и не стал спрашивать – сам потом увижу. Я ей только сказал, что фотографии сам сделать не сумею, так как с цветной печатью не знаком. Подруга матушки сказала, что ей подойдут и слайды. Мы договорились, что на следующее утро, я подъеду к ней домой. А жила она с мужем на Соколе, в хорошем кирпичном доме, стоящем в одном из Песчаных переулков. Наутро я уже жал кнопку звонка, прикрепленного рядом с обитой кожей дверью квартиры на четвертом этаже. Дверь мне открыл муж маминой подруги. Был он по специальности строителем и совсем недавно вернулся из командировки в Монголию, где происходила стройка какой-то очереди, какого-то чего-то обогатительного комбината. Командировка эта длилась два года, и провел он их в трудах и заботах. Супруга его, по тогдашним правилам не могла быть разлучена с мужем, и тоже отведала Монголии, проработав два года в бухгалтерии строительства. Вернулись они оттуда довольные чеками, которые составляли часть монгольской зарплаты и перспективой обменять эти чеки либо на рубли по курсу один к двум с половиной, либо на импортные товары из магазинов “Березка”. Но кроме чеков они, оказывается, привезли и неожиданную личную головную боль. О причинах головной боли они мне и поведали, предварительно напоив на кухне индийским чаем, заваренном из пачки со слоном, и взяв с меня обязательство, хранить услышанное в строгой тайне. Только за давностью событий и из-за ощущения, что никому из них уже невозможно навредить, я нарушаю свое обещание и рассказываю вам эту историю. А было так. За два месяца перед отъездом из Монголии, коллектив строительства проводил выходные на пикнике, устроенном местным партийным руководством в степной коневодческой бригаде. Монголы, даже при социализме не бросали своих кочевых привычек, поэтому пикник проходил на расстеленной на земле кошме среди легких юрт, где обитали дети степей. После традиционного кумыса, публика приналегла на привезенную из Улан-Батора водку, потребляемую под жареного барашка и суп из его ливера. Мамина подруга, никогда не любившая водку ни с барашком, ни без него отошла от пирующих и заинтересовалась устройством юрты. Пожилая монголка, жена хозяина юрты, мыла в ведре какие-то чашки и плошки. Дружелюбно улыбнувшись и застенчиво прикрыв щербатый рот, монголка сделала рукой жест, предлагая маминой подруге присесть рядом на свернутую в валик циновку. Мамина подруга улыбнулась в ответ и, достав из сумочки почти полный флакончик духов “Красная Москва”, протянула его монголке. Та, вынув притертую стеклянную пробку из флакона, поднесла его к носу. Судя по улыбке, которая полностью покрыла морщинами ее коричневые щеки, подарок ей очень понравился. По-русски монголка не говорила, но советские люди не первое десятилетие помогали братскому народу сделать шаг из феодализма в социализм, поэтому она знала примерный круг интересов северных соседей. Монголка приоткрыла полог юрты и скрылась в ней. Через некоторое время она принесла две латунные статуэтки Будды Просветленного, сидящего в позе Лотоса. Статуэтки были покрыты древней патиной и их поверхность была испещрена старыми вмятинами и царапинами. В представлении старухи, эти две статуэтки не имели никакой ценности в сравнении с чудесным ароматом жидкости из флакона белой женщины, но других вещей у нее не была и она протянула маминой подруге покрытую застарелым бараньим жиром и грязью круглую чашу, похожую на глиняную. Мамина подруга взяла эту чашу в руки, и, почувствовав тяжесть, догадалась, что чаша металлическая, скорее всего из латуни. Поблагодарив жестами старую монголку она вернулась к коллегам, уже тянувшим нетвердыми голосами дежурную мелодию о Хаз-Булате молодом и его бедной сакле. Нестройное пение странно звучало на фоне вековых декораций, воздвигнутых природой под неописуемо-синим небом – бескрайней желтой степи; которая помнила дробный топот конницы Чингис-Хана. По возвращении в Улан-Батор с пикника, мамина подруга погрузилась в бухгалтерскую работу и в сборы перед отъездом на Родину. Лишь только через несколько месяцев, будучи в Москве и распаковав одну из картонных коробок, привезенных из Монголии, она наткнулась на латунные безделушки и чашу. Статуэтки заняли свое место на книжных полках и в трюмо. А вот чашу надо было куда-то определять по хозяйству, но сначала ее необходимо было очистить от слоя грязи и жира. Мамина подруга поставила чашу в жестяной эмалированный тазик и достала из кухонного шкафчика бутылку с уксусной эссенцией. Осторожно вытащив пробку, она, стараясь не брызгать по сторонам, полила чашу эссенцией. Чаша покрылась пузырчатой пеной, и в кухне мерзко запахло. Мамина подруга приоткрыла форточку и вышла из кухни. Часа через полтора, закончив уборку в комнатах, она зашла на кухню. Чаша уже не была покрыта пеной. Вместо пены образовалась сине-зеленого цвета слизь. Мамина подруга натянула на руки хозяйственные резиновые перчатки и поставила тазик с чашей в кухонную мойку. Затем она повернула маховики смесителя и, подставив чашу под струю воды, начала тереть ее поверхность грубой хозяйственной губкой. После пятнадцати минут чистки в ее руках оказалась чаша из металла желтого цвета. На дне чаши, с внешней стороны, находились рельефные иероглифы в количестве восьми штук. На семейном совете, состоявшемся в тот же вечер, после прихода с работы мужа маминой подруги, стало ясно, что с чашей надо было разбираться. И если мамина подруга до стесненности дыхания надеялась, что им свезло по-крупному, и чаша из червонного золота, то ее супруг, до ударов пульса в височных венах надеялся, что расшифровка иероглифов докажет древность случайной находки. Перед ее мысленным взором предстали все те великолепные вещи, которые она купит на деньги, полученные за сданную в ломбард чашу. Перед его мысленным взором материализовалась статья на четвертой странице газеты “Известия” о находке предмета древней материальной культуры и фотография 6 на 9 его собственной персоны с одухотворенным лицом и чашей в руках. Однако супруга быстро внушила ему, что если чаша золотая, то стоит она сто тысяч советских рублей. Тогда перед их совместным мысленным взором появилась пачка благородного цвета сторублевых купюр. В пачке должно быть не менее тысячи сторублевок. Зрелище было столь потрясающим, что они поняли необходимость некоторой осторожности в действиях. Они припомнили о моем увлечении фотографией и решили, что чашу надо сфотографировать. И показать фотографию знающим языки специалистам, на предмет прочтения иероглифической надписи. А золотая чаша, или нет - выяснить позже. И вот я вижу эту чашу, стоящую на полированном дереве обеденного стола под всеми шестью лампочками люстры, включенной по моей просьбе для улучшения освещенности объекта съемки. Диаметр чаши составлял около тридцати сантиметров. Толщина стенок около одного сантиметра. Высота от дна до верхнего края - десять сантиметров. Цвет желтый. Поверхность матовая. Беру чашу в руки, переворачиваю вверх дном и ощущаю ее неожиданную тяжесть. На дне восемь выпуклых иероглифов, похожих на замерших в странных позах жуков. Ставлю чашу на стол и делаю фотоаппаратом три снимка с разных ракурсов. И ухожу. Перед уходом меня просят проявить слайды и принести их все на следующий день. Я ушел. Я был молод. Впереди была долгая счастливая жизнь. Стоимость пяти килограммов золота и историческая ценность чаши меня не очень тогда волновали. Взамен у меня были: милое девичье лицо на фотографии и сладкая тревога на сердце. На следующий день я отдал маминой подруге три цветных слайда с изображением чаши. Через две недели, при разговоре с матушкой, случайно узнал, что иероглифы на дне чаши оказались китайскими. Чаша, оказывается, принадлежала китайскому императору эпохи Цин. А надпись содержала какое-то малопонятное предупреждение владельцу чаши. Возраст грязной миски из кочевой монгольской юрты составлял полторы тысячи лет. И она была не из латуни, а из обычного чистого золота. Такие дела. С той поры никто и ничего не знает о дальнейшей судьбе матушкиной подруги и ее мужа. С того момента никто и ничего не слышал о чаше Императора Поднебесной. Они исчезли. Куда они исчезли? Навсегда ли? Что там произошло? Простая уголовщина или…? Ответов на эти вопросы я не знаю. Я твердо знаю только одно – если, когда-нибудь, мне протянут в качестве знака благодарности покрытую жиром и сажей тяжелую чашу, я ее возьму, и, приложив руку к сердцу, молча склоню голову. Я принесу эту чашу домой, поставлю в угол пыльной антресоли, и тихо прикрою дверцы антресоли. Одного я не буду делать – это оттирать чашу от грязи и расшифровывать надпись.
Павел Маслобойников: Картон. Нет, ну конечно, это не про Ромео Монтекки и Джульетту Капулетти… Но, забавненько… Я не претендую на лавры старпёра – де, вот вы молодые, не такие…, а вот мы в наше время были такими… Однако, тем не менее, если раньше человека, идущего по улице и разговаривающего сам с собой, тут же забирали соответствующие службы с целью вернуть обществу здорового гражданина, то теперь на таких никто и внимания не обращает. Вот идут в школу детки, и вместо того, чтобы по дороге повторить плохо выученные с вечера уроки, слушают в полной прострации (просьба не путать понятия) маловразумительную попсу, льющуюся из динамиков сотовых телефонов последних моделей или сюсюкающиеся в телефон с другом (подружкой) который (которая) идёт рядом. Либо в магазинной толпе мужичонка, именно так – мужичонка, консультируется по беспроводной гарнитуре с Зайкой о том, что купить на ужин: капусту кочанную или капусту кольраби. И слушая этот его инфернальный диалог с неизвестной Зайкой, трудно понять с кем он беседует. То ли с любимой женушкой, чей интеллект позволяет себя называть Зайкой, то ли действительно с зайчихой, обученной обращению с сотовым телефоном, и живущей с этим мужичонкой на правах жены. Так и хочется воскликнуть банально: -О темпоре! О морес! Но воздержимся, воздержимся, так как правдивая история, которую я вам расскажу, затмит все эти гарнитурно – сотовые разговоры. Итак, зима! Город готовится к Новогодней десятидневной сиесте, как будто у нас в стране всё так хорошо, что можно позволить себе расслабиться на декаду, и не работать… У дверей ресторана, разместившегося в не бойком месте на бульваре, для привлечения клиентов установлены: Санта-Клаус и наклеенная на картон фотография в полный рост прекрасной стройной девушки в норковой шубке. Причем Санта-Клаус выполнен в кинематическом варианте – то есть через каждые пять минут он совершает некое падающее движение верхней частью туловища, после чего медленно возвращаясь в исходное, вертикальное, положение, а девушка, типа как-бы “голосует” у обочины проезжей части с призывно поднятой рукой. Для полноты картины следует добавить, что вдоль фасада ресторана прохаживается на задних лапах бурый медведь. То есть, опять же, работник ресторана в костюме медведя совершает поднятой лапой зазывающие движения поднятой рукой…, тьфу, лапой. А место очень не бойкое. Иначе, к чему бы все старания? Ну, так вот, Санта-Клаус совершает падающие движения, картонная симпатяга-девица пытается тормознуть проносящиеся мимо машины, медведь с той же целью лапой помахивает, а мы с приятелем едем себе, никого не трогая, на его машине по бульвару. Вдруг Петюня жмет на тормоз и сворачивает к бордюру. –Ты, чего? – спрашиваю. -Как чего? Видишь девушку? Давай подвезём! – отвечает Петруша, и перегнувшись через меня открывает окно на двери. –Девушка, вам куда? – говорит. А девушка в шубке, красивая такая, стоит с поднятой рукой и молчит. Тут и я подключился – дверь приоткрыл и из машины выскочил. Хотел помочь ей в машину сесть. И только тут с оторопью рассмотрел, что девушка - то сбоку совсем плоская – ну сантиметра три всего в толщину. И пробрал меня нервный смех. Стою, значит, по карманам сигареты ищу и смеюсь. А Петька со своего водительского места и не въедет никак – чего у нас с ней, пока она руку поднятой держит, а я глупо хихикая, пытаюсь прикурить на ветру. И видно как закипает Петро, потому что двигатель у “Ауди” своей заглушил, и из салона полез с сердитой рожей. А как вылез, да ближе подошёл, и девицу вплотную рассмотрел, то только мать вслух вспомнил и тоже закурил. Стоим это мы на тротуаре втроём с девицей, курим. Тут ещё одно авто клюнуло на девицу. “Новое жёлтое такси“ называется… Шоферюга высунулся, и тоже, девушке: куда мол? Однако быстро сориентировался, и отчалил по своим таксёрским делам. А тут к нам медведь подвалил, и лапами приглашающие жесты в сторону ресторана делает. Пьер мой что-то погрустнел, на девицу картонную зачем-то посмотрел долгим взглядом, и говорит мне: - Пошли, друг, в кабак! Я угощаю… А мне что? Я всегда - пожалуйста! -Пошли, - говорю, - Чего ж не пойти! Идём к дверям ресторана – впереди медведь переваливается, за ним Петя топает, а я в арьергарде, значит оказался. Тут, у дверей, кинематика Санта-Клауса срабатывает, и делает это чучело, падающее движение в сторону нашего Пьетро. Естественно, друган отпрыгивает от Санты. А тот, медленно так, выпрямляется. -Ну, блин, ладно! – говорит Петруччио, - Погоди! И проходя мимо медведя, который к тому времени дверь открыл и услужливо перед нами её придерживал, руки вскинул к медвежьей морде, пальцы когтями скрючил и зверски зарычал. Тут уж от неожиданности медведь прянул назад. И хорошо спиной в стену упёрся, а то б так и повалился навзничь. Однако оправился и только пальцем у медвежьего уха покрутил. Мол – ну и псих ты, братец. А Пётр довольно рассмеялся и вошёл в вестибюль. Потом… А что потом? Ресторан, как ресторан. Народу, правда, в нём почитай, что и не было. Мы с Питером, да ещё какая-то компания в отдельном кабинете – видать сослуживцы, из какой-нибудь конторы поблизости, Новый Год праздновали. В общем, накушались мы с Петенькой в тот вечер изрядно. О чём говорили? Да так, о футболе – наши ихним евреям в Телль-Авиве игру слили… Более, вроде ни о чём. Друг мой, даже когда у соседей половецкие пляски пошли, и они всем табором выкатились из своего кабинета, на ихних баб – ноль внимания. Хотя обычно я за ним приглядываю – чтоб чего не отчебучил. А то парень на выданье, успевающий менеджер в торговой фирме, квартира, машина, двадцать восемь лет, то…, сё… Авантюристок сейчас кругом – навалом! Однако в сей вечер, мой дружбан был неприлично грустен, и по мере того, как мы с ним набирались, всё чаще бросал тоскливые взгляды на холодную ночную улицу за окном, где у обочины стояла картонная стройная фигурка с поднятой рукой. Судя по тому, что возле неё притормаживали машины, уловка рестораторов срабатывала. Но только на половину, потому что кроме нас двоих, пойманных на картонные ножки добрым медведем, в ресторан более никого не занесло. Знамо дело, что к нулю часов мы с Питом были уже так хороши, что, расплатившись, натянув дублёнки и шапки, решили ехать по домам на такси. Первым Петюша отправил меня, остановив такси не без помощи картонной красотки. Уже отъезжая от ресторана, я бросил взгляд в боковое зеркало: мой приятель, положив руку на плечо девушки с поднятой рукой, пристально смотрел в её прекрасное лицо. В следующий раз встретились мы с Петером после зимних каникул. Всё это время он не отвечал на мои звонки и эсэмэски, поэтому, как-то вечером я заскочил после работы к нему домой. Первое, что я увидел через плечо приятеля в глубине квартиры, на фоне зимнего пейзажа за окном, это была стройная девичья фигура в норковой шубе с поднятой в останавливающем жесте рукой. Петр сделал шаг в сторону, пропуская меня в прихожую, и радостно произнёс: -Заходи, старик! Я познакомлю тебя с моей Лизонькой! -Да, вроде, виделись уже, - почему-то засмущавшись, ответил я, и, протягивая руку, пошёл к девичьей фигурке у окна.
