Форум » Проба пера » Старый ангар (продолжение I) » Ответить
Старый ангар (продолжение I)
МИГ: [quote]И. КОСТЕНКО ИЗ ЛЕТОПИСИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АВИАЦИИ 11 декабря 1913 года «Илья Муромец» установил первый рекорд — поднял груз весом 1100 кг. Предыдущий рекорд на самолете Соммерэ составлял 653 кг. 11 февраля 1914 года был совершен полет с 16 пассажирами на борту. Вес поднятого груза составлял уже 1190 кг. Осенью 1915 года на корабле «ИМ» № 167 с двигателями РБЗ-6 впервые в мире была поднята и сброшена невиданных до этого размеров 25-пудовая бомбе (410 кг). Весной 1916 года с военного полевого аэродрома на западной окраине города Китежа взлетели два аэроплана "ИМ" и взяли курс на север....[/quote] Экипаж №1: Ротмистр Кудасов Леопольд Эрастович (пилот-механик; в контрразведке ВВС находится в звании полковника). Ротмистр Лемке Аристарх (пилот). Прапорщик Окочурин (военный доктор). Кондуктор Добейко (флотский механик). Корнет Азаров Александр (пилот-стажер). Экипаж №2: Капитан Кольцов Павел Андреевич (адъютант Его Превосходительства; военный руководитель экспедиции). Профессор Каштанов (научный руководитель экспедиции). Мадам Эмма Штолльц (ассистент проф. Каштанова; вдова барона Штолльца, исследователя Арктики). Штабс-капитан Киж Филипп Теодорович (пилот-механик). Поручик Ржевский (гусар-механик). Г-н Таранофф (пилот, представитель об-ва “Добролет”).- Г-н Панин Василий Лукич (бывший мичман; беглый политический; случайно присоединится к экспедиции за Полярным кругом).
Ответов - 13
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. 03 июня 1916 года. Взлет с аэродрома Китеж в 0812 по моему хронометру. Курс – северо-восток. Ветер слабый в левую скулу аэроплана. Высота полета пятьсот саженей. Скорость - 110 верст в час. …В фюзеляже было достаточно света, но мне казалось, что стоят потемки. Глаза еще не привыкли после разглядывания в иллюминатор двигателей. Потому не сразу разглядел господина капитан Кольцова сидящего на ящике с оружием и было прошел мимо, но врожденное дружелюбие и неутоленная тяга найти себе на одно место приключений заставили меня обратиться к нему с провокативным вопросом: -А, что, господин капитан, не найдется ли у Вас огонька? При этом я достал из кармана куртки свой деревянный портсигар, который мне сделал механик Цыбулько из обломка хвостового оперения сбитого нами над Яблонной "Таубе". Но Павел Андреевич, оказался на высоте. Он только сделал отрицательный жест левой рукой, а указательным пальцем правой, покрутил у виска. Я на господина капитана был не в обиде. И то верно, кто-ж курит на борту судна? Да и провокации устраивать с военным начальником экспедиции не есть гут. Я даже засмущался от таких мыслей, и неловко кивнув Кольцову, прошел бочком-бочком среди ящиков и тюков к двери в пилотскую кабину. На двери висел любимый плакат всего экипажа. Голубой гуашью широким плакатным пером было выведено: ВХОД С ОБРАТНОЙ СТОРОНЫ. Я постучал костяшками пальцев правой руки по филенке двери и прокричал, перекрывая гул моторов и свист ветер в растяжках: -Штабс-капитан Киж! Разрешите войти? -Никак нет! Вход с обратной стороны! –донеслось до меня. Это господин Таранофф мне из-за двери крикнул. Я, однако, вошел. Рядом с Тараноффым оттопырив тощий зад, обтянутый чакчирами с большим мокрым пятном на реверсе своей фигуры, стоял поручик Ржевский. Сей конфуз произошел с ним по неприятной случайности. Сели они с господином Тараноффым часов через пять после взлета (за штурвалом стоял я) на спальные мешки по правому борту сложенные, и стали закусывать, чем Бог послал. Пару стопок пропустили за взлет и полет, а тут как раз аэроплан в яме воздушной просел. Ну, господин Таранофф и скатился с мешков на пол, да так неловко, что ногой-то разбил бутыль с проявителем, что профессор Каштанов на первые поры еще на земле приготовил... Вот проявитель-то и потек. Уж ругани было! Профессор на Тараноффа с одной стороны наседает за пролитый проявитель, а господин капитан Кольцов (в духе изречений Козьмы Пруткова) велит пролить и закрепитель, дабы полностью закончить процесс, потому как проявитель господину ротмистру форменные брюки с ретирадной стороны промочил. 05 июня 1916 года. Третьи сутки полета. Приземления на промежуточных полевых ВПП для осмотра планеров и профилактики двигателей. Одновременно заправляемся бензином, так как запас сгущенного бензина является неприкосновенным и предназначен для использования в обстоятельствах чрезвычайных. Оказался велик расход питьевой воды. Одного двухведерного анкерка на сутки оказывается мало. Все промежуточные ВПП и склады оборудованы были заранее. На побережии, в местах безлюдных. В прошлогоднюю навигацию были устроены склады через каждые 500 верст. Их нам еще предстоит отыскать. Вахту несем посменно. Экипаж, в свободное от собственной вахты и сна, развлекает поручик Ржевский. Вот и сейчас, задремывая на рундуке в фюзеляже слышу сквозь шум моторов очередную несусветную небылицу в изложении поручика Ржевского. Причем рассказ он вел как бы не от себя, а от некоего третьего лица... Байки поручика Ржевского. В Порт-Амуре садились при сильном боковом ветре с моря. Несмотря на три дозаправки в воздухе, бензина не хватило, и последние триста верст второй пилот не спускал глаз со стеклянных топливоуказателей, отключая по очереди двигатели и не уставая матеря, сквозь нечищеные два дня зубы, интендантов. По сравнению с ХIХ веком интендантство обнаглело в корень. Начиная с парижской выставки, где конезаводчик-нувориш Лапсердаков приобрел для своей морганатической жены, примы-балерины Кальсонского губернского театра оперы и балета имени Валтасара, госпожи