МИГ: Изменение в планах Кудасова. Я открыл глаза и посмотрел на наручные часы. Было 6-30, и я удовлетворённо подумал о своём навыке просыпаться в назначенное собой же время. Сон был короткий. Но ожидание нового, в стремительно разворачивающейся картине предстоящего дела, придавало сил. - Подъём! – разбудил я свой экипаж. Через пятнадцать минут мы уже завтракали в столовой, расположенной в глубине двора, в отдельном флигеле. Столовая была небольшая, но уютная. По-видимому, она предназначалась для офицеров, служивших в этом здании и, таких, как мы – прикомандированных. В этот ранний час, в столовой были заняты только два столика - наш и стоящий поодаль у окна, ещё один, за которым сидели два майора и энергично поглощали пищу. Рядом с их столом стояли два небольших чемодана, и я понял, что это прибывшие утром командиры. Девушки-официантки, знакомые нам по лётным столовым, быстро и аккуратно подали нам завтрак, едва только мы уселись за столом. Никаких талонов на питание вчерашний капитан моим ребятам не выдал, сказав, что в их столовой посторонних не бывает, и я понял, что на какое-то время мы становимся здесь своими. Где-то в середине завтрака, в зал вошёл сержант и направился к нашему столику. Подойдя, он отдал честь: - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Вам записка – с этими словами он протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги. Я отпустил сержанта и развернул записку. Ровным, каллиграфическим почерком, рукой Кудасова были написаны несколько строк. Содержание меня несколько удивило, потому что Кудасов написал мне, что убывает срочно в Москву и запланированная на это утро встреча у него, отменяется. Мне с экипажем предлагалось прибыть на аэродром в Детское Село, где комбриг даст инструкции по нашим дальнейшим действиям. Я взглянул на наручные часы, времени до встречи на аэродроме оставалось немного. - Ребята, допиваем чай и пошли. Привыкшие ко многому, мои штурман и бортмеханик, не задавая вопросов, быстро закончили завтрак. Когда мы вышли из флигеля-столовой, то увидели, стоявшего у дверей, своего вчерашнего знакомца – младшего воентехника Варочкина. - Товарищ старший лейтенант, прошу в машину – быстро сказал он, козырнув, - комбриг не любит, когда опаздывают. Знакомый ГАЗ-А поджидал нас перед входом в главное здание. - Петя, быстро слетай за вещами – сказал я Ветрову. Пока мы занимали места в автомобиле, в дверях показался запыхавшийся бортмеханик с двумя чемоданами в руках и вещмешком за плечами. Включив передачу и резко отдав педаль сцепления, Варочкин с пробуксовкой сорвал машину с места. Ворота уже были открыты и наш ГАЗ-А резво, насколько позволяли его сорок лошадиных сил, помчался по улицам Ленинграда. Через час показалось Детское Село и вскоре мы уже остановились перед КПП аэродрома. Воентехник вышел из авто и пошёл за пропуском. Мне приходилось бывать на этом аэродроме. Он один из первых в Республике получил новую современную бетонную взлётно-посадочную полосу и стал одним из основных военных аэродромов Ленинградского Военного округа. В 19…году на нём базировалась 3-я авиабригада особого назначения имени С.М. Кирова. Варочкин вернулся в машину, красноармеец распахнул двустворчатые въездные ворота и мы покатили к полосе, на которой, как я увидел, готовился к вылету АНТ-2бис. - «Интересно, однако, на чём летает наш комбриг – удивленно подумал я, - ведь это же первый отечественный цельнометаллический самолет, сделан по схеме свободнонесущего цельнометаллического моноплана с верхнерасположенным крылом. Двигатель в двести лошадей, скорость чуть более двухсот и дальность в семьсот пятьдесят» - вспомнились характеристики Туполевского детища. За самолетом я увидел ещё один. - «ТБ-3 – посерьезней машина, правда помедленней - до ста восьмидесяти на трех тысячах, но аппарат надежный» - снова мне подсказала память. Довелось полетать на таком в Монголии. Тем временем наш автомобиль затормозил у первого самолета, и пока мы выходили из него, в двери АНТа показался Кудасов. Разговор был коротким и суть его сводилась к тому, что накануне комбриг получил приказ немедленно вернуться в Москву. Из разговора по спецсвязи он понял, что появились новые обстоятельства в деле, требующие внести коррективы в первоначальный план розысков убежища Гарина. Эта задержка, видимо, беспокоила Кудасова. Он выглядел озабоченным. …Это все, Сергей. Задача твоя и твоих ребят добраться до бухты Леднева. Это в тридцати километрах от аэродрома, куда вы прилетите на ТБ. Там стоит МК-1, гидросамолёт. По официальному названию – тяжёлая ударная летающая лодка. После испытаний на море, оставили для установки нового оборудования для борьбы с подводными лодками. Но Морское КБ задержалось с доводкой, а время ушло. Характеристики, скорость, в первую очередь, уже не те. Стоит под охраной почти год. А когда появилась проблема с Гариным, то сразу пришла в голову мысль – а что, если на ней? Мореходность отменная, дальность три с половиной тысячи, места много. Добро я получил, так что – вперёд, товарищ Никольский. На освоение – неделя, Сережа. Потом получишь подробные инструкции и кое-кого в члены экипажа – Кудасов закончил свой монолог. - Всё, прощаемся, обниматься не будем. То, что мы знакомы, знать всем не нужно – Кудасов пожал мне руку и пошел к АНТ -2 бис, у которого уже вовсю вращался винт, а за козырьком открытой кабины виднелась голова летчика.. В двери он обернулся и помахал рукой. Самолет начал разбег, ещё немного и он ушёл в утреннее небо. - Так это вас мне приказано доставить в Б–ск? – раздался сзади густой бас. Я обернулся и увидел подошедшего незаметно высокого летчика, с двумя шпалами в петлицах. Лицо у него было смуглым, густая борода и усы закрывали пол лица, но я успел заметить багровый шрам, идущий от правого глаза к подбородку. На вид майору можно было дать лет сорок пять, одет был весь в кожу. - «Для майора возраст солидный»– подумал я. - Так точно, товарищ майор – ответил я вслух и представился: - Старший лейтенант Панкратов и мой экипаж. - Тогда – в самолет! Я – майор Жигунов. Он повернулся и пошёл быстрым шагом к ТБ-3. Я последовал за ним и вдруг услышал, как он произнес в полголоса: - Не думал, что буду работать воздушным извозчиком, ну да ладно. - Фёдор, Петя! – крикнул я, стоящим поодаль, во время разговора с комбригом своим ребятам, - в самолёт! И вот перед нами уже люк в фюзеляже обшитого гофрированным дюралем исполина. Жигунов уже запустил моторы и все четыре ровно гудели над нами. - По местам, экипаж. Мы поднялись по трапу и люк закрылся за нашим СЕГОДНЯ. Впереди нас ждало - неизвестное ЗАВТРА.
Сэнриган: Продолжим знакомство с творчеством сэнсэя Тояма Токанава. Перед вами два дошедших до нашего времени произведения, датированных специалистами 1945 годом. В оригинале - это два полуобгорелых и радиоактивных листка рисовой бумаги. Остаточная радиоактивность бумаги и упоминание героя одного из произведений о Хиросиме, позволило сделать вывод, что Токанава-сан хотя бы часть своих произведений написал в этом городе, пострадавшем от варварской атомной бомбардировки проклятыми американскими империалистами. Итак, перед вами: Хайку Священного Ветра. На часах половина пятого. Раннее утро, Весна сорок пятого… День мой пришёл. Холодит босые ноги Деревянный пол… Одеваюсь. Портсигар из никеля С остриженными ногтями Кладу в карман кителя. Не хочу будить мать, Всю ночь проплакала Она опять… Тихо затворив дверь за собой Выхожу во двор. Отпуск закончен мой. Старый родительский дом, Скрипнул дверью, прощаясь. Был счастлив я в нём. Красива невыносимо, В цветущих сакурах, Родная Хиросима. В гавани спешу Увидеть низкий силуэт Авианосца “Унрю”… Гулкий топот сапог, По ступеням высокого трапа, Так рано никто услышать не мог… В серой дымке за кормой Скрылись Родные Острова. Ушёл из гавани авианосец в бой. Враг стоит на пороге страны: Лётчики – камикадзе Спасти её должны… Там, за горизонтом, эскадра идёт. Десантные корабли прикрывает Американский Седьмой флот. Гул корабельных машин Сигналом тревожным разорван. На выход, пилоты, спешим! Лишь кожаный шлем в руке. Портсигар из никеля, Лежит на низком рундуке… Запах авиационного бензина и ветер. Сильно дует на нижней палубе, С моря Священный Ветер… Иероглифы чёрные на шелку… В кабину “Зеро” вскочив, Поправил белую повязку на лбу. Лифт поднял к небу, Боевую машину мою. На взлётную палубу … Над головой синяя небесная сфера, Жезлом в руке жест – вперёд, Выпускающего офицера… Лопасти винта раскрутились, Сжатым воздухом из баллона, И в серебряный круг слились… Крылатая машина дрожит на тормозах. Проверяю обороты и температуру двигателя, Бескрайнее небо, отразив в глазах … Разгоняясь по палубной стали, Отпустив навсегда тормоза, Думаю о своей жизни без печали… Обратно меня на “Унрю” не ждут. Я улыбаюсь спокойно - Не нужен мне парашют… Мотор свою песню поёт, Океан под крылом - синий, Глаз мой корабль чужой ждёт… Вижу внизу ордер боевого охранения. С переворотом через крыло в пике Ухожу без промедления! Наперерез огненным линиям трасс, Навстречу разрывам зенитных снарядов, Лечу на линкор, не щуря своих узких глаз… Когда я в чужую броню вонзил самолёт, Улыбка не покинула мои тонкие губы. Закончил камикадзе свой священный полёт… Всё то, что осталось от меня, В моём портсигаре из никеля, Родной земле предадут боевые друзья… В памяти друзей осталась повязка на лбу: Священный Ветер - надпись иероглифами Чёрными на белом, как снег, шелку… Кайтэн. Кто там, в холодных водах, Плывёт затаясь в тени? Чей силуэт на фоне света Видят акулы из глубины? Имя твоё: человек – торпеда. Имя твоё - потрясатель неба. Перископ твой накрыла волна, Силуэт корабля скрыла она. Добавь обороты винта, пловец, И американскому линкору – конец. Длинная тень управляемой торпеды, Горечь цены твоей вероятной победы. О чём ты подумал, взрываясь у борта? Утонем все вместе, какого чёрта! На тихой улочке в Куре, Отцвести суждено без тебя сакуре. Был у матери один сын, Звали его люди Кайтэн… Кто там, в холодных водах, Плывёт затаясь в тени? Это потрясатель неба, Это человек – торпеда…
МИГ: Полёт ТБ-3 наконец добрался до эшелона, предписанного планом полёта и словно повис в воздухе на одном месте – местность внизу была скрыта низкой облачностью, ориентиры, по которым можно было судить о скорости – пропали и возникла иллюзия зависания самолёта. Ощущение неприятное, но только для новичков, приборы исправно свидетельствовали, что скорость, высота, крен и тангаж в норме и им надо было верить, вопреки ощущениям. Между тем не только земля, но и края консолей стали видны всё хуже – мы попали в полосу тумана. Плексигласовые щитки перед нами с Жигуновым потекли крупными каплями – туман конденсировался, очки пришлось снять по той же причине. Я украдкой посмотрел на нашего временного командира и заметил, что смотрит он на приборы. Делал он в этой ситуации всё правильно – чего смотреть вперёд, как в полёте с видимостью миллион на миллион. Только приборы сейчас важны. Хронометр на приборной панели отсчитывал минуты, а бомбардировщик всё так же «плыл» в молоке густого тумана. Жигунов управлял самолётом, я как второй пилот, был готов к включению в работу, если поступит команда командира. Время, словно застыло, стало таким же липким и тягучим, как облачность и влага, пропитавшая наши меховые комбинезоны и унты – в открытой кабине одеваться так тепло, было необходимо. Наконец, Жигунов, казалось, заметил моё присутствие рядом с собой и наклонившись ко мне, покричал: - Будем снижаться! Ни черта не видно. По времени - уже прошли возвышенность, а высотомер барахлит, - и он показал пальцем в перчатке на шкалу прибора. Я увидел, что высота всего-ничего – триста метров! Ничего себе дела! Пытаясь рассмотреть хоть что-то в мутной пелене облачности, я напрочь упустил из поля зрения высотомер, к своему стыду и неудовольствию. - Надо определиться в положении, а твой штурман, похоже, тоже землю не видит, как и мы – снова громогласно произнёс Жигунов, как-то незаметно и естественно перейдя со мной на «ты». Я кивнул в ответ, справедливо решив для себя, что в этих широтах и на этом самолёте майор, несомненно, хозяин положения и знает, что делает. Отдав штурвал от себя, Жигунов весь подобрался и стал похож на охотника, на которого в засаде должен вот-вот выйти кабан – глаза в прищуре, словно он готовился к единственному меткому выстрелу, а на второй у него не было шанса. Неуютно, скажу я вам, будучи по сути и по положению, командиром лётного экипажа, по воле случая оказаться на вторых ролях, не имея возможности повлиять на ход полёта. Хоть я и отдавал должное опыту майора, весь мой собственный опыт полётов в сложных метеоусловиях, порождал сейчас холодок в районе спины и чуть ощутимое посасывание под ложечкой. Мой штурвал и педали, повинуясь воле Жигунова, синхронно ходили в унисон с его парой педалей и его штурвалом, а я мог только смотреть вперёд, в надежде, наконец, увидеть в разрывах облачности, утерянную нами землю. Меж тем, по СПУ раздался голос Стерликова из штурманской кабины. Он сообщил, что увидел землю, но слышно его было плохо. Мы снижались неторопливо, неисправный высотомер уже показывал 0 – значит, опустились на триста метров. Я был уверен в своем штурмане, зная его дотошность, и не ошибся – дверь штурманской кабины открылась, и в ней показался Федя. - Товарищ майор, надо прекратить дальнейшее снижение, рельеф местности холмистый, не зацепить бы чего – сказал он кратко и вновь скрылся в своей кабине. - Молодец, твой лейтенант! – снова прокричал майор, переводя машину в горизонтальный полёт. Я, перегнувшись через борт, посмотрел вниз и в километре, примерно, увидел русло реки. - Китеж! Идём верно – уже заметно веселее громко произнёс Жигунов и, почему-то внимательно, как мне показалось, посмотрел на меня. -«Китеж! Вот мы где!» - мысли понеслись галопом в голове. Я снова через борт посмотрел на землю, надеясь увидеть город, о котором в своё время много слышал от Кудасова, о странностях этого места, не поддающихся логическому объяснению. Но внизу никакого города я не увидел, вернее не успел. Потому что Жигунов снова обратился ко мне, наклонившись через проход: - Возьми управление, я спущусь к твоему штурману в кабину, уточню курс – с этими словами он поднялся со своего места и шагнув в проход между нашими креслами протянул руку к ручке двери в штурманскую кабину, которая находится на ТБ-3 в конце прохода ниже приборной панели. Я тут же привычным движением поставил ноги на педали управления и взял в руки штурвал и в этот момент бомбардировщик стал резко задирать нос. Я инстинктивно отжал штурвал, а боковым зрением увидел, как из парашютного ранца майора белым облаком вылетел купол…Продолжая давить на щтурвал, я повернул голову и увидел как купол распустился и натянувшиеся стропы просто вышвырнули Жигунова из кабины. - «Что это было? Зацепился кольцом, когда вставал?» - пришла первая мысль, а самолёт в это же мгновение стал снова повиноваться управлению. Я повернулся назад, где за нашей с Жигуновым спиной в отдельном отсеке сидел Ветров, мой борттехник, на пультах которого сосредотачивались все контрольные приборы двигателей и управление последними. - Петька! Майора за борт выбросило! Мигом сюда и посмотри что за бортом, где он! – благим матом заорал я, видя, что Ветров, оторвавшись от приборов, непонимающе смотрит на меня. Но от моего крика он сразу пришёл в себя и кинулся к борту. - Купол раскрылся! Идёт к земле ровно! – обернувшись через пару секунд ко мне, прокричал борттехник. - «Хорошо, главное, чтобы не ударило о хвостовое оперение, когда выбрасывало» – подумал я, сбросив газ и вводя ТБ в крутую спираль. Вскоре и я увидел внизу справа купол парашюта. Из штурманской показалась голова Стерликова. Он недоуменно спросил: - Лёша, ты чего вытворяешь? С курса ведь ушли! - Вниз посмотри, Петька покажет – ответил я, удерживая самолёт в спирали. Стерликов бросился к борту, а потом снова повернулся ко мне: - Что будем делать? Сажать? - Да, буду сажать. Найди площадку – сказал я, видя, как недослушав меня, штурман уже скрылся в кабине. Продолжая ходить по кругу, я, наконец, услышал: - Правее, удаление три километра, вижу ровную пашню, должно хватить! Эти три километра, мы, оказавшись на земле, пробежали так, словно в школе, сдавая нормы ГТО. На краю небольшой рощи, примыкавшей к полю, на которое мы сели, лежал на земле Жигунов. Когда мы подбежали, он открыл глаза и очень тихо произнёс: - Старший лейтенант, наклонитесь поближе. Я склонился над ним и увидел подобие улыбки, а потом он сказал: - Это Китеж… Сергей Иванович…во всей красе. Вот так. И я узнал его.