Пшепрашемской два яйца Фаберже на сумму превышающую годовой военный бюджет Империи, воровать и уклоняться от налогов стало хорошей традицией не только у чиновников проходящих по партикулярным министерствам, но и у военных. Полгода назад министр обороны, бывший до назначения на эту должность владельцем дилерской конторы торгующей матрасами итальянской фирмы “Cozanova”, ухитрился продать, якобы для разделки на иголки, южнокорейским цыганам новейший аэропланоносец-ледокол “Царь Горох Великий”, всего полгода как спущенный на воду на Свеже-Замороченской верфи. Цыгане же, не будь кочевым народом, моментально выменяли у островных японцев аэропланоносец на табун японских раскосых мелких лошаденок, семнадцать кибиток фирмы “Datsun”, на километр цветных шелковых лент и на струны для гитар из модного в 1901 году металла люминия… Вот и сели мы на аэродроме только на третьем двигателе. Это хорошо, что наш аэроплан “Илья Муромец №13” имеет врожденную склонность глиссировать у поверхности, а то бы на.пнулись с небес– как пить дать. Эта особенность аэроплана, столь неожиданно получившаяся у Игоря Ивановича, позволяла нам сколь угодно долго парить над землей. А над водной поверхностью все получалось еще лучше. Поручик Ржевский, чье знакомство с известным летчиком Тараноффым, необыкновенно раздвинуло границы знаний, ранее полученные Ржевским от его няни Арины Родионовны, а потом от его денщика Шельменко, давеча поразил всех присутствующих в кают-компании красивым словосочетанием “экранный эффект”. Третий лейтенант фон Заузе, помнится, от неожиданности опрокинул на колени своему визави, эскадренному лекарю Добейко тарелку горячего наваристого борща с бурачками, помидорками, капусткой, сваренным на бульончике из страусиных окорочков. Я никогда бы не подумал, что наш лекарь знает столько нехороших слов и в состоянии комбинировать их в такой замысловатой последовательности, практически не повторяясь в течение 20 минут. Однако до дуэли, на этот раз, дело не дошло, потому как доктор Добейко с пониманием принял извинения 3-го лейтенанта Заузе. Тем более, что все знали каким любителем борщка являлся Конрад Карлович Заузе. И заподозрить его в преднамеренном выливании любимого блюда кому бы то ни было на колени… Нет, извольте! Сие – невозможно! Однако 3-му лейтенанту Заузе пришлось оплатить стирку штанов доктора Добейко. Хоть и можно бы было приказать нижним чинам выстирать докторские брюки, из английского твида шитые, однако Заузе сговорился с трюмным кочегаром о стирке и сушке за серебряный юбилейный полтинник с трехглавым драконом. Полтинник был выпущен к трехтысячелетию правящего дома, был очень красив, и в сельских местностях пейзане отдавали за него корову. В вымененных полтинниках потом сверлились дырки, связывались серебряной, волоченной через фильеру, проволокой, и получалось монисто. Сии монисты становились непременным атрибутом каждой девки на выданьи. Чем больше полтинников, тем заманчивее становились все девичьи прелести в глазах жениха и его семейства. Эти полтинники потом так и называли в просторечьи – выменнЫе, имея в виду все сразу – и произведенную мену, и вымя коровы, и пышные груди наших молодок, на которых почти горизонтально будет возлежать сие монисто… Так вот, преодолеть экранный эффект нам удалось в последний момент. Приземлись мы только героическими усилиями тормозной группы нижних чинов. Дело в том, что боковой ветер начал сносить аэроплан в сторону пивного ларька, что по армейскому обычаю стоят рядом с взлетно-посадочной полосой на всех аэродромах Империи. Этот снос обычным перекладыванием рулей не удалось предотвратить. Но когда команда увидела, что ларек вот-вот будет снесен, все как один человек подпрыгнули на месте вверх, а затем с грохотом опустились вниз. Одновременный удар сотен ног по полу внутри фюзеляжа заставил аэроплан просесть, гусеничные пары шасси зацепились траками за покрытие. Все сочленения корпуса аэроплана скрипнули, а крыльевые растяжки резко натянувшись и затем ослабнув, издали мощный звук, сродни гитарному аккорду, но усиленному в тысячи раз. Правда звук сей был не совсем приличен. А точнее, и вовсе неприличен. Солдаты в таком случае обычно говорят: -Этот вздох издал горох! А офицеры в таком случае говорят по французски: - Силь влупле, маркиза Пердунэ! А высшие офицеры закуривают папиросы “Сальве” и начинают вспоминать подробности учебной газовой атаки на прошлогодних маневрах Сибирского Корпуса тяжелой элефантерии. Это когда боевые слоны, закованные в противопульную броню от кончика хобота до пяток, так испугались клубов дыма, извергаемых возимыми постановщиками дымовых завес на санном шасси, что обделались на месте. От невыносимой атмосферы возникшей под броней механики-погонщики, наводчики, заряжающие и командиры экипажей вынуждены были спасаться кто как мог. Это зрелище мечущихся по тайге слонов с открытыми люками, между кованых сапог со шпорами которых врассыпную улепетывают экипажи, и вспоминали старшие офицеры. Но аэроплан удалось затормозить в метре от дощатой стены пивного ларька, к вящей радости команды. А уж как радовался хозяин ларька, этнический грек Перикл Трамтарарамиди! Он даже снизил на день цену на сливки до восьми копеек за кружку. По окончании профилактики силовых агрегатов аэроплана и получения увольнительных записок на землю, трюмная команда выстроилась в очередь к окошку ларька в надежде воспользоваться снижением цен, но – тщетно. Дело объясняется тем, что сливки – это то, что сливается в одну кружку из многочисленных опорожненных клиентами пивных кружек. Понятно дело, что на полную кружку сливок должно приходиться примерно двадцать выпитых