МИГ: Продолжение полёта. Я узнал его. Хотя шрам в пол лица и густая борода сделали своё дело – он изменился так, что не случись этот нелепый, в общем-то, случай с парашютом, я бы продолжал быть в неведении, относительно личности майора. И голос, тот, что я слышал в полёте, принадлежал бывалому лётчику, немолодому и не очень успешному в карьере. Чуть хрипловатый и немного усталый, а порой и насмешливый, этот голос тоже запутал меня, хотя с первого взгляда на Жигунова, я ощутил что-то знакомое в фигуре и выражении глаз, с которым майор посмотрел на мой экипаж на аэродроме вылета. Теперь же, лёжа на земле, после не очень удачного приземления, он смотрел на меня знакомым взглядом и голос его, когда он обратился ко мне, был голосом моего старого товарища по прежней жизни и экспедиции в подземный мир – Аристарха Лемке. Я наклонился ещё ниже, прямо к его уху и сказал: - Аристарх, дружище…как же ты так, а? Губы его сложились в улыбке, и он ответил: - Кольцо, будь оно неладно. Зацепился. Купол вышел, а дальше ты видел… Он посмотрел мне в глаза и продолжил: - Здравствуй, Серёжа. Ты, никак, снова к нам? - Молчи, потом обсудим. Как ты? - Нормально. Только спиной ушибся. Ты же знаешь, как мы летуны любим прыгать - и он снова улыбнулся. Пока я шептался с ним, Ветров сматывал купол, а Стерликов озабоченно копался в санитарной сумке, пытаясь разобраться в укладке медикаментов. - Федя! – я обратился к своему штурману, - что ты там ищешь? - Товарищ старший лейтенант! Спирт ищу. Может товарищу майору пятьдесят грамм не помешает? Я невольно хмыкнул, глядя на озабоченного штурмана. В этот момент Жигунов (мы будем так называть Аристарха. Для экипажа он - майор Жигунов. Пока. Дальше - будет видно) начал подниматься с земли, опираясь на локоть правой руки. Лямки подвесной системы Ветров уже расстегнул и теперь помогал майору освободиться от них. - Товарищ майор! Встать сможете – спросил я, перейдя на официальный тон. - Да, если поможете, товарищи лётно-подъемный состав – ответил Жигунов. Я подхватил его под правую руку, Ветров под левую, и совместными усилиями мы подняли майора. - Спина как деревянная – произнес Жигунов, морщась от боли. - Так может, мы лучше вас отнесем в самолет? – спросил я. - На чем, старший лейтенант, вы меня отнесете? – ответил вопросом на вопрос майор. Мы стояли на пашне. Рощица, на опушку которой приземлился Жигунов, представляла собой два десятка низких и кривоватых дубков, из веток которых, при определенных усилиях, можно было сделать подобие волокуши. Пока я думал об этом, майор, опираясь на руку Ветрова, сделал два шага вперёд. - Нормально, товарищ Панкратов – услышал я его голос, - дойду до аппарата. Я понял, что этим старомодным словом, которым в начале века частенько называли аэропланы, он напоминает мне о нашем общем прошлом. Я кивнул. В полчаса мы дошли до самолета. Жигунов оперся спиной о колесо шасси и посмотрел на нас, стоящих перед ним. Ветров держал в руках его парашют. Майор обратился ко мне: - Старший лейтенант, попросите вашего борттехника, уложить мой парашют. Негоже показывать его в таком виде по прилёте на базу. А там уж укладчики ещё раз это сделают. Я подумал – «Жигунов сказал – попросите…, а не приказал. УзнаЮ Аристарха». В это время Петя, не дожидаясь моей команды, уже расстелил купол и начал укладку. Штурман уже успел подняться в свою кабину и вернуться с картой. И теперь он стоял рядом с Жигуновым и тот карандашом делал какие-то пометки на ней. Я подошел к ним. - Товарищ Панкратов, теперь вы – командир корабля. От меня проку мало…пока, надеюсь, - майор невесело усмехнулся. - Есть, товарищ майор – я поднес руку к шлему, отдавая честь. Петя запыхался, но дело сделал – аккуратный ранец лежал на земле. Мы с ним помогли надеть парашют Жигунову. - Не беспокойтесь, товарищ майор, сработает, если ещё придётся… - Ветров осёкся под взглядом Жигунова. - Экипаж, в самолёт! Ветров помогает подняться товарищу майору! Я тоже поддержал Жигунова, а потом Петя взял инициативу в свои руки и дело у них пошло. Пока экипаж занимал места в самолете, а дело это шло медленно – майор терпел, но видно было, что каждое движение даётся ему с трудом, я стал осматривать пашню по курсу взлёта. Борозды были ровные и довольно глубокие. - «Неужели в 193… году так пахали – тут «Кировец» нужен с плугом, что бы такие борозды сделать» - некстати подумал я. И в дополнение к моим внезапным сомнениям, я услышал характерный звук летящего вдалеке, пока вне пределов видимости, но, несомненно,… вертолета! И через пару секунд я увидел как над распаханным полем уходящим на изломе за горизонт, появилась точка. - «Бинокль бы сюда!» - огорченно подумал я. Но уже через десяток секунд бинокль мне не понадобился – на нас шел Ми-4, поршневой вертолет, стоявший на вооружении с 50-х годов! Они ещё летали и в начале семидесятых. В голове тотчас, как будто кто-то включил магнитофонную запись, прозвучало: -« Это Китеж… Сергей Иванович…во всей красе. Вот так» Я машинально повернулся к самолету и увидел, что майор и Ветров уже скрылись. - «Значит, они не видят то, что вижу я сейчас, А Федя уже давно в своей кабине» - я снова повернулся по направлению полёта вертолёта и в момент поворота почувствовал, что ситуация изменилась – я перестал слышать шум мотора, и тут же глаза мои не увидели ничего, кроме пашни. Вертолет исчез! Я осмотрел горизонт. Ничего! Только наш ТБ-3, пашня, голубое небо и …тишина. -«А ведь и борозды стали мельче» - подумал я, - Китеж неподалёку». Поднявшись по трапу, я закрыл люк, и увидел в кабине, что Жигунов сидит в моем правом кресле. - Займите моё – сказал он, - оно вам привычнее, как я понимаю. Я сел в командирское кресло. Могучий ТБ огромными колесами шасси подмял под себя пашню и вот - отрыв. Четыре мотора ровно гудели. Я посмотрел направо – Жигунов дремал в кресле. От непогоды, мешавшей нам в начале полета, не осталось и следа. Я попробовал рули – самолет послушно ответил. Нас ждёт Б – ск. Оставалось три часа лёта.
МИГ: Аналогия. Встреча в Екатерининском парке Осень. Город Пушкин, теперь снова - Царское Село. Аллея Екатерининского парка. Старые деревья уже лишились летней зелени листьев и упираются голыми ветвями в низкое облачное небо. На пруду качаются у пирса баркасы военно-морского училища. Слышен плеск волны о борта и негромкое позвякиванье привязных цепей. Восресенье. Я в увольнении. По дорожкам парка гуляют парочки и родители с детьми. Иду по направлению к Екатерининскому дворцу и лицею, где учился Пушкин. Времени много. До 22-00. Тишина осени здесь особенно слышна. Тишина – слышна. Именно так. Шорох неубранных листьев под ногами и плеск невысокой волны оттеняют эту тишину. Впереди показался дворец. Перед ним группы людей – туристы. Здесь их много – место известное, историческое. Сворачиваю на боковую аллею – не хочу сменить мою тишину на людской говор. Довольно прохладно. На мне шинель и шапка – мы уже перешли на зимнюю форму одежды. В мундире и фуражке сейчас замёрз бы, наверняка. Скоро домой – служба на исходе. Полгода в школе младших авиаспециалистов и полтора года в полку, почти полтора, без полутора месяцев. Жаль. Мне нравится город и парк. Здесь я думаю. Здесь можно отвлечься от службы. От самолетов. От аэродрома. На немного. Я люблю самолеты. И мне нравится моя служба. А сейчас я наедине с собой. Где-то жгут листья – виден дым и доносится запах. Запах – сильнейший раздражитель памяти. Тут же вспоминаю школу. Осень, десятый класс. В большом школьном дворе, за стадионом, догорает костер. Мы сидим на трибуне. Я и она. Первая любовь. Щемящее чувство. Ослепление счастьем. Все, как будто вчера. У меня вырывается вздох. Не случилось. Банально, до невозможности. Безответные письма из армии. Сейчас я перестану об этом думать. Я не хочу об этом думать и искать ответ на вопрос без ответа. Я возвращаюсь из прошлого. Впереди показались три человека. Форма морская, красные повязки - патруль. Собираюсь, воспоминания – долой. Приближаются. Смотрю на погоны офицера. Ничего себе, начальник патруля – капитан первого ранга! И патрульные – четвертый курс, курсанты. Понятно, сегодня в патруле высшее военно-морское училище. В фуражках, несмотря на холод. Флотский шик. Перехожу на строевой шаг. За три шага останавливаюсь. Рука к шапке. Отдаю честь. В ответ – три руки в белых перчатках подносятся к козырькам фуражек. Расстегиваю крючки шинели и из кармана мундира достаю увольнительную записку и военный билет. Протягиваю офицеру. Мне нечего опасаться. Форма в порядке. Документы в порядке. Жду. Осень. Город Пушкин, теперь снова - Царское Село. Аллея Екатерининского парка. Голые деревья. Проходим мимо пирса. Непорядок. Завтра скажу боцману, что бы подняли баркасы. Задержался он что-то. Гребная практика уже закончена. Воскресенье. Я в патруле с курсантами. По дорожкам парка гуляют парочки и родители с детьми. Иду по направлению к Екатерининскому дворцу и лицею. Времени много. До 22-00. Тихо. Листья шуршат под ногами. Вот уже мои ребята и перешли на четвертый курс. Хороший класс. Двадцать один год - хороший возраст. Впереди показался дворец. Перед ним группы людей – туристы. Здесь их много – место известное, историческое. Сворачиваем на боковую аллею. Мне нравится город и парк. Здесь я думаю. Здесь можно отвлечься от службы. Где-то жгут листья – виден дым и доносится запах. Запах – сильнейший раздражитель памяти. Вспомнил тотчас …давно это было. Мы бродили по этим аллеям. Вдвоем. Первая любовь. Она собирала листья в разноцветный букет, а я думал о том, что уеду на Северный флот. Через полгода, без полутора месяцев. После выпуска. С ней. Я и она. Не случилось. Банально, до невозможности. Она – ленинградка, не поехала на Север. Сейчас я перестану об этом думать. Я не хочу об этом думать и искать ответ на вопрос без ответа. Я возвращаюсь из прошлого. Впереди показалась фигура. Военный. Солдат. Голубые погоны. Авиация. Приближается. Перешел на строевой. Остановился. Рука к шапке. Золотая лычка на погоне – ефрейтор. Одет аккуратно, даже с шиком. Новые погоны, нарукавный знак, шеврон за два года службы. Ну, что же, первое впечатление нормальное. Протянул документы. Увольнительная до 22-00. Открываю военный билет. Механик. Классность – первый класс. Поощрения – «Отличник ВВС». Призывался. Так, так…почти два года назад, без полутора месяцев. Значит скоро домой. Служит хорошо. А ефрейтору ведь тоже двадцать один год. Хороший возраст. Отдаю документы. Смотрит прямо в глаза. Спокоен. Уверен. По возрасту – мой сын. Как и мои курсанты. Ждет. Капитан первого ранга внимательно посмотрел мне в глаза. Отдает документы. Легкая улыбка скользнула по лицу. Напоминает - моего отца,полковника. В одном звании, одного возраста. Три руки в белых перчатках поднялись к козырькам фуражек. Отдаю честь в ответ. Аллея Екатерининского парка. Патруль продолжает свой путь, я тоже. Я в увольнении.