кружек. Но очередь стояла только за сливками! Пришлось нам, механикам и пилотам заказать пива и обеспечить команду сливками. Как всегда немного не хватило, и подъесаул Вол-Волчитский предложил поехать в город и закатиться на всю ночь в “Колобок”, что на набережной, рядом с японским посольством. Как всегда, ротмистр Замерзяев, начальник нашего аэропланного особого отдела, предупредил всех о необходимости соблюдать военную тайну, известную всем присутствующим, но которую никак не должна узнать разведка японского генерального штаба, чьи резиденты, как известно, предпочитают устраиваться на всякие незначительные должности в рестораны, публичные дома, бани, магазины, военные заводы, на железные дороги, порты, аэродромы. Как всегда с нас была взята подписка о неразглашении. После того как ротмистр Замерзяев запер наши расписки в передвижной, на колесиках, несгораемый шкаф швейцарской фирмы “Нога”, и сменил боевой “люггер” на винтовку системы Манлихера, которую нижние чины иначе как “манлихеровкой” не называли, мы вышли с охраняемой территории аэродрома через КПП в поле. Капитализм в последний год получился очень удачным, посему возродился старинный извозный промысел – маршрутка. Старший майор Допутович поднял руку с зажатой в кулаке ракетницей. Раздался хлопок, и высоко в воздухе вспыхнули два шарика красного огня. Еще не успели они догореть, а со стороны окраины Порт-Амура завиднелась маршрутка. Мы полезли в карманы за портсигарами и зажигалками, чтобы перекурить время, пока индийские кули (в основном кули работали индийцы из касты “неприкасаемых”) проложат шпалы, закостылят рельсы, вроют столбы и натянут токоведущий провод. Как только у ворот КПП был вкопан последний деревянный столб, и кули с железными кошками на босу ногу поднялся и прикрепил к нему сначала фарфоровый изолятор на штыре, а затем и медный провод, к нашей группе постукивая на стыках свежеуложенных рельсов подкатил моторный трамвайный вагон, за которым мотался из стороны в сторону пустой прицепной вагон. Громко звякнув в ручной колокольчик, вагоновожатый открыл потертым длинным медным рычагом переднюю дверь и мы гурьбой ввалились в вагон. Возникла небольшая толчея, так как все стремились занять места ближе к проходу – так удобнее всего было играть в карты, домино и “мясо”. Неудачники уселись на места у окон. Снова звякнул звонок. Вагоновожатый закрыл дверь, и трамвай, подвывая электромотором, тронулся с места. Счастливчики уже сдавали карты, мешали костяшки, лупили “мясо” по ладони, отведенной за спину, а остальные смотрели в окна, как кули начинают разбирать полотно за трамваем. Это конечно было минусом маршруток – необходимость собирать пути до трамвая, и разбирать их после его проезда, но ведь не напасешься же на весь путь рельсов, шпал, столбов и проводов! Зато плюсом маршруток была возможность ехать, куда клиент скажет, с полными удобствами. Пока кули устраивали путь перед трамваем, пока ехали, за окнами трамвая стемнело. Вагоновожатый было включил свет, но на него гаркнул старший майор Допутович, и мы неторопливо ехали в полутемном салоне, озаряемые огнями уличных реклам и папиросными огоньками курильщиков. Все уже наигрались, послеполетная усталость и нервное напряжение, которое постоянно ощущалось в полете (Попробуй полетать с почти пустыми бензобаками!) отпустили наши тела и души. Хотелось немного тишины и созерцания. Кое-кто задремал, свесив голову на грудь или плечо, или завалившись на тоже спящего соседа. Остальные поглядывали в мутноватые от налипшей грязи, давно немытые оконные окна, покуривали, тихо переговаривались. Старый город было не узнать. Я лично в Порт-Амуре был лет пять назад. Наша тяжелая бомбардировочная авиадивизия базировалась в те времена на авиабазу Нойон в пустыне Гоби. Обстановка в то лето была напряженная. Пилоты дежурных звеньев прикрывающих нас “пороховщиковых” не вылезали из кабин. Полк их “Пор-3” укрывался в капонирах рядом с третьей полосой, если кто помнит. Это та, что имела покрытие из перфорированного стального листа. И новое КДП-3 рядом с ней тогда как раз строили из самана, помните? Однажды, во время учебных ночных полетов на максимальный радиус, при посадке ИМ-4 на полосу выбежало стадо верблюдов. Пилот успел перебросить автолог вперед, форсируя обороты всех четырех двигателей, и начал экстренный набор высоты, но колесами задел за верблюжьи горбы. После того, как ИМ-4 совершил аварийную посадку, сев на брюхо в солончаках поодаль, мы этих трех убиенных верблюдов (остальное стадо, громко вопя, и плюясь во все стороны убежало в темноту) освежевали, и несколько недель в летной столовой из верблюжатины повара готовили хаш и плов. Аккурат после этого меня и командировали в Порт-Амур на флотские склады за новыми колесами для ИМ-4 (Шасси-то мы сами выправили-обстучали в мастерской ТЭЧ.) А летали мы в Порт-Амур на гигантском транспортном “Можайском-7”. Я, конечно, не удержался и попросился к пилотам в кабину… Да, други мои, вот это монстр! Грузоподъемность – целых 650 пудов! Экономичная скорость – 110 верст в час! Шесть двенадцати цилиндровых двигателей водяного охлаждения, по 107 лошадиных сил каждый! Грузовой пандус на ручных лебедках! Многоколесные коляски шасси! Размах крыльев, раза в два больше, чем у наших ИМ! В кабине обзор – ого-го – пилоты высоко сидят… Ну, и конечно туалет… Только у нас он открытого типа – всеж-таки бомбардировочная авиация! А у них – закрытого, в ведрышко ходят… А город-то – совсем не узнать! Старые 18-го, 19-го веков дома на центральных улицах, почитай что все, уже посносили. Вместо них понастроили всяких увеселительных салонов, бильярдных, рулеточных, картежных