МИГ: Понимание... ...я спешил, если не сказать больше… увольнение в г. Пушкин, благодаря моим стараниям превратившееся в самоволку в г. Ленинград, подходило к концу... не подходило, а мчалось на всех парах...я только что распрощался со своей одноклассницей, которая училась в городе трех революций...распрощался почти навсегда... так я понял то, что сегодня сказала мне она...но об этом я ещё подумаю...сейчас надо успеть...пятак в турникет и с клацанием монеты я рванулся на платформу метро...три остановки и бегом вверх по эскалатору...электричка уже резанула светом из-за поворота...без билета – нет времени...две остановки и вот перрон вокзала...шипение пневматики и мой прыжок вниз совпали во времени...прорываюсь через толпу и вот привокзальная площадь...повезло – автобус стоит, двери открыты...успеваю... «...нет-нет, так просто у тебя не получится...» - зашептало в голове...вот он – мой старшина...стоит, держась за поручень в салоне...смотрит...а я в «гражданке»... но брюки от парадки, голова стрижена...тоже мне горожанин...узнАет…рванулся назад...укрылся за афишной тумбой...автобус, покачиваясь на неровностях мостовой уже отчаливает...всё...хана...опоздал...пять минут и пришел следующий...пять минут я жду и матерюсь в душе, пока водитель тронет с места...поехали...рано радуешься – всё равно не успеешь...едет быстро...поздно...на остановках мало людей – жители небольшого города уже почти все дома...завтра на работу...значит успеваю!...Ура, вот и моя остановка...десять минут есть...забежать к прапорщикам – переодеться в парадку...успею...быстро иду к офицерскому общежитию...и тут... ...слышу свою фамилию...армия сделала из меня военного – тут же останавливаюсь, полшага вперед...поворот кругом ...рука к фуражке...тьфу...нет фуражки...нет меня, ефрейтора Л.,...я в «гражданке»...я обычный молодой человек...спешу домой...поздно - лейтенант Баранов...группа авиавооружения...с женщиной...жена...небольшой животик...беременная жена... попал, нечего сказать...почему нечего...говорю, глядя на жену... - Опаздываю, товарищ лейтенант, разрешите идти?... ...удивленный вопрос...: - Почему в «гражданке»?... ... пропускаю мимо...пять минут...лейтенант будет завтра...а КПП рядом и пять минут остается...снова... – Опаздываю... ...на удивление ответ: ...- Идите... ...не иду – лечу...лестница общежития...парадка на ходу застегнута...спурт до КПП...уф-ф...пресекаю финишную ленточку... ...завтра - работаю на самолете, снимаю термопары...руки по локоть в лючке...отворачиваются с трудом...боковым зрением вижу...подходит...лейтенант вчерашний...Баранов...что-то будет...жаль...поворачиваюсь...слышу: - Жена вчера, пока домой ехали мне сказала –"Не трогай этого мальчишку"...тебя, Сергей, понял?...отказать не могу...сам понимаешь... ...отлегло...лейтенант – молодец...а уж жена его...есть все же мудрые женщины...молодые мудрые женщины… - Спасибо, товарищ лейтенант... ...он махнул рукой...уходит...ему тоже на самолете работать... ...мы в одной упряжке – техники, механики – военно-воздушные силы страны!...
МИГ: Прибытие В Б-ск. Погода в крайний час полета вновь выкинула фортель. Мы попали в мощный грозовой фронт и за этот час погода менялась от хорошей до шквала с грозой, и наоборот, - три раза. Жигунов проснулся от болтанки и дождя свободно проникавшего в открытую кабину ТБ. Он тут же осмотрелся и включился в оценку ситуации: - При заходе на посадку учтите низкую облачность. Видимость зависит от неровности нижней кромки и ещё – ветер. Возможны внезапные порывы бокового ветра на высоте от 20 метров и до касания, и боковой крен от3,5 до 10 градусов. Будьте готовы к принятию мер по восстановлению посадочного положения. Такая особенность здешнего аэродрома, товарищ Панкратов. - Есть учесть и принять меры! – ответил я. Впереди показалось лётное поле. На счастье, в этот момент погода не подвела, и я аккуратно притёр бомбардировщик к грунтовой полосе. Жигунов нагнул голову ко мне вплотную и произнёс: - А рука у тебя Серёжа твердая. Молодец! Мы сидели на лавке у стола в небольшом помещении сторожевого поста. Дощатое строение ютилось на скалистом берегу залива, продуваемого всеми ветрами. В стене, выходящей на море, было большое окно, в которое отлично была видна водная гладь, покрытый галькой и выброшенными водорослями берег и характерный силуэт покачивающегося на ленивой зыби двухлодочного гидросамолета – катамарана МК-1. Его грамада, а размах крыла составлял более пятидесяти метров, длина в двадцать четыре и высота - шесть с лишним, заслоняла половину открывающейся перспективы. Шесть двигателей в трех тандемных установках с тянущими и толкающими винтами диаметром четыре метра дополняли грандиозную картину. Поодаль по берегу прохаживался часовой с трехлинейкой, время от времени останавливаясь, чтобы осмотреть в бинокль акваторию бухты. Мы – это я, Аристарх и …отставной кондуктОр Добейко Ян Янович. Необходимые пояснения читателю. Случайные события – не совсем случайны. Говорят, что каждый человек на нашей Земле является родственником каждому пятому или девятому, или что-то в этом роде. Отдаленным, конечно. Может быть страшно далеким родственником, но все же родственником. Это - в качестве примера для происходящих тогда событий. В 193…году. В Б-ске и в его окрестностях. В Ленинграде и в норвежских шхерах. Зарекаться от совпадений и внезапных встреч нельзя, как ровно и от того, что ЭТОГО не случиться. А на изломах Времени – тем более. После посадки на аэродроме в Б-ске я сопроводил майора в санчасть базировавшегося здесь авиаполка. Местный главный эскулап осмотрел Жигунова и определил сильный ушиб спины. В остальном все было в норме, но неделя майору была определена для поправки. Все это я узнал, когда Жигунов вышел из комнаты, где его осматривал врач. - Спросил, как и где я так ушибся – улыбнулся майор, - объяснил ему, что поскользнулся на верху трапа и упал. - Поверил? – спросил я. - Да кто ж его знает? Разве что больше вопросов не задавал. Выходит - поверил. - Отлежишься недельку, станет легче. Жигунов оглянулся вокруг – коридор медсанчасти был пуст. - Некогда мне отлеживаться, Сережа. Я и так дело чуть не сорвал, по халатности своей. Сейчас пойдем ко мне. Я тут угол у одной вдовы снимаю, там и поговорим. Экипаж твой в казарме устроится, временно. Там один кубрик для прикомандированных оборудован. А ты ко мне – повторил он свое приглашение. По пути мы зашли в столовую пообедать. Гарнизон был небольшой, столовая, соответственно, тоже. В дверях столкнулись со Стерликовым и Ветровым – мой экипаж первым делом отправился подкрепиться после полета с приключением. - Лейтенант, - ответив на приветствие штурмана и бортмеханика, сказал Жигунов, - отправляйтесь в штаб и доложите о прибытии. Мы с вашим командиром пока побеседуем, - он спрятал улыбку, - о прыжках с парашютом. Потом устроитесь в казарме, в штабе вас направят. Отдыхайте. Мои товарищи козырнули и отправились выполнять приказание майора. Я слушал Аристарха и думал о том, сколько ему пришлось хлебнуть разного за эти годы – годы революции и войн, мировой и гражданской. А он рассказывал спокойно и размеренно, словно заново просматривал фильм, где он принимал участие и справился с порученной ролью. - Когда все стало рушиться, а ты понимаешь о чем я говорю, мой «Илья Муромец» и экипаж находились западнее Киева, на полевом аэродроме. Один мотор требовал ремонта и мы его собирались снимать. Вечером 6 сентября на аэродроме появилась польская кавалерия. Поутру нам было объявлено, что ИМ конфискуется для нужд польской армии. Было предложено сдать все имущество, карты, запас бомб и, пожалуйста - на все четыре стороны, господа. Здорово, правда? К утру, командир поляков слегка отошел от радости обладания нашим кораблем и понял, видимо, что кроме нас летать на нем никто не сможет. Мы уже собирались в Киев, чтобы на поезде попытаться уехать в Россию, настроение было гадкое, самолет наш попросту захватили, и сделать было ничего нельзя, но за мной пришел подхорунжий и сопроводил к полковнику Пшегледскому. Тот был крайне любезен, пригласил за стол отобедать, и во время оного предложил остаться и вступить в польскую армию в том же чине и летать на ИМ. Признаюсь, всю ночь накануне мы обсуждали наше положение и строили планы спасения корабля и увода его от поляков. Варианта с поступлением на службу мы не рассматривали, по понятным причинам, а сейчас, услышав слова полковника, я увидел выход из положения. - Словом, Сережа - Аристарх поднялся со стула и подошел к окну, - через три недели, после ремонта я увел аэроплан к нашим. - Но, как говориться, из огня да в полымя, - он вернулся к столу – по прилете в Смоленск все закончилось. Когда мы уносили ноги из под Киева, нас на взлете обстреляли из пулеметов. Моторы не зацепило, а вот шасси - он поморщился, - шасси повредили и посадка получилась жесткая. Даже очень. Месяц в госпитале, потом на долечивание поехал домой, в Петроград. Аристарх замолчал, словно споткнулся на бегу. Я молчал, понимая, что сейчас он там – в 1918 году. - Не буду тебя, Сережа нагружать своими воспоминаниями. Очень коротко: армии не стало, я оказался никому не нужен, как и многие в это время. Почти год занимался чем придется, в основном ремонтировал автомобили в гараже одного знакомого – надо было кормить семью. Настроения не было никакого, перспектив – тоже. А однажды, зимним вечером, – он усмехнулся – прямо перед Рождеством, в дверь постучали. Я открыл и на пороге увидел, – он сделал паузу, - кого ты думаешь? - Не знаю, Аристарх, - наконец вступил в разговор я. - Это был Леопольд Кудасов, собственной персоной, - взгляд Аристарха потеплел от воспоминаний. Мы сидели и молчали. Я словно заново узнавал Аристарха. В избе было тихо – хозяйка ушла к соседке, только в печи потрескивали дрова. Да где-то в простенке возились мыши. Резкий сигнал клаксона с улицы ворвался в тишину. Аристарх поднялся, подошел к оконцу, раздвинул ситцевую занавеску и я услышал: - А сейчас, Сережа, ты ещё раз удивишься. Раздался скрип петель и из сеней в комнату шагнул человек в морской форме, в высоких сапогах, в шлеме с очками и кожаными перчатками в руке. - Прибыл, товарищ майор! - доложил он Аристарху. - Хорошо, что прибыл Ян Янович – отвечал Аристарх, – а теперь осмотрись, дорогой. Может, кого узнаешь. Крепкое рукопожатие и не менее крепкое объятие старого товарища по экспедиции завершило процесс взаимного узнавания. Три счастливых человека сидели за столом в маленькой комнате, в доме затерянного в тундре поселка. Потому что настоящая дружба – это счастье.
МИГ: Знакомство с МК-1 Очередной порыв ветра отдался дрожью всей дощатой конструкции сторожевого поста и даже стол с разложенными документами слегка покачнулся. - Все, Сережа, пойдем к аэроплану – поднялся со скамейки Аристарх, - теорию надо с практикой соединять. Ян Янович тебе характеристики аппарата выдал – он улыбнулся – и весьма восторженные, так пора его восторг разделить на борту. Мы вышли из домика. Мой экипаж, пока я разговаривал со старыми товарищами, время зря не терял - штурман, сидя на большом валуне сворачивал карту и пытался на ветру вставить ее в планшет, видимо, он уже нанес на нее кое-какие отметки, а Ветров, по молодости лет и всегда веселому настроению, взобрался на скалистый уступ с явным намерением потревожить гнездо чаек. Мы начали спускаться по обрывистому берегу к воде. Часовой, да сих пор охранявший свой пост с трехлинейкой наперевес, повесил ее на плечо, козырнул майору и пропустил нас. Небольшой баркас был принайтовлен к короткому деревянному пирсу, уходящему метров на пять в залив. Штурман, спрятав наконец карту, быстрым шагом приближался к нам, а Ветров, прервав свое занятие, спустился вниз и бежал, хрустя галькой по берегу. Мы запрыгнули на борт, запыхавшийся бортмеханик, по инерции заскочил в воду и, оттолкнув баркас, оказался на задней банке. Десяток взмахов двух пар весел и мы подошли к стоящему на якоре морскому крейсеру. - Ну как он тебе? – сидящий на передней банке Жигунов обернулся. Я, не выпуская рукоятей весел и слегка подтабанивая, смотрел на необычный для меня самолет. Мои товарищи тоже молчали. - Большой… - других слов я не нашел. - Ничего, товарищ старший лейтенант – раздался голос Добейко, - очень послушная лодка, сами убедитесь. Медленно дрейфуя, баркас оказался в районе носовой части с оборудованными входными дверями для экипажа. Взгляду представилась верхняя часть лодок, соединенная центропланом, которые, как оказалось при ближайшем рассмотрении, были весьма вместительными фюзеляжами. Через минуту мы уже оказались на борту и, выйдя наверх из пилотской кабины, стали осматривать наш новый самолет. Добейко продолжил рассказ, начатый на берегу: - В каждой лодке установлены якоря, лебедки для их подъема, насосы для откачивания воды. В пределах уширенной части, по каждой лодке можно свободно передвигаться, кроме того, через центроплан можно перейти из левого корпуса в правый и наоборот. Летный экипаж состоит из 4-х человек (весь экипаж 10-12 человек): двух летчиков, командира корабля и штурмана. Рабочие места штурмана, двух летчиков и бортмеханика оборудованы в центральной гондоле, укрепленной на центроплане крыла по оси симметрии и выступающей за его переднюю кромку. Гондола экипажа выполнена двухступенчатой для обеспечения хорошего обзора силовых установок в полете, кабина бортмеханика возвышается над кабиной летчиков и в ее верхней застекленной части имеется люк для выхода к двигателям. В правой и левой лодках оборудованы рабочие места шести стрелков и, кроме того, в правой лодке сразу за кабиной переднего стрелка имеется кабина радиста, работающего с приемопередающей радиостанцией ПСК-1, с помощью которой можно осуществлять телефонную радиосвязь на расстояние около 350 км. Кроме этого, в центроплане имеется место механика, обслуживающего моторные установки и туалет для экипажа. Добейко повернулся ко мне: - Экипаж в таком количестве нужен для боевой работы, товарищ старший лейтенант. Он смотрел на меня, ожидая реакции на свои пояснения. Жигунов стоял рядом и тоже смотрел на меня. - Для выполнения поставленной перед нами задачи такой многочисленный экипаж не понадобиться. А вот стрелковое вооружение придется сократить, нас трое и в любом случае ко всем пушкам не поспеешь, да и в нейтральных водах лучше показаться мирным исследовательским гидросамолетом, чем военным. И опознавательные знаки надо закрасить – сказал я, думая о том, что справится с таким самолетом нашему экипажу будет сложно. - Не трое, товарищ Панкратов – вступил в разговор майор, - а шестеро. Он расстегнул свой планшет, достал оттуда пакет (очередной!) и протянул его мне. - Вскройте и ознакомьтесь. Я сломал сургучную печать и достал лист бумаги. Содержание было лаконичным – мне предписывалось ожидать прибытия начальника экспедиции, а до сей поры ознакомиться с материальной частью МК-1, совершить необходимые пробные вылеты и … читая последние строки приказа, я едва поверил своим глазам - в экипаж зачислялись майор Жигунов – второй пилот и бортмеханик-стрелок Добейко! Я посмотрел на Аристарха и он едва заметно кивнул мне. - «Значит, он знает больше чем я, и это нормально. Свою роль я узнаю, когда придет время. Ну, Леопольд Эрастович, вы и завернули сюжет» - мной овладело приподнятое настроение, - «… а как же Аристарх, майор - и второй пилот?» - не подумав об этом сразу, я немного сник. Я отвлекся за этими размышлениями и в действительность меня возвратил голос Жигунова: - Товарищ Панкратов, думаю, вам следует ознакомить экипаж с полученным приказом. Четыре человека смотрели на меня, в явном ожидании. Мысленно поблагодарив Аристарха, я еще раз, уже вслух зачитал приказ. Стерликов и Ветров выглядели слегка озадаченными, Добейко улыбался, а Жигунов сохранял невозмутимый вид. Пришло время действовать. - Экипаж, приступить к осмотру лодки! Штурману - принять свое хозяйство, Ян Янович – ввести в курс дела Ветрова. Товарищ майор, прошу показать мне пилотскую кабину. Так неожиданно начался этот день. Судя по всему – это не последняя неожиданность.