заведений, домов терпимости… Магазины дорогие так и сияют стеклянными витринами… А вывески! А имена! Мюр и Мерилиз, Елисеев, Филиппов, Синебрюхов, Рабинович, Мак-Дональдс, Швепс, Коко Шанель… Говорят, что Департамент Культуры Лиги Наций вычеркнул Порт-Амур из списка архитектурных памятников сразу после постройки автомобильного синематографа на территории монастыря кармелиток. Теперь из-за каменной стены, опоясывающей храм и прочие монастырские строения, даже с противоположной, низкой стороны реки, виден возносящийся к небу экран из серого бетона. А нынешний городской голова, в прошлом кассир Порт-Амурского филиала банка Свисс Кредит, завоевавший авторитет среди обывателей беспощадной критикой предыдущей администрации именно за строительство злосчастного синематографа, придя к власти, сам назаключал со строительными подрядчиками контрактов на строительство на землях принадлежащих городу. Действуя в купе с городским архитектором и алчными до извлечения сверхприбыли подрядчиками и купчинами старые дома, являющиеся лицом города, его радением были повапленны, а на их месте возникли упомянутые сооружения. Из города, некогда по праву считающегося промышленным гигантом за десять лет правдами и неправдами были уничтожены почти все объекты и промышленные предприятия, в том числе заводы производящие вооружения, амуницию и прочие армейские припасы. Как такое могло произойти? Измена, иначе и не назовешь. Ну да, ладно! Сего дня – здесь, а завтра – там! Сего дня – жив, а завтра… Нам ли жить в печали? Тем более трамвай подкатил к знакомому подъезду. Чертог сиял! Во всех окнах горел свет, а крутящаяся дверь ежеминутно проглатывала посетителей в гостеприимное нутро. На фасаде, на фоне темного неба светились ярко-красные неоновые трубки в виде округлых букв. Первые две трубки – буквы перегорели, так что нам в глаза так и бросилось веселое слово . . Л О Б О К. Настроение резко подскочило, и не успел трамвай остановиться, а мы уже спрыгивали с трамвайной подножки на булыжную мостовую. Третий лейтенант Заузе задержался, расплачиваясь с вагоновожатым, а остальные поднялись по трем широким ступеням к подъезду. У дверей их уже ждал метродотель, одетый в гэта, кимоно и с деревянным мечом за поясом. Низко и часто кланяясь, сморщив в улыбке лицо, он бормотал: Какои щасти, гаспадина офицера… Прахадита миласта праша… Вино? Водка? Девачка? Понюшка? -Сколько тебе говорить, Акимота, учи русский! –отодвинул мэтра в сторону подъесаул Вол-Волчитский. И мы все сквозь вращающуюся дверь вошли в обитель порока. Сама Мадам Вонг, демонстрируя высшую степень благоволения соизволила спуститься в зал, держа на отлете длинный мундштук, выточенный из моржового хера, с дымящейся длинной сигаретой Фемина, и тонкой улыбкой на умело подкрашенных алой помадой полных губах. Волоча за собой длинный турнюр узкого платья из блестящего черного шелка, она подошла к старшему майору скользящей походкой и впилась ему в губы томным поцелуем. Остальные девчонки высыпали из салона на балкончик, что в КОЛОБКЕ идет вдоль внутренней стены, нависая над залой-прихожей, и визжа стали вертеться и посылать нам воздушные поцелуи и призывно махать руками. Старший майор Допутович с трудом оторвав от себя Мадам, отер с губ кроваво-красные следы мадамовой помады, сплюнул на ковер и подкрутил усы, глядя снизу вверх на стройные ножки и туманные, но столь знакомые на ощупь образы, просвечивающие через шифон и кружева пеньюаров. Мими и Ю-Линь спустились сверху по лестнице из темного полированного бука. В руках у Мими была плетеная из лозы корзинка с полудюжиной бутылок матового стекла с завернутыми в золотую фольгу длинными горлышками, а Ю-Линь тащила серебряный поднос уставленный пустыми стеклянными бокалами для шампанского, похожими на широкие блюдца на высоких тонких ножках. Подошедший сзади поручик Ржевский слегка отодвинул меня в сторону, и принял из рук Мими корзинку. Пилот Таранофф, подскочил к Ю-линь, шутливо проделав на ходу антраша, и принял у нее из рук поднос. Пробки грянули в потолок. С балкончика раздался веселый девичий визг. Шампанское хлынуло рекой, в том числе и мимо бокалов. Вол-Волчитский сделал приглашающий жест девицам, а ротмистр Замерзяев велел подать еще шампанского и чистых бокалов. Вино ударило мне в голову. Сразу стало сухо и тепло. После нескольких бокалов шампанского, выпитых под тосты провозглашаемые по очереди за прекрасных дам и за тех кто в воздухе мы разошлись для занятий по секциям. Поднимаясь по лестнице на второй этаж в номера, имея по обе стороны от себя по хорошенькому, но, увы падшему созданию, я чувствовал себя в преддверии рая. И лишь проза жизни, в лице нашего доктора Добейко, который на площадке второго этажа выдал нам по несколько аглицких кондомов, немного вернула меня на землю. Впрочем ненадолго. Я не любитель описывать интимные сцены, а посему не стану продолжать повествовать о подробностях имевших место быть в чертогах продажной любви. Однако смею заметить, что не изведавший оной, не может утверждать что он познал истинное счастье лишь на брачном ложе. О, эти чудные глаза, полуприкрытые ресницами в порыве страсти! О, эти позы сладострастной неги, навеянные нашей фантазией! О, эти нежных тел извивы! Долина вожделенья, укрытая ладонью узкой... Холмы высокие, увенчанные трепетными вишнями сосцов...
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. 05 июня 1916 года. Вчера около 2030 достигли берега Баренцева моря. Пройдя береговую черту (на море тяжелая зыбь, умеренный северный ветер), совершили правый разворот (общее направление полета по компасу – на восток). Полёт вдоль берега, имея в виду по правому борту береговую черту. Берег извилистый. Каменистый. С узкими полосками песчаных пляжей. Кое-где с берега в море срываются узкие, белые от пены, водопады. В море замечены ныряющие животные. Г-н Таранофф, наблюдая перемещения животных в бинокль, пришел к выводу, что это кашалоты. Однако профессор Каштанов, воспользовавшись своим биноклем, опроверг утверждение пилота, заявив, что под нами горбатые киты. Мадам Штолльц теперь не отрывается от созерцания катящихся под аэропланом серо-свинцовых (и таких же по виду тяжёлых) морских волн. Иногда она украдкой вытирает кружевным платочком слёзы с глаз. Эмма Штольц, вдова известного полярного исследователя барона Штолльца. Вероятно она вышла замуж в юном возрасте. Потому что на вид ей лет 35 – 40. Она ещё стройна и привлекательна, и несомненно любила барона. Последнее известие о нем, и его товарищах, было датировано 1902 годом. И сейчас, через 14 лет, Эмма Штольц плакала у окна аэроплана. Ведь она полетела с нами в надежде найти своего супруга. Что вызвало ее слёзы? Осознание огромности пространств, в которых затерялись следы ее супруга? Потеря надежды? Или радость от того, что она пройдет по пути супруга? Через час полета над морем вижу впереди на берегу столб черного дыма. Это сигнал нам. На берегу моря это первая и последняя точка, где нас будут ждать на земле люди. Все остальные склады горючего и припасов мы должны будем находить сами. Летящий впереди ИМ ротмистра Кудасова отклоняется к берегу. Ему предстоит первая посадка на песчаный пляж. Нас предупредили, что склады устраивались в местах, где имелись максимальные ширина и длина берегового песчаного пляжа, и приемлемая для посадки и взлета плотность песка. Но кто знает, что могло измениться за год, прошедший со времени прошедшей навигации в этих суровых краях.? Тем не менее, пока мой аэроплан кружит над морем, аэроплан ротмистра со второго захода пошел на посадку. Хитрость при посадке на песок заключается в том, что необходимо как можно более пологое снижение и выход, в точке касания колес шасси, под минимальным углом к поверхности песка. Надеяться только на противокапотажные лыжи, укрепленные поверх колес? Ну, уж, нет! Аэроплан ротмистра сел удачно. Сейчас мой черед. Кричу через открытую дверь в коридор, чтобы все держались крепче. Плавный разворот, поправляюсь рулями, выходя на курс посадки. Теперь – отключить моторы, и на посадку! Полоса песка все ближе. Слева мелькает скальная стена. Я уже вижу колеи, образовавшиеся в песке от колес первого аэроплана. Ещё ниже. Аэроплан полого скользит над песком. Ох уж эта склонность к планированию! Когда же касание? Мягкий удар снизу… Подскок … Еще удар и еще… Аэроплан уже не летит, а катится по песку… Таранофф открывает боковая дверь. Резкий запах гниющих водорослей. Соленый холодный воздух щиплет в носу. Сегодня будет наша первая ночевка на берегу моря. 06 июня 1916 года. ....Пока отправились за бензином, решил я проверить шасси. Осмотрел баллоны. Проверил давление переносным манометром. Поменял колпачок на ниппеле – не понравилось как при закручивании пошел по резьбе. Глядь – ладонь в масле. Пригляделся – и точно – манжета на амортизаторе в перекос стала. Ну, тут уж братцы без перекура никак нельзя. Хоть и лето еще. Хоть и сели мы на южном берегу океана. Да только океан-то Северный и Ледовитый. Это я к тому, что ветерок знобкий со стороны полюса задувает – пальцев не чувствую… Ну, выбрался я из-под фюзеляжу. Отошел подальше от аэроплана и закурил. Стоя это я у подножия береговой скальной гряды, никого не трогаю. Из портсигара своего, из дерева сбитого немецкого истребителя сделанного, папиросу “Сальве” достал, закурил. Руки ветошью вытер и в карманы куртки засунул. На аэроплан смотрю, на океан за ним свинцовый с холодной, густой как мазут флотский, и такой же черной водой. Вдруг что-то сверху пролетело и о носок сапога моего разбилось. Пригляделся – яйцо коричневое, в мелкую черную крапинку, чуть мельче куриного. Это, судя по скорлупе битой… И желток с белком на песок с носка сапога сползают… -Твою-то, так! –ругаюсь вслух и оборотясь на скалу голову вверх задираю. Так и есть - наш поспел везде пострел! Поручик Ржевский раскорячился на вертикальной скальной стенке. На шее висит у него мешок холщовый, в поясе перевязан поручик вервием пеньковым. А вервие сие вверх тянется, за край утеса. И торчит над краем черное пятно на фоне неба. По непристегнутым болтающимся кожаным ушам пилотского шлема, да блестящим на лбу очкам-консервам признал в пятне господина Тараноффа. Ну и страховку себе поручик оставил наверху… Если Таранофф не забайпасил страховочную веревку за камень наверху, то сдернет его наш доблестный поручик вниз! Как пить сдернет! Так вот чьи странные выкрики слышал я пока возился у колес: -По яйца! Все по яйца! Это, значит, поручик Ржевский собирался в поход за яйцами на птичий базар. А я-то невесть что подумал… Однако, ладно, докурил я папиросу. Окурок в песке затушил, поплевав для верности на кончик – привычка! И пошел в аэроплан за ключами рожковыми. Пока снял амортизатор, пока прокладку выпрямил, пока масла напрессовал в цилиндр, руки опять замерзли. Ну, чего, перекур? Это я сам у себя мысленно спросил. Перекур! Выбрался из-под аэроплана. Отошел к скале, но вверх посмотрел. Мало ли чего на голову свалиться может, если наверху такие господа работают как Таранофф и Ржевский… Еле успел отскочить – поручик рухнул на песок спиной, выбив яму сантиметров тридцать глубиной – песок так в стороны и брызнул веером. Сверху его накрыл мешок с яйцами. Со значительным интервалом к нашей компании присоединился и счастливчик – Таранофф. Вечному любимчику судьбы предшествовала веревка, долго