82-й: На FORUMAVIA.RU была когда-то Ветка Кто служил на Илья Муромцах на связь http://www.forumavia.ru/forum/9/8/5608306105729234706011208292698_1.shtml Памяти аэроплана ИМ и этой Ветки, посвящается: Я навсегда остался там - Среди зимы, и вместе С снами Зимы прошедшей, Которая всё с нами... Среди её снегов И вьюги сумасшедшей, И пухлых серых облаков, Что любят плыть Над головами... А в облаках аэроплан - Летит пустой, без экипажа. На патрубках моторных, Выхлопных, чернеет Толстым слоем сажа. И пальцы костяные Неподвижного пилота, Как бедствия пролог, Вцепились мёртвой Хваткой в автолог. На черепа глазницы Надвинув кожи Сморщенный покров, Застыл у борта в кресле Штурмана остов. И до сих пор дрожит, Вонзившись в Деревянный стол, Старинный измеритель. И край карты свесился на пол. Второй пилот, В дохе до пят, Морозом на крыле Как на кресте распят Среди тугих растяжек... У третьего мотора Механик череп наклонил Над карбюратором, Не отводя с него Безжизненного взора. Летящий в небе Одинокий и Пустой аэроплан Ведь это чей-то Нереальный план. Я навсегда остался там - Среди зимы. И вместе с нами Зима прошедшая, Наполненная снами...
МИГ: Осень...утро... Наощупь, привычным движением взялся за ручку двери в комнату и тихонько, на автомате, как делал это каждое утро, закрыл дверь. Будильник должен разбудить только меня. В комнате полумрак – тусклый свет фонарей за окном во дворе едва пробивается через шторы. Поежился от свежести, шагнул к дивану и нырнул под одеяло. - "Еще минут десять спать до звонка, давай, спи…Не хочется? А ты попробуй" - мысленно обратился к себе самому. Глаза закрылись… звонок, чтоб ему!.. Рука заученно потянулась к тумбочке и палец… сегодня какой? Средний или указательный?...нажал на подвернувшуюся клавишу мобильника. Мелодия выключилась. Это еще не конец сна. До подъема еще десять минут, главное не заснуть, а то все пойдет наперекосяк – опоздаешь сам, разбудишь дочку позднее …мало не покажется… "А помнишь в армии – сорок пять секунд! Первые полгода… и ничего… Ха, ха – попробуй сейчас за сорок пять – развалишься, сердце потом в ритм не загонишь до обеда, а ведь было, а? Было, было…" повернув голову рассмотрел циферблат наручных часов – еще целых четыре минуты! За стенкой глухо заработал лифт, потом зацокали каблуки в подъезде – ровно в это время, каждое утро кто-то выходил из дома. А ведь еще и шести нет, а за окном…Пора вставать. Одеяло откинуто и снова пронеслось – "Рота, подъем! Минута времени, время пошло!" Пожалел сегодня сержант - вместо сорока пяти секунд – ажно целая минута – богатство, не знаешь куда и деть эти пятнадцать секунд…баловство это, нельзя так личный состав расслаблять. Только сорок пять и ни секундой больше. Эк тебя заклинило…вставай, наконец". Встал, отдернул гардины, за окном раннее утро. Что-то уж очень совсем раннее. Деревья голыми ветвями пытаются закрыть вид из окна, да какой там вид! Машины везде, лоснятся мокрыми крышами, значит - моросит, раз капли не стучат по подоконнику. Моросит – осень… поздняя. "Как там, у Дюма, не помню дословно, но что-то вроде этого: «…вставали в восемь часов зимой, в шесть часов летом и шли к г-ну де Тревилю узнать пароль и попытаться уловить, что нового носится в воздухе…» -… кажется вспомнил точно, потом проверю, если соберусь. Но, не об этом же здесь. Вставали в ВОСЕМЬ! Зимой, а у нас уже почти зима, и встаем мы в шесть! И никуда не спешили, разве что на дуэль или к любовнице. Да уж…" Шорты одеты, дверь тихо открываю…не разбудить до времени… Холодная вода взбодрила сразу…а в армии горячей и не было. Снова об этом? Прекрати. Закрыл дверь на кухню, чайник уже шипит. Так, радиоточка закончила передавать Гимн и совершенно бодрый диктор - "Их что тренируют так гадко-жизнерадостно вещать или это запись?" - сообщил, что за бортом плюс три, возможен дождь во второй половине, туман… Фик с ним, с туманом, в метро туман не страшен. Чайник последний раз вздрогнул и облегченно стал затихать. Три ложки кофе. Да, да, растворимого… я не фанат, да и времени нет…так, добавлю холодного кипятка, вопреки всем законам правильного вкуса… глоток, другой. Хорошо! Ну вот, вроде бы все встает на место… За стеной…вот ведь архитекторы, что им там оторвать – руки или головы…за стеной лифт уже не останавливался, слышны только паузы на открытие-закрытие дверей. "А что? Ты не первый уходишь в ночь". Подумал, и стало легче. Эгоист, право. Вот как заговорил – процесс пробуждения закончил. Почти как - "…первый, второй…тридцатый – расчет закончил!" Подошел к закрытой двери: - Ребенок, вставай, пора …на работу опоздаешь… Очередной день. Начался. Дай бог не последний.
МИГ: Даешь Республике параболоид! Принятие решения. Я лежал на койке и смотрел в потолок. Северная белая ночь нерешительно заглядывала в окна нашего дома. У окна спал Аристарх и его ровное дыхание временами перемежалось легкими стонами – болела ушибленная спина. Я лежал и думал. Думал о том, что дела человека, мысли, поступки и планы зависят от многих факторов, в том числе и неожиданных, а порой совершенно случайных. Или от забытых обстоятельств. А я в череде нахлынувших дел совершенно забыл о браслете-извещателе, который я носил на руке. С виду, для непосвященного человека он выглядел как обычные наручные часы, правда довольно старой конструкции - «Tissot», швейцарские, выпуск 1912 года, да так оно, собственно и было. А уже внутри, спецы нашего ведомства установили электронный механизм извещателя, батареи должно было хватить лет на семь, прошло уже почти столько же, сообщения не приходили и я последние несколько лет стал воспринимать свой браслет-извещатель просто как часы. А сегодня ночью я проснулся от легкого покалывания запястья – это сработал браслет… Сказать что я был взволнован, значит не сказать ничего…Сердце отчаянно стучало, отдаваясь легкой дрожью в пальцах, когда я сдвигал циферблат в сторону. На открывшейся небольшой круглой панели, в размер циферблата, я увидел четыре цифры – «18.07». Это была дата моего возвращения. Агента всегда предупреждали заранее, кроме случаев экстренного возвращения. Сейчас, как видимо считали в нашем ведомстве, случай был не экстренный. Мое пребывание в 193…году заканчивалось через три дня. «Не прошло и семи лет» - машинально подумал я, - «Долго же до меня добирались». «А ведь я не хочу… не хочу возвращаться…по крайней мере сейчас, пока не сделано то, что нужно сделать – добраться до Гарина, раздобыть параболоид. И что подумают обо мне мои ребята, Аристарх, Ян Янович, наконец Кудасов, если я уйду. Что будет с ними – пропал командир экипажа, а время теперь непростое, как известно. Нет, нет, нельзя. Надо что-то придумать. А что я могу?» Аристарх завозился на своей койке и, не просыпаясь, повернулся на бок. В доме было звеняще тихо – прогоревшие дрова в печи уже не потрескивали, майор затих и не стонал, с хозяйской половины не раздавалось ни звука. «Я могу снять браслет…тогда я останусь. Уйдет только сам браслет, без меня…У меня исчезнет, может быть последний шанс вернуться в свое время. Если только…а что «если»…нет пока никакого «если». Семь лет восстанавливали повреждения в системе, семь лет! Почти семь лет…это ты понимаешь!» Я встал, стараясь не шуметь оделся, и тихо вышел на крыльцо. Ночь была свежа, я поежился от ночной сырости. Сел на ступеньку. Тихо… Не удержался и еще раз просмотрел на светящиеся цифры…мало времени…надо решаться…Обратной связи не предусмотрено. Агент должен подчиняться приказам, даже таким – лаконичным и конкретным, сведенным в четыре цифры. Насколько я знаю, Лесневский как-то рассказывал, случаев невозвращения не было. «Я могу стать первым. А как ТАМ отреагируют, что подумают? Полковник должен понимать специфику времени, идет 193…год. А откуда он знает, что с тобой сейчас происходит, где ты и что ты? Связь восстановлена, объект, то есть я, жив – об этом браслет передал данные и все…больше они ничего не знают. Ни о новой экспедиции, ни о встрече со старыми товарищами. А ведь я к ним и был послан, если помнишь…» Я понял, что нашел причину, вескую причину. С задержкой в семь лет я добрался до Кудасова с товарищами. Значит, я продолжаю выполнение порученного Лесневским задания. «А вернуться потом? Как с этим, товарищ старший лейтенант?...не знаю, буду решать задачи, по мере их возникновения…» Решение принято. Уйти сейчас – подставить под удар своих боевых друзей. Я жив и здоров, полон сил. И надежда на возвращение остается. Если восстановлен канал предупреждения о возвращении, значит все не так плохо. Я остаюсь. Тихо закрыв дверь, я прошел в комнату и не раздеваясь лег на койку. Аристарх спал. За окном светлело. Когда решение принято, становится легко. И я уснул. Жизнь продолжалась.
МИГ: Записки главного инженера. Так и назовем. Так было. Давно. Сравнительно давно. Мне было сорок лет – прекрасный возраст. Доставало сил и здоровья на работу по двенадцать часов, на влезание в чрево механизмов и станков… и на хорошее застолье… Теперь коллеги-механики, перехожу к повествованию…как говаривал один киногерой: «Был у нас в кавалерии один случАй…» Итак – утро, провожу планерку. В кабинете собрались мои подчиненные – начальники цехов, мастера, технологи и главный энергетик. Все как всегда – выполнение заказов во главе угла. Мастера с утра озабочены - им уже от своих непосредственных – начальников цехов досталось, потому глаза не поднимают, пишут что-то в блокнотах. Энергетик доложил - с обеда не будет пара и десятипролетный горячий пресс остановится, а это - срыв работы. Пресс – наш кормилец. На нем фанеруются изделия – двери, элементы мебели и его остановка…даже не хочу и говорить…объяснения с заказчиком самое неприятное в моей работе. Пар поступает к нам по паропроводу, источник пара - котельная одного из крупных заводов в нашей промзоне, а у них что-то случилось. Плохо всем, в том числе и городу. Отопление в домах будет выключено на время. Да, плохо всем и нам…представляю, как буду оправдываться…завтра надо отдавать партию готовых дверей и все шло по плану, а теперь возникла проблема. Деньги заказчик перевел, наше дело отдать в срок заказ и …объяснения мало что значат…середина девяностых…сами понимаете…надо что-то придумывать… Внезапно открывается дверь и на пороге вижу бригадира участка фанеровки… «Фанеровка горит!» - фраза как будто повисла в воздухе, а через мгновение ворвалась в мозг! «Фанеровка горит!...» - это катастрофа…там дерево, лак, склад готовой продукции…все это проносится в голове, а ноги уже несут меня по лестнице вниз, на территорию. За мной слышен топот ног остальных…выскакиваю из здания управления – черный дым валит из дверей цеха…так – люди вышли, а все ли вышли? Это сейчас главный вопрос – все ли вышли, не остался ли в задымленном и горящем цеху кто-нибудь, не упал ли, нахватавшись дыма…подбегаю… «Все вышли?!» - кричу на бегу закопченным рабочим… отвечают вразброд – «Вроде все …», а мысль – «Надо проверить». Вдохнул воздуха и вовнутрь, в дым …навстречу бежит один из рабочих, кашляет надрывно, но успевает сказать – «Потушили, Сергей Иванович, потушили… Толя (это бригадир), обесточил цех, рукав размотал и гидрант включили …потушили»…он убегает навстречу свежему воздуху, а я вперед, смотрю под верстаки, под станки …воздух еще есть, но грудь уже разрывает, еще с десяток секунд и я тоже едва не хлебнув черноты, вываливаюсь в проем ворот…все …людей нет…все вышли…остальное потом…сирена звучит как музыка – пожарный «ЗиЛ» уже въезжает в ворота… и вот он уже у ворот цеха. Выскакивает их кабины знакомый лейтенант-пожарный…кричу ему, шок еще не прошел, потому кричу, хоть он и рядом – «Леня, проверь людей, я смотрел…проверь…!!» Он поворачивается к своим пожарным, высыпавшим из машины - «Надеть изолирующие…за мной!»…они исчезают в дыму. Подбегает бригадир – «Сергей Иванович, все вышли, я пересчитал…и огонь потушили…»… Через полчаса – пожарные проверили цех, пострадавших нет. Немного надышались дымом, но это так, семечки…главное - все живы. Успели мои столяры закрыть противопожарную дверь в склад с готовыми дверями, полсотни дверей закопчены – ничего, отмоем… Разбор полетов. Передо мной стоит электрик Сидоров, пожилой, а щетина трехдневная и запах, вот ведь, куда энергетик смотрел! Объясняет - пришел по вызову в покрасочное отделение - у маляра погас свет… вместо тестера, стал проверять цепь «контролькой» - лампой на 220 вольт с оголенными концами проводов…искра…искра упала на свежий лак…дальше, а что дальше…вспыхнул лак и как порох вспыхнула древесная пыль от шлифовки дубового шпона … За столом, а «поляна» - часть обязательных действий после пожара, заместитель начальника ОВПС (отряд военизированной пожарной службы) нашего района, майор, мой одногодок, сказал, склонившись ко мне: «Сергей, скажи своим сторожам - в следующий раз (тут он сплюнул три раза), не дай Господь, пусть не 01 набирают, а местный номер пожарной части, она же от вас в пятистах метрах. А то, ведь когда прошла информация по 01, что горит деревообрабатывающий завод, в трех городах, за пятьдесят километров машины по тревоге были отправлены. Наши три первыми успели, остальные вернулись…такие дела. И еще – я должен тебя оштрафовать…вот если бы не звонок по 01…» Мы чокнулись и выпили… Электрик Сидоров был уволен. Главный инженер, то есть я - оштрафован на пять минимальных зарплат. Бригадир Толя получил премию за правильные действия при возгорании. В два дня отмыли закопченные двери. Пар нам не отключили – в котельной справились с аварией быстро. Лучше иметь трезвого электрика и …пусть бы отключили подачу пара…вместо пожара… А еще у нас был случай…но это уже в другой раз…
МИГ: На улице метель… Снег падает по замысловатой траектории, кружится высоко вокруг ярких пятен фонарей в еще темном утреннем небе, летит в лицо, но мне не холодно, а даже приятно – зима, наконец-то, зима! Надоевшее сочетание мороза и промозглых бесснежных улиц и дворов кануло в никуда…однако, надолго ли? Снег скрипит под ногами и на память приходит…нет, не детство счастливое…снег скрипит под сапогами – я разводящий в карауле…армия…ШМАС – школа младших авиационных специалистов…Ночь, мороз, снег скрипит в такт шагов – три фигуры с карабинами…веду караульных на посты – учебный аэродром и штаб. Штаб – пост №1 – Знамя части…снег скрипит, мороз, клапана на шапках-ушанках опущены и завязаны «по-лыжному»…шинель не очень согревает. Согревает ходьба…ходьба…ходьба… Мы в казарме, нас сменил в карауле другой курсантский взвод…карабины сданы в оружейную комнату. Снимаю сапоги, первый раз за сутки – по уставу в карауле нельзя разуваться…надо быть всегда и ко всему готовым…портянки с болью отрываются от ступней…кровавые мозоли…ходьба…ходьба…ходьба…посты были далеко друг от друга и вернувшись с очередной сменой, почти сразу я уходил с новой…менять часовых…такой был маршрут, и такой был я – молодой, правильный командир отделения...было больно, но – ТАК БЫЛО НУЖНО! Ничего, ноги заживут. И мы еще походим и побегаем…молодость…ничего не страшно и все возможно… На улице метель…воспоминания согрели душу…
МИГ: Иногда детство неслышно подходит сзади... Вот как сейчас...и вспомнилось: Север. Архангельская губерния. Плесецк. Именно - станция Плесецк. Пока не военный городок. Домов и квартир всем офицерам еще не хватало. Городок строился. Поэтому снимали две комнаты в частном доме у местных жителей. Старая женщина - хозяйка и несколько сыновей. Остальных не помню. Все сыновья прошли через зону. Время было такое, наверное, да и место географически к этому предрасположено. Маты помню. Но относились к нам хорошо. Наверное, просто по-человечески или из-за денег за эти две комнаты. В то время меня это не очень интересовало. Было мне пять лет. И случилась вот такая история: - на наличнике двери, ведущей во вторую комнату висела на гвоздике, вбитом в этот наличник, грелка. Резиновая, розовая грелка. Наполненная водой. Там было у нее место - так придумали родители. Я долго к ней присматривался, она манила меня...и, наконец, я проткнул ее шилом...мне надо было узнать, что будет, если я сделаю дырочку в грелке...Что будет, что будет - меня мать выпорола ремнем. Вот что было. Да, чуть не забыл - вода из грелки потекла...