падавшая “змеей” на поверженного Ржевского. Потом прибыл и сам господин Таранофф. Он приземлился на мягкое – на поручика, добив последние яйца. Птичьи, господа, птичьи… Я убедился в том, что поручик даже не терял сознание, ибо сразу по припесочивании он разразился длиннейшим и витиеватейшим казарменно-плацевым ругательством, где фигурировал изысканный во все щели долбодятел, страховавший его на верху скалы… На что господин Таранофф не реагировал, пытаясь отклеиться от промокшего содержимым птичьих яиц мешка. Пойду ключи соберу… Далее в дневник вставлен листок бумаги и чернилами другого цвета, но той же рукой вписано: Интересно, что у этой истории с яйцами есть неожиданное (а может и логичное, зная нашего поручика Ржевского) продолжение. Уже после Красной Революции в России, когда я работал таксистом в Париже, встретил я на бульварах поручика Ржевского. То есть узнал я его не сразу в шикарно одетом, сытом месье, с золотыми перстнями на пальчиках рук. Однако их благородие соизволили узнать меня, и мы расположились за столиком на открытой веранде (осень 1921 года была необыкновенно тепла даже для городка Парижска) кафе “Оранжад”. Широкая натура бывшего поручика не позволила ему заказать для старого приятеля оранжад, поэтому мы пили с ним “Курвуазье” десятилетней выдержки, сильно отдающего клопиным запахом. Почему каждый раз идет эта присказка – хороший французский коньяк пахнет клопами? Да потому что для нас, эмигрантов, этот запах ассоциируется с неприхотливым жильем гражданской войны и безденежной эмиграции. В окопах – вши, в гостиницах клопы. И тех и других давить приходилось в количествах гомерических. А сытый давленый клоп имеет, мерзавец, аккурат запах французского коньяка. Так что же оказалось источником преображения поручика Ржевского, бретера, бабника, повесы, выпивохи? До Революции Ржевский успел пропить не только имение под Козельском, доставшееся ему по кончине его батюшки, майора Ржевского, но и имение бывшей его жены Шурочки, то, что под Вязьмой. Революция счастливым образом спасла поручика от долговой тюрьмы. Но голод, голод… И вот, в 19-м году, сидя у себя на Васильевском, 13, (по “черной лестнице”, третий этаж направо, стучать каблуком сапога пока не проснутся их благородие), докуривая “козью ногу”, с голодухи вспомнил Ржевский это свое падение со скалы птичьего “базара” и эти битые яйца. Точнее, одно яйцо уцелело, но покрылось густым слоем желтка, белка и песка, слоем разной окраски и фактуры не лишенной приятности для приватного глаза. -Оба-на! –вскричал наш поручик, подобно Архимеду, но более сочно и выразительно, нежели банальное эллинское – Эврика! Наскоро нацепив поношенные доломан и ментик, поручик бросился на Лиговку, где в захудалой мастерской работал его кредитор – ювелир Фабер (обрусевший пруссак). Одолжив у ювелира под залог серебряного галуна, споротого с парадных венгерских форменных дореволюционных штанов, на полуштоф водки, он затащил ювелира в кабак и выложил тому свою идею. Ювелир был не дурак, идея была не плоха. Так в миру появились ювелирные изделия, более всего известные нам под именем Яйца Фаберже. Компаньёны назвали их так из соотношения в прибылях 60/40, ФабеРжевский. А сокращенно – Яйца Фаберже. 07. 08. 09. 10. 11. 12. 13. 14. (цифры зачеркнуты) 15 июня 1917 (цифра 7 зачеркнута, исправлена на цифру 6). Фигли писАть? Каждый день одно и тоже. Море – берег – посадка – бензин - масло – моторы – уха + водка – взлет –море –берег - …. -Штучка такая между коленями... Единственная связь между поколениями... -напевал я имея слева и чуть выше аэроплан Кудасова и поглядывая периодически на подрагивающую стрелку компАса. Сегодня было чуть повеселее. Вдруг вспомнили прошлые полеты. Было время, когда господин поручик Ржевский не знал, что посещение отсека командира экспедиции капитана Кольцова не всегда заканчивалось благополучно для посетителя. Отсек был не просто отсек, а бывший бомбовой отсек, в полу которого при нажатии рычага по правую руку командирского кресла открывались наружу две створки. И не все, и не всегда выходили из отсека командира обратно в жизнь. Однако, нет правил без исключений, коим (этим самым исключением) всегда являлся душка-поручик Ржевский. Как-то, после переборки двух двигателей, совершали мы полет на опробывание. Дело было в Молдавии... В смысле дело было в аэроплане, а аэродром наш был возле Ясс... И взялся с нами лететь поручик Ржевский. Тогда он мечтал о получении должности летнаба, и в силу своих странных представлений об этой должности прихватил с собой на борт акушерский саквояж забитый бутылками с местным местячковым бренди. До этого он уже был выпимши, а во время взлета добавил из содержимого саквояжа залпом, и не закусывая. К моменту окончания набора высоты, поручик Ржевский успел узреть ангелов, сидящих на белоснежных облаках сделанных из аптекарской ваты и игравших при этом на лирах духовные мелодии. Эйфория направила поручика в пилотажную рубку, и он начал вырывать рулевое колесо из рук пилота. Капитан, оценив взглядом состояние поручика, пришел к выводу, что тому пора освежиться и не долго думая пригласил его в свой отсек. Через минуту, после того как дверь за командиром и поручиком закрылась, экипаж услышал скрежет люковых петель. Внутри фюзеляжа возник сквозняк, а потом мы в иллюминатор увидели стоящего на левой нижней плоскости поручика Ржевского с полуполной бутылкой бренди в руке. Этот полет мы запомнили надолго. Поручика сбрасывали несколько раз и в бомболюк и через дверь в борту, но он всегда оказывался на борту во все более пъяном виде. Он перепачкал все углы, пока не уснул под складным штурманским столиком. Как только он затих, его громкий храп заглушил грохот двигателей. От могучих звуковых колебаний стол над поручиком сотрясся и с его края соскользнул большой штурманский измеритель. Измеритель, посверкивая никелированными боками, устремился острием вниз прямо в левый глаз поручика. Аккуратно, когда измерителю оставалось пролететь всего миллиметр до века спящего, поручик перевернулся со спины на бок, и иглы измерителя вонзились в доски палубы. Все онемели, глядя на счастливо сопящего поручика Ржевского и зловеще покачивающийся на острие большой штурманский измеритель. 