МИГ: Не свернуть с колеи... Недавно встретился с давнишним приятелем. Слово за слово и дошли до нашей теперешней жизни. Начал мой приятель: - Ты знаешь, я недавно поймал себя на мысли, что я – трамвай. Да, да, не удивляйся, самый что ни на есть трамвай… Он замолчал и отхлебнул пива из бокала, - не в самом деле - трамвай, а чувствую себя трамваем… Забыл сказать – сидели мы с ним в пивном баре… - Я поясню, если хочешь, - он посмотрел на меня, и я понял – надо выслушать. - А теперь все по порядку, - он отодвинул кружку и закрыл глаза. Так с закрытыми глазами он и проговорил мне свой монолог… - Звенит будильник, и я сразу начинаю злиться. Спросишь почему? А потому – за окном темень, а в квартире холодно – конец сентября… и надо вставать. Откинул одеяло, нет, не на спинку кровати, как в армии и не надо укладываться в минуту, как тогда, но вставать нужно. Нащупал ногами тапочки, встал. Уже не сплю, но и не проснулся, отодвинул портьеры. Фонари за окном светят тускло, морось затуманила стекло…Брр…Одеваюсь. В полумраке иду в ванную, щелчок выключателя и …зажмуриваю глаза от удара света. Воду открываю холодную – надо уже просыпаться окончательно. Через полминуты, утеревшись полотенцем, выхожу из ванной. Два шага – двери кухни. Вот теперь я встал «на рельсы», как трамвай утром в депо, - он на секунду открыл глаза. Я кивнул. - А теперь поехали, - он снова приложился к кружке, - открываю крышку чайника, наливаю воду из фильтра. Вилку в розетку, клавишу нажать, открыть воду в мойке и немного подождать – пусть стечет. Фильтр под воду. Налил, поставил обратно. Достаю тарелку из сушки – ставлю на стол. Кружку достал, открыл шкафчик навесной, взял банку кофе. Открыл крышку – три ложки насыпал в кружку…чайник уже заметно шумит. Открыл холодильник. Достаю масленку, сыр и пачку творога – на стол. Из хлебного контейнера беру булку…чайник закипел. Наливаю кипяток в кофе…сахар чуть позже положу, не могу я кофе пить без сахара, хотя многие могут. Так, с этим покончено, теперь достаю нож и открываю масленку. Булку режу пополам и на нижнюю часть не намазываю, заметь, а накладываю масло, куском…отрезаю кусок сыра и сверху, на масло. Все, бутер готов. Теперь берусь за творог. Половину пачки кладу в тарелку, оставшуюся половину, а также масленку и сыр убираю в холодильник. На творог сверху кладу пару ложек варенья, розетка с ним стоит на столе. И - вперед. Творог съеден, булка тоже, последний глоток кофе…завтрак закончен. Проснулся уже окончательно, поэтому мою кружку, тарелку, нож быстро. Смотрю на часы – через пятнадцать минут надо выходить. Опять в ванную – чищу зубы. Бреюсь я вечером, а то бы еще возился… Снимаю домашнюю одежду, одеваюсь на выход – джинсы, рубашка, куртка, кроссовки. Выхожу из дома, дверь закрыл на два замка. И так каждое утро, заметь – каждое…без изменений… Теперь у меня двадцать пять минут ходьбы до метро. Вышел из подъезда, по дорожке иду из двора на улицу. Остановился на переходе – красный свет на светофоре. Загорелся зеленый – пошел. Иду по тротуару мимо домов. Навстречу в давно заведенном порядке идут знакомые наглядно, но незнакомые по сути люди. Десять человек за восемь минут, иной раз кого-то нет, припаздывают наверное… Перехожу улицу по переходу и спускаюсь по ступеням лестницы в парк. Снова – знакомые-незнакомые - бегуны, велосипедисты, бабушки с собачками, дети с ранцами двигаются мимо меня или я мимо них…рыбаки на берегу речки, текущей по парку в низине, утки, кормящиеся и чистящие перья – ежедневная картина прохождения ежедневного маршрута. Семь минут, и поднимаюсь по гравийной дорожке от речки к улице, огибающей парк, с другой стороны. Пешеходный переход, остановка со знакомо-незнакомцами, они тоже – «трамваи», ведь им тоже надо прийти на остановку автобуса к определенному времени…. Три минуты и выхожу на проспект. Впереди показался вход в метро. Через две минуты вхожу на станцию. Ноги несут меня к отмеченному месту – здесь открываются двери вагона. Подходит поезд, вхожу, сажусь на крайне место в начале вагона, место тоже ежедневное…как правило. Тронулся поезд, смотрю на попутчиков, многих узнаю… Семнадцать минут и выхожу на своей станции. Путь от выхода из метро до работы – пятнадцать минут. Иду дворами пять минут. Потом приходится выходить на улицу. Вливаюсь в людской поток – снова вижу знакомых незнакомцев… Подхожу к входу в здание, открываю дверь, прохожу мимо вахтера, здороваюсь, поднимаюсь на второй этаж, достаю ключи из кармана, открываю двойные двери…все, пришел. Снял куртку, переобулся. Подошел к столу, сел в кресло. Левая рука нажимает на клавишу включения компьютера, правая - на клавишу включения монитора. Приехали. Остановка «Работа». Можно опустить токосъемник и на восемь часов забыть, что я - трамвай. А в 17-00 вспомнить. И… «поехать» домой. Он закончил, открыл глаза и посмотрел на меня. В его глазах я прочитал немой вопрос. Я молчал, в голове затихал его голос и я вдруг, именно – вдруг, почувствовал, что все, что я услышал, касается и меня тоже, и может быть даже, еще многих, такая теперь жизнь… - Знаешь…ты не один такой…я тоже – трамвай, - ответил я на его не заданный вслух вопрос, - в самом деле… Мы простились, время и место следующей встречи терялось где-то в далеком далеке…когда-то мы еще увидимся. Два «трамвая». Чтобы увидеться, надо свернуть с колеи, а это невозможно…почти или совсем…
82-й: Вспышка слева ************************** -Этот парашют я укладывал сам, - думал Сидоров сидя на краешке грязной скамьи и устало глядя на крыс, собравшихся на границе света и тьмы. -Во всём виноват ты сам, - Сидоров затопал подошвами грязных сапог по щелястым доскам пола, стараясь отпугнуть крыс. Крысы сделали вид что им страшно и слегка попятились назад…. ************************* Днём на плацу, замкомвзвода, младший сержант Бондарь проводил занятия по ОМП. Сначала взвод тренировался в одевании и снятии костюма ОЗК на время. День был солнечный, жарко-влажный от испарений с водной глади окрестных водоёмов, а плащ и бахилы были прорезинены. После полной герметизации костюма Сидоров вспотел ещё сильнее, но натянул на голову и лицо резиновую маску противогаза. Поверх маски он торопливо надел форменную фуражку, которую до этого сжимал коленями и вытянулся по стойке смирно. Идиотская фуражка за несколько месяцев службы достала Сидорова необычайно. Курсантам в Школе была предписана повседневная форма одежды – сапоги, шаровары, куртка на пуговицах под ремень и фуражка. Всё-ничего, но фуражка… При порывах ветра, если её не придерживать рукой, она слетала с головы. В столовой, при принятии пищи, её надо было вешать на крючок, привёрнутый шурупами к доске под столешницей. На занятиях в учебном классе фуражку засовывали в ящик парты-стола. В казарме после отбоя, фуражка укладывалась на табуретку, поверх специальным способом сложенных шаровар и куртки. После команды “Подъём!” фуражку было положено надевать на голову в первую очередь. Фуражка грязнилась при падениях, салилась от рук, фуражка намокала под дождём. На голове фуражка сохла долго и противно. А когда Сидоров (уже в самом конце курса обучения в Школе, уже осенью) попытался в кочегарке при их учебном классе высушить мокрую фуражку на угольной печке, то с одной стороны ткань на свесе фуражки слегка почернела. Но, в нашем рассказе, до осени Сидорову ещё надо было дожить. А тогда, на плацу, младший сержант Бондарь продолжал учить взвод приёмам выживания. Солдаты-курсанты сняли с себя ОЗК, сложили их в чехлы. Бондарь приказал разобраться по отделениям – бойцы, почти не путаясь стали в три шеренги. Нахмурив по привычке брови (младший сержант Бондарь был старше нас на полгода службы и сам ещё недавно был курсантом, командиром отделения, а, потому, для большего авторитета старался выглядеть старше и серьёзнее) замкомвзвода объяснил возможную прижизненную ситуацию, свои команды и то, как взводу надо их выполнять. Выяснилось, что в случае применения вероятными и невероятными неназванными противниками атомного оружия, первым предупреждающим фактором будет вспышка яркого света. Завидев вспышку, каждый боец должен быстро-быстро рухнуть на землю, развернувшись ногами в сторону вспышки. Такой порядок действия Бондарь подкрепил классификацией поражающих факторов атомного взрыва. Имитировать световое излучение будет он сам, подавая команды: “Вспышка справа!” или “Вспышка слева!”. -Всем понятно? –слегка набычившись низким голосом спросил младший сержант. -Так точно! –хором отозвался взвод. -На-а пра-а-ву! –рявкнул замок. Взвод повернулся направо. -Ша-а-гум арш! Взвод с левой ноги ударил сапогами по асфальту и двинулся вперёд. -Грум, грум, грум! -Вспышка справа! –крикнул Бондарь. Взвод сбил шаг, тела солдат смешались, сталкиваясь попадали на землю, покатились фуражки по асфальту. Сидоров упал, понимая, что это понарошку, но приложился к тёплому шершавому асфальту слегка ободрав ладонь руки. -Встать! – подал команду замок. Ещё раза два взвод поднимался, строился, шёл по плацу и падал на асфальт после команды младшего сержанта. На четвёртый раз, услышав команду “Вспышка слева!”, Сидоров пробежал лишние пять шагов и упал на мягкий газон, окаймляющий плац. Ещё через минуту Сидоров стоял лицом к взводному строю. Замкомвзвода подал команду: “Смирно!” и объявил рядовому Сидорову внеочередной наряд на кухню. Сидоров уже почти расстался с воспоминаниями о гражданской жизни, а потому, без лишних вопросов ответил: “Есть!” и, после соответствующей команды стал в строй. В армии хитрошопых не любят и во взводе никто Сидорова не жалел, а наоборот. Вечером Сидоров переоделся в “подменку" и отправился на кухню. Но мыть полы, или чистить картошку на кухне ему было суждено не в этот раз. Сидорова отправили ещё дальше - в наряд на свинарник. Вместе с ещё одним зольдатиком Сидоров отвёз на вихляющей колёсами замызганной тележке бачки с кухонными отходами в темноту за кухню, где тускло светились окошки длинного одноэтажного, барачного типа, здания. Содержимое бачков под устным руководством раздражённого службой прапорщика было распределено по корытам в загородках внутри барака, где этого только и ждали вечно голодные хрюшки, толкаясь и сдержанно визжа бросившиеся на ужин. В бараке ничем не пахло. В бараке воняло помоями, свинскими выделениями и чёрной тоской. Выяснилось, что Сидоров должен находиться внутри свинарника до шести часов утра, до подъёма. Зачем это было нужно? Вероятно, для того, чтобы заставить покраснеть от стыда и уйти прочь возможного расхитителя общественных свинок. Зольдатик увёз на тележке пустые бачки. Его фигура и вихляющая колёсами тележка скрылась в темноте. Прапорщик ушёл не прощаясь. Сидоров остался один. Был он наивным пареньком с городской окраины, прослужившим в армии всего несколько месяцев. Движимый любопытством, почти принюхавшись к местной свинской атмосфере, Сидоров обошёл свои ночные владения. В свинарнике горело несколько ламп, в свете которых Сидоров разглядел в одном из загонов гигантскую свиную тушу, лежащую на боку и мелко подрагивающую. -Ночью свиноматка должна опороситься. Смотри, чтобы она поросят не подавила! –вспомнил Сидоров слова прапорщика, сказанные на ходу, по пути к выходу. Сидоров не мог знать, что ему надо делать для спасения ещё не рождённых поросят, но он уже знал, что в армии вопросы старшему по званию не задают, а потому понадеялся (О, наивный!), что всё рассосётся, само собой. А что ещё оставалось Сидорову делать? Ещё какое-то время Сидоров с юношеским интересом наблюдал за сексуальной жизнью свинарника. Разнузданная похоть и свинство процветали в загонах. Я там тоже был. А среди читателей могут быть женщины и, даже, дети. Именно поэтому, на самом интересном месте, мы найдём обширную лакуну в воспоминаниях Сидорова. Отвлекшись от наблюдений, Сидоров вышел на крыльцо-приступку перед входной дверью. Над его головой жёлтым светом светила лампочка под жестяным колпаком. Из темноты, сквозь ветви кустов и деревьев вокруг плаца, подсвечивали огоньки казарменных окон, фонарей. Слышался топот сапог на плацу и рёв курсантских глоток – одно из развлечений в Школе состояло в исполнении строевых песен на прогулках. По этому поводу в каждом учебном выпуске, раз в полгода, устраивался строевой смотр – какая рота лучше ходит в строю с песней. Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет! Это я про роту (и не одну), идущую по плацу строем колонны по шесть человек в ряд и ревущую в 150 глоток строевую песню. - Маруся раз, два, три, калина. Чорнявая дівчина в саду ягоди рвала. -Там где пехота не пройдёт! Где бронепоезд не промчится! -У солдата выходной, Пуговицы в ряд! -Сыны России и парни с Эльбы В колоннах грозных в строю одном! Подобный и прочий вокал доносился, постепенно умолкая, до ушей Сидорова. Сидоров курил горький табак коротких сигарет без фильтра из полупустой мятой пачки с надписью “Дымок”. Потом он сплюнул на землю горькую слюну, “забычарил” про запас (ночь длинная) окурок и поплёлся в свинарник. Сидоров обошёл ещё раз помещение. Всё было спокойно. Туша супоросой свиньи всё так же колыхалась в углу загона. Самцы тоже угомонились, решив подремать до утра. Сидоров решил устроиться в закутке посередине барака, там, где стоял угольный котел. С сомнением оглядев и пощупав рукой морщинистое от старости дерево скамьи, Сидоров присел, привалился к стенке, прикрыл усталые веки и забылся. Что ему снилось он не запомнил. Что заставило его проснуться? Он не знал. Лампочки в закутке-котельной не имелось, а потому свет в котельную проникал из свинарника через проём открытой двери. Сам Сидоров сидел в глубокой тени, а крысы, их было штук пять, сидели на полу, на границе света и тени. Они неподвижно сидели и, не моргая, нехорошо смотрели на Сидорова. Сидоров затопал подошвами грязных сапог по щелястым доскам пола, стараясь отпугнуть крыс. Крысы сделали вид что им страшно и слегка попятились назад. ****************** Сидоров имел с ними дело и не раз. Рядом с их учебным классом, отдельно стоящим зданием на территории Школы, был дровяной сарай, в котором жили крысы. Напротив класса стояли два кирпичных здания – какие-то склады. Складские крысы бегали в гости к классным крысам ночью, совершенно не скрываясь. В сарае крысы вели светский образ жизни и не отказывали себе в общении друг с другом. Обычно Сидоров стоял ночью на посту прижавшись спиной к запертой двери в класс. У Сидорова на поясе для придания статуса висел на подвесе в ножнах длиннющий штык от СВТ-38. Но ночью одному на посту всегда страшно. Сидоров стоял, прижавшись спиной к двери и слушал крысиные разговоры и топот в сарае. Иногда он подходил к сараю и открывал скрипучую дверь. Писк, топот ног и шорох хвостов ненадолго замирали, чтобы возобновиться вновь. Крысы Сидорова не боялись, как не боялись и классную собаку – старую овчарку по имени Бек. Из миски Бека они таскали еду к себе в сарай. А старина Бек даже не дёргался – старость, мля, не радость! ************* Продолжая топать по полу Сидоров встал – стуча когтями по доскам пола крысы разбежались по свинарнику. Сидоров вышел из закутка и пошёл налево, проведать свиноматку. Подойдя к её загону Сидоров разглядел в полутьме под её огромным брюхом неясное множественное копошение. Поросята? Крысы? А хрен его знает! Хочешь посмотреть поближе? Сидорова вдруг замутило от этого копошения в темноте. Воздух сгустился. Ароматическая линия свиной мочи перешла в обонятельное крещендо. Сидоров выбежал из свинарника, закрыл дверь, привалился к ней спиной. Горький дым сигареты привёл его в чувство. Вокруг была почти полярная ночь. В казармах спали курсанты. Давно закончил свою работу наряд на кухне и тоже пошёл спать. Спят и внеочередники-уборщики в ротах. Их “машки” дремлют у стены. В казарме славно пахнет мастикой для полов, дёгтем, потом и портянками. Кому не спится в ночь глухую? Что ответит эхо на подобный вопрос? За спиной у Сидорова… Но не будешь же стоять всю ночь на улице? Местные ночи даже летом прохладны, а комары прокусывают голенище кирзового сапога. Один такой прокусил каблук сидорового сапога. Пятка потом чесалась пять дней. Это была долгая и странная ночь. Сидоров возвратился в закуток-котельную. Он, то ли дремал, то ли бредил. Всё тот же тусклый свет, крысы на границе света и тьмы, топот сапог, холод ночи, горечь сигарет. Один раз, очнувшись, Сидоров услышал какие-то непонятные звуки в свинарнике. Он встал, повернул направо, осмотрелся. Откуда-то в свинарнике появилась кошка. Она бежала от дальней торцевой стены свинарника по деревянному поручню, проходящему по верху загородок для свиней. Кошка со всех ног бежала в сторону Сидорова, а по полу за ней неслась стая крыс. В какой-то момент кошка прыгнула в сторону окна. Двойное остекление было разбито изнутри. Кошка, верно, подумала: -Вот оно спасение – выход на улицу! Она мелькнула в длинном прыжке над стойлом, но ударилась о наружное стекло и упала на пол. Совсем ошалев от увиденного, Сидоров моментально проснулся, бросился к двери, распахнул её – кошка вылетела из двери и скрылась в темноте. А Сидоров-то, хорош! Когда он увидел эту кошку, какого-то хрена вспомнил Панночку. Поднимите мне веки! Но всё заканчивается. Пропел полуночный петух. Полярная ночь заканчивалась. Заря. На часах полшестого. Сидоров захлопнул дверь в свинарник и побрёл к казарме.
82-й: Разбор полётов или фантомные боли неуточнённого генезиса. Суточный наряд выстраивался на "взлётке". Прямо над головой Сидорова оказалась одна из трёх перекладин, прикреплённых к потолку казармы. В плохую погоду занятия по физо проводились в помещении. На перекладинах курсанты подтягивались, делали подъём переворотом и выход силой. “Взлётка”, как много в этом звуке, для сердца нашего слилось, и отозвалось... Следует объяснить этимологию этого слова. Представьте, что одновременно в учебную роту попадает 150 (сто пятьдесят), бывших несколько дней назад гражданскими, молодых парней. Для того чтобы их превратить в курсантов требуются специальные методы воспитания. Одним из таких методов являлись ”полёты”. В крайние времена получило широкое распространение выражение “залёт”. Во времена молодости Сидорова (по памяти) “залетали” только девки по причине природной доверчивости. Никакие ссылки на дороговизну резиновых изделий не проходят. Изделие (ГОСТ 4645-49) в те времена стоило в аптеке две копейки и продавалось любому, желающему им воспользоваться. Нынешние “залёты” – отголоски тех “полётов”. Лозунгом дня в Школе был известный с детства каждому призыв: -Один за всех и все за одного! Но понимать его следовало не так, как понимали в детстве, а так, как надо было понимать в Школе. А именно: не виноватых одиночек не существует и, ещё, если провинился один, то за его провинность отвечают все остальные сослуживцы. Полёты устраивались после отбоя. Есть такая армейская команда громким голосом и есть такое время в дневном расписании Школы: - Рота, отбой! Если в течении дня взвод имел нарекания со стороны замкомвзвода или офицеров, то летал этот взвод. Чаще всего летали всей ротой по несколько раз: три, пять, шесть, как когда. Окна в казарме на этаже при этом закрывали. Так я вам скажу – летом стёкла в окнах запотевали изнутри от испарений курсантских тел и пролитых ими (этими телами) слёз. Про слёзы – эта деталь вставлена в повествование только ради образности. Какие, на, в армии слёзы? Механизм полётов в статике и динамике выглядел таким образом. Рота выстраивалась на взлётке повзводно – каждый взвод напротив своего кубрика, устроенного из составленных вплотную двухъярусных коек и тумбочек между ними. Каждый кубрик имел проход между торцами коек и был перпендикулярен взлётке. Вдоль прохода, с обеих сторон, стояли тяжёлые деревянные табуреты, на которые складывалась особым манером форма и под которые ставились сапоги. Каждый взвод состоял из тридцати курсантов. А всего в роте было пять учебных взводов. По команде старшины роты (или лица заменяющего его в данный момент), поданной строевым голосом: -Рота, отбой! (после неоднократных команд: -Равняйсь! Смирно! Отставить!) сто пятьдесят человек, толкаясь, грохоча сапогами, расстёгивая куртки (уже не гимнастёрки), срывая их с себя на бегу, устремлялись по проходу внутрь кубриков, каждый к своей койке. Добежав до табурета надо было положить ремень с латунной бляхой на табурет; стянуть с себя сапоги, поставить их под табурет, положить поверх голенищ портянки; расстегнуть и стащить бриджи, сложить пополам и уложить их сверху ремня; поверх бридж укладывалась (не застёгивая пуговиц) куртка, сложенная пополам вдоль и поперёк, лицевой стороной вверх и погонами в сторону прохода. Сверху укладывалась фуражка, направленная козырьком к проходу. После чего необходимо было сорвать с койки одеяло и простыню и нырнуть в койку (или забраться неё, если это была койка на втором ярусе). После чего надо было замереть. Если в установившейся в казарме тишине трижды раздавался скрип какой-нибудь панцирной сетки, то звучала команда: -Рота, подъём! Эта команда исполнялась в обратном порядке. Одеяло и простыню следовало отбросить мощным броском в ноги, на спинку койки; выскочить из койки (зачастую на спину тем двоим, которые так кстати вылезли из своих нижних коек); напялить на голову фуражку (как они затрахали нас за полгода, эти фуражки); натянуть бриджи, застегнув только поясной крючок: намотать портянки; просунуть ноги в сапоги; бежать для построения на взлётку, напялив в рукава куртку, застёгиваясь и подпоясываясь на бегу. После построения (строились по отделениям в три ряда, в затылок друг другу) и многочисленных команд: -Равняйсь! Отставить! Смирно!, следовала команда: -Первая шеренга – два шага вперёд! Вторая шеренга – шаг вперёд! Третья шеренга – на месте! После исполнения этой команды сержант-замок (заместитель командира взвода) осматривал каждого на предмет торчащих из голенищ сапог концов портянок. Торчащие концы портянок означали, что портянки не намотаны; что хозяин портянок просто положил их на голенища и протиснул ноги в сапоги поверх портянок. После обнаружения таких умников, их фамилии озвучивались перед строем и полёты продолжались. Сидоров и сам так поступал не раз, но он был осторожнее и следил за тем, чтобы концы портянок не высовывались наружу. Впрочем, и таких умников выводили на чистую воду, предлагая всем снять сапоги. И полёты продолжались. Один раз, после такого построения, взвод вывели на пробежку. На этот раз летали днём, во время самоподготовки. Сидоров сразу вспомнил аналогичный эпизод из фильма “Максим Перепелица”. Портянки Сидоров в тот раз не успел намотать, но ему повезло – ног он не натёр. И, главное! Про легендарную “горящую спичку”, которая сгорает за сорок пять секунд. Этот незамысловатый, но наглядный, приём неоднократно применялся старшиной роты и замками. За то время, пока горит спичка, курсанты должны были успеть раздеться или одеться по командам: -Отбой! или Подьём! Потом, на перекуре, много раз жгли спички. Ни хрена – они горели меньше сорока пяти секунд. Ты помнишь, товарищ, что такое - сорок пять секунд?