19 июня 1916 года. Стоя в кабине “Ильи Муромца” рядом с пилотом Тараноффым я смотрел вниз. Слева до окоема расстилалась свинцовая поверхность Карского моря, в вечном кружеве белой пены, брошенной на серые холодные пески и черные холодные скалы необитаемого берега. Справа блестели бесчисленные болота и озерки невозможно ровной до горизонта тундры. Холодно, тоскливо, серо. Холодно, тоскливо, серо. Холодно, тоскливо, серо. Неумелые строки всплыли сами собой появились у меня в сознании. А холодные губы уже тихо-тихо шептали слова: Холодный седой океан, Шуга над стылой пучиной. Крик чаек, как двери, Несмазанной двери скрип. Смотри – вон летит аэроплан, Над линией горизонта длинной. На Север летит он в Нифльхейм* , В ледяной он летит Нифльхейм. Был, мне говорили, план. Найти за простором льдинным, На Севере, в облаке дымном, Теплую Землю, в облаке дымном. Холодный седой океан, Шуга над стылой пучиной. Крик чаек, как двери в Нифльхейм, Несмазанной двери скрип. Забыл, я давно забыл... Забыл я тебя как зовут... Страна куда предки ушли. Страна куда все уйдут. Слова, пусты все слова... Слова не откроют суть... В мир этот без спроса идут. Без спроса и из него уйдут. Нифльхейм, Нифльхейм... Забыл я тебя как зовут... Страна куда все ушли. Страна куда все уйдут. * - Нифльхейм (Nifelheim) (иногда: «Нифльхайм», то есть обитель туманов) — в германо-скандинавской мифологии один из девяти миров, земля льдов и туманов, местообитание ледяных великанов, один из первомиров. В сказаниях говорится, что Нифльхейм находился к северу от бездны Гинунгагап. А к югу от бездны располагался Муспельхейм. По преданиям, в начале в Нифльхейме забил источник Хвельгельмир. Мороз превращал воду в лед, но источник бил не переставая и ледяные глыбы подвигались к Муспельхейму. Когда лед подошел близко к царству огня, то он стал таять. Искры, вылетающие из Муспельхейма, смешались с растаявшим льдом и вдохнули в него жизнь. Так появился Имир, первое живое существо.
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. 21 июня 1916 года. Кай складывал разные затейливые фигуры из льдин, и это называлось ледяной игрой разума … Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, слово “вечность”... Вспоминал я глядя на медленно выплывающие из серой дымки на горизонте отдельные белые квадратики, прямоугольники, треугольники и просто белые пятна льдин без определенной формы. Сейчас аэроплан отдалился от берега следуя курсом за ведущим "ИМ". Что заставило нас удаляться от берега? -вяло думал я. В общих чертах полетный план мне был известен, но плановые отклонения от курса были мне не ведомы. Зрелище плывущих из-за горизонта огромных льдин вогнало меня в уныние. Разум холодел представляя два наши аэроплана в виде ничтожных мошек вяло ползущих в воздухе над закованной в лед верхушкой земного шара. Профиль капитана Кольцова рядом со мной внушал уверенность. Вот ведущий "ИМ" плавно накренился на правое крыло и начал разворот со снижением в сторону берега. У меня потеплело на душе. Четыре надежных "Аргуса" это хорошо, но летать я привык все же над землей. Перед посадкой положено поочередно вылезти на нижние плоскости и визуально проверить состояние шасси.... Иду это я из пилотской кабины по салону, и вижу такую картину. На полу, повернувшись лицом к борту мирно посапывает господин Таранофф, а вытянувшись уже поперек прохода, положив нечесаную кудрявую голову на бок господину Тараноффу, лежит поручик Ржевский и увлеченно дочитывает некую книженцию в черном бумажном мягком переплете. В книжке я узнал одно из дешевых бульварных изданий типографии господина Сытина. Но не книга поразила меня, а само занятие поручика. Нет, господа, Господь Готт создал мир предивный, но вид ЧИТАЮЩЕГО поручика Ржевского для меня был еще чудесней! С бокалом токайского, с саблей, с пистолетом, с сигарой, с женщиной под и над ..., с ... в руке – видали мы поручика… Но с книгой – никогда! Но что поразило меня еще пуще – так это слезы, градом катящиеся из глаз поручика на мятый и замызганный, полурасстегнутый ворот гусарского мундира. -Полноте, друг мой, Вы что перцем глаза запорошили? –в волнении обратился я к поручику, наклоняясь низко к его лицу. -Нет никакого переца, господин штабс-капитан! –поручик дочитал последние строки в книге и утерся рукавом мундира, проведя по мокрым глазам от локтя до обшлага рукава. -Представьте, господин штабс-капитан, давеча проснулся я – вокруг никого. Лежу под каким-то брезентом, в обнимку с мужчиной. Холодно и что-то где-то гудит. Уж про покачивание и то, что мутит меня – и не буду говорить. Брезент откинул – не сразу, но вразумел, что после вчерашнего… А, вчера, тоже после вчерашнего… А, позавчера, тоже после вчерашнего… А после-послевчера - тоже… - тут поручик ненадолго тяжело задумался. -Друг мой! –с подозрением оглянувшись вокруг, молвил Ржевский, -Тут что-то не так… Почему, несмотря на число, у меня всегда оказывается что после вчерашнего? Не заключен ли в этом некий временнОй парадокс? Не нарушены ли вокруг меня метрики Пространства и Времени? -Всё! Стоп-кран! Делириум тременс! –подумал