82-й: Лицо неприкосновенное или фантомные боли неуточнённого генезиса. Цитата: “169. Часовой есть лицо неприкосновенное” (УСТАВ ГАРНИЗОННОЙ И КАРАУЛЬНОЙ СЛУЖБ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР) Часть первая. ШКОЛА. Класс. Когда-то Сидоров познал все тонкости гарнизонной и караульной службы. В Школе взвод, в котором он учился, нёс караульную службу на сторожевом посту, охраняя здание учебного класса. На этот пост ежесуточно заступали три курсанта. В качестве оружия им выдавался длинный штык от самозарядной винтовки Токарева (СВТ-38). Этот штык курсанты передавали друг другу при смене с поста. На посту Сидоров стоял по два часа, через каждые четыре часа. Всего на каждого караульного приходилось по восемь часов непосредственного пребывания на посту. На пост заступали после процедуры развода на дежурство. Развод, как правило, производился старшиной роты, старшим сержантом Величко, на втором этаже огромного здания казармы. Трёхэтажная казарма была армейским домом для Сидорова и шести учебных рот. На “взлётке”, как вполне обоснованно называлось обширное свободное пространство перед кубриками пяти взводов, выстраивались те курсанты, которые заступали в суточный наряд. Обычно, если рота не заступала в наряд по Школе, суточный наряд состоял из семи человек: троих - на охрану учебного класса и четверых на дежурство по роте. Наряд по роте состоял из троих дневальных и одного дежурного. Дежурным всегда назначался кто-то из ефрейторов – командиров отделений. Наряду по роте было положено два штыка (всё те же, от СВТ-38). Один штык носил на ремне дежурный по роте, а другой передавали друг другу дневальные, при сдаче поста у тумбочки. После развода один из троих шёл к учебному классу, чтобы сменить караульного и заступить на пост. Идти было недалеко – из подъезда казармы повернуть за угол направо, и пройти метров триста до одноэтажного здания класса. На этом посту Сидоров познал многое: одиночество, голод, холод, страх темноты. Сначала он, конечно, ничего не понял. Всё было так необычно и ново – штык, оттягивающий ремень на правом боку; ответственность; дневное и ночное бдение; усталость. Особенно тяжело было в ночные часы – сказывались недосып и первичное, после гражданки, недоедание. В столовой кормили по армейской норме, но организм ещё с этой нормой не соглашался. Но через какое-то время Сидоров и его организм привыкли и начали думать. Из появившегося опыта Сидоров сделал вывод, что лучше всего заступать на пост в третью смену – с 22 до 00, потом с 04 до 06; с 10 до 12 и с 16 до 18 часов. В дальнейшем он при возможности старался так и поступать, но получалось далеко не всегда – приходилось учитывать пожелания сослуживцев из наряда. Таким образом, Сидоров стоял на посту во всех возможных временных комбинациях. Днём на посту у класса надо было прохаживаться перед окнами вдоль фасада здания. В это время внутри шли занятия и поведение караульного контролировал командир взвода капитан Двойменов или замкомандира, в то время младший сержант Бондарь. В обязанности караульного входило поддержание порядка на территории класса, встреча начальства, если оно намеревалось посетить занятия – всё это днём. А вот ночью… Ночью ходить вдоль фасада и окон, за стёклами которых уплотнялась ночная тьма пустого здания, было, мягко говоря неуютно. Особо это ощущение усиливалось в безлунные ночи. Класс стоял возле сплошного деревянного забора, огораживающего Школу. За забором, в земляной выемке, проходили железнодорожные пути Ленинградской железной дороги, а в самом заборе имелись постоянно закрытые распашные ворота, которые никто не охранял. Лишь однажды Сидоров видел эти ворота открытыми, когда они всем взводом таскали тяжеленные половые доски из Храма в гараж комвзвода. В тёмные ночи Сидоров стоял под навесом над входом в класс, прижавшись спиной к двери. Электрическую лампу, которая висела над его головой, Сидоров всегда выключал, хотя её было положено постоянно гореть в тёмное время суток. Это был классический армейский приём – освещать часового, вместо того, чтобы освещать объект охраны. Позднее Сидоров не раз сталкивался с этим приёмом, но об этом расскажем позже… А пока… Ночь… Ночь - это слово надо писать с большой буквы: Ночь. Ночью на посту Сидоров впервые оказался один. Летом всё было не так уж и плохо – севера, ночи короткие и светлые. Сидоров стоял, прижавшись спиной к двери, лишь иногда разминаясь и прохаживаясь в сторону деревянной пристройки к зданию класса. В этой небольшой пристройке лежали дрова для растопки печки и жили крысы. Ночью крысы вели активную жизнь, топоча лапами и переговариваясь по-своему. Рядом с пристройкой стояла будка, в которой спала взводная собака по кличке Бек. Она была старая, малоподвижная, блохастая, но курсанты её подкармливали и любили, и любовь эта передавалась через каждые полгода, от выпуска к призыву. Одна из курсантских пословиц звучала так: -Жизнь Бекова – нас гребут, а нам – некого! Бек не обращал внимания на крыс. Они воровали его еду из алюминиевой миски, бегали прямо под носом у Бека, а тому было уже всё равно. Когда крысы особенно шумели, Сидоров подходил к пристройке, открывал скрипучую дверь и стучал носком сапога по стенке. Крысы затихали, Сидоров закрывал дверь, возвращался под навес, а через некоторое время галдёж и беготня в сарае возобновлялись. На посту время замедляло свой ход. Тут главное – как можно реже смотреть на часы на руке. Сидоров специально поменялся своими наручными часами с Колей Сорокиным, когда во взводе кто-то начал первым игру “махнём не глядя”. Было интересно, но часами Сидоров махнулся “глядя” и осмысленно. Коле приглянулись сидоровские старенькие часы с чёрным циферблатом. Сидорову же, нужны были часы для ночи. На циферблате Колиных часов возле каждой цифры имелись светящиеся точки, стрелки тоже были светящимися. На циферблате горел зеленоватый светящийся венчик точек. В армии это было не только красиво, но и необходимо в ночных нарядах. От нечего делать руки тянулись к штыку. Сидоров не раз вытаскивал его из ножен, прилаживался к хвату. Очень хотелось метнуть штык в стенку сарая или в ствол молодого тополя. Но замок с самого начала предупредил взвод, что это обычно заканчивается жестокими репрессиями по отношению к метателю. Были прецеденты – поломанные деревянные накладки на рукоятке, погнутые стальные лезвия. Обещания замка были реальными и незамедлительными. Сидоров за время пребывания в Школе получил несколько нарядов за разного рода провинности. Самый впечатляющий наряд был у Сидорова на свинарник, не к ночи помянут будет… А летние ночи превращались в пытку из-за комаров. Комары были большими и опытными кровососами. Особо они любили добираться до сидорова тела через швы на куртке. А уж уши и шея… Только успевай отмахиваться. Осенью выпал снег, старо неимоверно сыро и промозгло. Шинель с поднятым воротником, а в ноябре старый вонючий овчинный тулуп дополнили облик Сидорова на посту у класса. При всём при том, Сидоров разделял правильность солдатских поговорок про взаимосвязь часового и тулупа… Часовой - это труп, завёрнутый в тулуп, зае… заинструктированный до слёз и выброшенный на мороз. Ноги в сапогах зябли. Хотелось есть. Старшина и замки наказывали курсантов за куски хлеба и сахара в карманах, но Сидоров, попадая в наряд, всегда запасал на ночь кусок черного хлеба и кусочек сахара. Если этого не делать, то утром во рту появлялось ощущение как будто, зачем-то, сосал медную монету. Если пожевать в ночные часы хлеб и сахар, то всё равно чувствуешь себя не очень хорошо с недосыпу, но получше, получше… Помнил Сидоров одну ночь… Уже выпал снег. На небе была полная луна. Сидоров стоял в тени класса – луна была сзади и вверху, ярко освещая пространство перед классом. Со стороны здания склада к своему дому в дровяной пристройке бежала здоровенная крыса. Лунный свет, отражённый от белого снега слепил крысе глаза, и она, не заметив Сидорова, выбежала прямо ему под ноги. Сидоров с наслаждением ударил крысу сапогом – обнаглела сволочь. Та отлетела в сторону, покрутилась в снегу и метнулась к сараю. Хоть какое-то развлечение. Ещё – сигареты. Курить на посту не разрешалось, но на посту курили все. Курил и Сидоров, выключив свет, чутко всматриваясь в темноту и прислушиваясь. Сигарет не хватало по причине отсутствия денег. Сигареты надо было экономить за счёт дневных перекуров. Бывали дни, когда заканчивались солдатские 3 рубля 80 копеек, выдаваемые на месяц. Ведь на эти деньги покупалась белая ткань на подворотнички, нитки, иголки, тетрадки и стержни для авторучки. Всё остальное тратилось на сигареты и редкие покупки в солдатской чайной, более известной под названием “чипок”. И наплевать на то, что Сидорова никогда не интересовала этимология этого слова - денег было взять негде. Прикуривать надо было осторожно – огонь виден издалека, а на огонь скорее всего прилетят не мотыльки, а неприятности в виде любого сержанта или офицера, увидевшего издалека огонёк. Да и курить приходилось, спрятав сигарету в кулак или широкий рукав шинели, когда наступала пора её одевать. За время пребывания на посту Сидоров успел вспомнить всю свою короткую и не очень толковую жизнь перед армией. Осмыслить происходящее он не пытался – всё ведь было предрешено на ближайшие полтора года. И это слишком огромный срок для маленького человечка в шинели с поднятым воротником, стоящего в темноте под навесом на сторожевом посту, для того, чтобы думать о Будущем.
82-й: Случай в карауле (n+1) Цитата: А вот и «Случай в карауле». Тоже пятьдесят третий год и тоже Камчатка. «Позже Беркутов, часовой у входа в караульное помещение, никак не мог вспомнить, что впервые заставило его насторожиться и крепче сжать оружие, напряженно вслушиваясь в невнятные шорохи теплой июльской ночи. Просто к шелесту листвы, шуму собственных шагов, сонному скрипу ветвей примешалось…» – ну, и так далее. Коротко говоря, под покровом ночи подкрались к часовому, напали на него, и он, не в силах отбиться… «Как могло случиться, что Линько, так хорошо знавший уставы, допустил грубейшее нарушение уставов гарнизонной и караульной служб? А ты, Беркутов? Разве ты не оказался ротозеем, не заметив, куда ушел Симаков? И мы все – как мы не заметили, что Симакова не оказалось с нами, когда караул был поднят в ружье?» ========================================= АБС “Хромая судьба”. Не так всё было, совсем не так… И вовсе не в пятьдесят третьем это было, а в одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртом. И, тоже, летом… Была то-ли суббота, то-ли воскресенье. По обстоятельствам службы Сидоров ходил в наряды только в ПХД(*), да ещё в выходные и праздничные дни. Караул состоял из трёх бойцов-часовых и начкара(**), в звании младшего сержанта. Все ребята были из одного технического отделения, то есть – все свои. Кроме того, Сидоров, Кмить и младший сержант Бобров были с одного призыва, а Сидоров и Кмить ещё и учились в одном учебном взводе в ШМАСе(***). Были мы по тогдашней неофициальной армейской “Табели о рангах” “фазанами” (****), а третий постовой, ефрейтор Шувалов, был для нас “молодым”. На посту стояли по теплому времени – по два часа каждый, через четыре часа. За всё время службы Сидоров только один раз попадал в караул, когда ночью стояли на посту по одному часу до смены, и случилось это по причине сильного мороза и ветра. Но зима – отдельная сага про часового, он же труп, завернутый в тулуп, и так далее… Я сейчас точно не помню, в какие часы выпало стоять Сидорову в тот караул. Дело в том, что, имея достаточный опыт хождения в наряды и в караул, я выбрал для себя оптимальные часы, исходя из собственной реакции организма “на тяготы и лишения военной службы”(*****). Заступали мы в караул с 18-00 на сутки (по два часа смена). Я, если никто не возражал, становился в третью смену. По себе знал, как проще отстоять ночь. Самое глухое и страшное время на посту с 02 до 04 часов - "час Быка"... А в третью смену получалось: с 22 до 00, и потом с 04 до 06. Но это если никто не возражал. А, вообще, ночью надо спать, а не ходить в темноте и бояться. Дело происходит в степи. Вокруг на десятки километров только военные объекты. В общем - закрытая во всех смыслах зона. Караул по всей форме. Десять патронов в патроннике СКС, ещё двадцать лежат в подсумке в снаряжённом состоянии. Безлунная ночь. Дует лёгкий ветер. Охраняем позицию П-30 и десятка два кунгов с радиотехникой, которые стоят рядом с насыпным холмом, на котором расположена собственно станция. С одной стороны поста сооружения нашей части, с другой стороны степь. Два прожектора светят на асфальтовую дорожку, по которой традиционно ходят часовые. Вся охраняемая техника в полной темноте. Закрыта и опечатана. Со стороны степи ограждение не предусмотрено. Ночью положено держать СКС с примкнутым штыком в руках; карабин на предохранителе. Но, минут двадцать, потаскав пять килограммов в руках, Сидоров повесил СКС на плечо (это прямое нарушение Устава, но так поступали все, кого я тогда знал). Сидоров не спеша перемещался в лучах прожекторов, изредка отклоняясь в полутьму к четырём контрольным точкам, где установлены простейшие переключатели для подачи сигнала дежурному по части о том, что ты не спишь, а бодрствуешь. Внезапно из темноты со стороны степи донёсся крик: "Часовой!", и, через несколько секунд: "Караульный!" И тишина. У Сидорова волосы под пилоткой от неожиданности встали “ёжиком” и шустрые мысли забегали под тем “ёжиком”: "А ведь это не проверка со стороны дежурного по части! Они если проверяют, то идут по дорожке со стороны части, вместе с начкаром! А, что в Уставе?! Окрик: Стой! Кто идёт!? А если оно не отзывается и продолжает движение , то надо кричать: Стой! Стрелять буду! А если оно всё равно идёт, то надо выстрелить в воздух. А если и это не помогло, то уж тогда - вали нарушителя наповал из СКС! Но в этом случае: никто никуда не идёт, просто позвали тебя из темноты со стороны степи. А тебе в лицо светят прожекторы и стоишь ты, с моментально стянутым с плеча карабином, как голый, и Устав тебе ничем не помог. Стрелять в воздух? У тебя, потом, спросят: А ты видел нарушителя? А Сидоров не видел. Стрелять на голос? Так ведь там кунги с электроникой! Хорошая цель для пули 7,62 мм со стальным сердечником! Испортить военное имущество - верная дорога в дисбат(******). А если тебя сейчас, из темноты ...?” Выскочил Сидоров из лучей прожекторов в полутень, и кричит в темноте не по Уставу: "Млять! Выходи на свет!" Да только никто не вышел... В беседке-курилке был полевой телефон. Да только в темноте находится та курилка, и тот телефон! Но, делать нечего, пришлось Сидорову туда идти. Цепляясь штыком за стойки беседки, не выпуская СКС из рук, накрутил рукоятку магнето. Через две минуты (спит бодрствующая смена без задних ног!) сонный голос откликнулся. Позвал Сидоров начкара, говорит: приходи быстро на пост с фонарём, проверь печати на кунгах, бродит кто-то по степи. Ну да! Как же! Быстро, и ещё быстрее... Притащился начкар со сменщиком (это был Кмить), как положено по смене, минут через сорок. Сидоров обо всём рассказал сержанту. Проверили они печати, всё хорошо, всё на месте. Сменщик, дрожа от страха, все два часа с СКСом на изготовку проходил. Он после смены об этом Сидорову в караулке рассказывал. Кто там был в темноте? А, хрен его знает, товарищ майор... С той стороны, откуда кричали, была у нас бахча. Может, кто из соседей, с других площадок, приехал арбузиков накрасть, да заблудился. В степи это - дело нехитрое. У этой истории есть продолжение... Так вот, пришёл Сидоров в караульное помещение, поставил карабин в пирамиду. Начкар, спать завалился, ещё один боец (Лёха Шувалов) - которому менять часового, тоже спит, а Сидоров - "бодрствующая" смена и места ему на топчанах нет. По обычаю "бодрствующих" смен, задремал Сидоров, сидя на скамье и положив руки на стол, а голову на руки. Дремал он в пол-глаза, так как ему надо было будить начкара и смену на пост. За окном уже посерела ночь - скоро утро. Ну, разбудил их Сидоров, они оделись, карабины взяли и вышли. Сидоров опять голову на руки положил – ждёт, когда вернётся начкар с бойцом, чтоб уже по праву на топчане развалиться. Вдруг слышит - на улице выстрел! Сидоров вскочил, сна нет ни в одном глазу! Думает: что там? Неужто на посту стреляли? Так два часа прошло с лишним, как его на посту кто-то звал?! Закурил он "памирину", на свой СКС поглядывает. Слышит, по коридору сапоги стучат... Входит начкар злой, как собака, и сменщик. Сидоров у сержанта спрашивает: Паш, что такое? Кто стрелял? -Да, ..., этот ...., при заряжании не дослал патрон в патронник. Контрольный спуск сделал и выстрелил, ...! Теперь, ...., начнётся! Сидоров у сменщика спрашивает: -А, у тебя, Игорь, все нормально? - Да ты меня запугал, я все два часа от каждого шороха вздрагивал! О том, что с Сидоровым приключилось на посту, дежурному по части не сказали - мутное дело, неизвестно чем может закончиться для всех. А про выстрел - не промолчишь. И точно, началось! Сержанта и бойца, что патрон не дослал, неделю мурыжили те, кому это положено. Но, никого не наказали. Почему ещё так их крутили. В те времена, даже на стрельбище, каждую гильзу под счёт выданного боевого патрона необходимо было сдать. И попробуй ты эту гильзу не найди в траве или песке... ======================================================= ПХД(*) – парково-хозяйственный день. Начкар(**) – начальник караула. ШМАС(***) – Школа Младших Авиационных Специалистов. “Фазан” (****) – боец, отслуживший в армии год. (*****) - ДИСЦИПЛИНАРНЫЙ УСТАВ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР. ВОЕННАЯ ПРИСЯГА. Глава 1. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ, пункт 3. Дисбат(******) – дисциплинарный батальон, ужас солдат срочной службы.
полная версия страницы