я, -Допился бедняга до “белочки”! Не сбросить ли его за борт, пока никто не видит? Впрочем, за борт его бросали неоднократно с известным результатом… -А, что за книжку Вы читали до моего прихода, поручик? И кто ее Вам дал? –попытался я оттянуть неизбежное принятие мер, задав эти вопросы несчастному безумцу Ржевскому. -Да, вот, положил я голову на Тараноффа, и чувствую под ухом что-то твердое, упругое, цилиндрическое, длинное… Даже вдруг позавидовал госпоже Козявкиной… Но не спать же на этом непотребстве, согласитесь, сударь? Хоть и противно, а похлопал рукой по сюртуку, под которым в внутреннем кармане обнаружил вовсе не то, о чем Вы подумали, а свернутую в трубку книжку. Спать чего-то расхотелось, да и любопытство разобрало… Что, думаю, этот штафирка в кармане таскать может? Чем госпоже Козявкиной мозги грузит, раз я поначалу так здорово обознался? Открыл, и зачитался… -глаза поручика опять заблестели и он зашмыгал носом. -Да что ж Вы читали, поручик? Уж не “Ромео и Джульетту” Шакеспеара? –быстро спросил я, опасаясь повторного приступа “белой горячки” у Ржевского. В ответ тот, молча, протянул мне помятую книгу. Алыми буквами на затертом черном переплете было написано: История двух любящих сердец, нашедших друг друга при обстоятельствах странных, но сумевших согреть друг друга своим теплом и пронести свою любовь сквозь холод и мрак, лишения и преодоления трудностей путешествия барона Штолльца к Северному Полюсу, написанная в назидание потомков со слов Цвёльфа, сына Эльфа и Цвай. -Что за фигню ныне печатают издатели? И какие придурки эту фигню читают? –успел подумать я до того, как поручик схватил меня за пуговицу на френче, и дыша мне в нос вчерашним перегаром… (Вот все таки странно, господа, но каждый раз перегар действительно бывает только вчерашним, несмотря на число и день недели. И, в связи с этим наблюдением, так ли уж безумно предположение поручика об измененных метриках Пространства и Времени? Не следует ли нам, практикующим сидеральным сферомахистам, наконец-то решиться и ввести в обиход корректное физико-математическое понятие Горизонта Событий применительно к конгруэнтным сферам Шварцшильда, находящимся в ординарном банаховом Пространстве по обе стороны от Римановой складки?) … перегаром, начал пересказывать прочитанное. От услышанного я офигел. Судя по путаному и косноязычному пересказу поручика Ржевского, в этой книжонке содержалась история жизни двух блох, оставшихся в живых после Всемирного Потопа. Миром для блох была шкура ездовой лайки, которую, в числе двух дюжин прочих собак, отобрал хозяин-чукча для участия в экспедиции барона Штолльца на “Жоржетте” к Северному Полюсу. А Всемирным Потом для трибы блох, проживающих на шкуре лайки, была принудительная мойка собак в ручье, которую энергично произвел чукча перед погрузкой собак на борт “Жоржетты” по требованию чистплотного барона Штолльца. Именно тогда был разрушен Великий Йёпперштадт – шкурный город, вырытый в верхних слоях собачьей шкуры тысячами поколений пращуров. Мириады жителей Йёперштадта захлебнулись или были смыты гигантскими волнами воды, высота которых намного превышала высоту исполинских деревьев заповедного Ёйвальда – леса из собачьих волос, существующего от самого Начала Мира, когда Большой Блох с Огненными Ногами (Болбло Согног), создал и первобытный Ёйвальд, и первых праблох Айнса и Драй, от которых и пошла быть цивилизация Великого Йёперштадта, и до самого Конца Мира, о котором не знает никто кроме Болбло Согнога. Айнс и Драй пережили 800 поколений праблох, научив последних всем знаниям, кои получили они из рук Болбло Согнога в вечной тени гигантского леса Ёйвальда. Выполнив свою просветительскую миссию, Айнс и Драй были взяты из Ёйвальда в горнее благостное услужение Болбло Согногу, где, в соответствии с современными блошиными взглядами на жизнь, и находятся по сю пору. Айнс и Драй научили праблох рыть комфортабельные шкурянки, охотиться на мирных козявок среди неверных теней Ёйвальда, защищаться от нападений кровожадных вошкозавров, пилить деревья и заниматься оседлым шкуроделием. Процветающая цивилизация Йёперштадта была разрушена в одну злосчастную ночь. На спящих в землянках блох обрушились водопады воды. В живых остались лишь двое блошек. Он – Эльф. И она – Цвай. Они были унесены в дикий лес и несколько лет блуждали в его вечном сумраке, пока совершенно случайно не встретились на опушке уже заросшего подшерстком, раскорчеванного в прошлом шкуродельческого поля. И произошло то, что должно было произойти. Он – молодой, сильный, поросший вибриссами, крепко стоящий на шкуре своими мощными вывернутыми в могучих сочленениях шестью ногами, устремил на нее страстный взгляд своих восемнадцати псевдоглаз. Она – молодая, хрупкая, поросшая пухом, переминающаяся на шкуре своими тонкими, щемяще-кривыми шестью ножками, с умильно-зеленоватыми пятнашками вокруг псевдоглаз, смущенно смотрела на него искоса, низко голову наклоня. Они полюбили друг друга с первого ощупывания сяжками. Он вырыл брачную шкурянку, а она украсила ее углы сушеными стеблями подшерстка. Они были счастливы впервые после Потопа, уничтожившего их цивилизацию и унесшего в Небытие всех их родственников. Но счастье их длилось недолго. Почему-то стал меняться климат. Наступили сильные холода. Такие сильные, что Эльф выходил из шкурянки только на охоту в лес, а Цвай предпочитала отсиживаться в неумолимо убывающем тепле шкурянки, вышивая крестиком комбинезоны для их первенца, которого он носила под сердцем своим, и напевая незамысловатую колыбельную, слышанную ей еще от своей исчезнувшей в Потопе матушки. Смысла слов Цвай не понимала, ибо песня сия была чрезвычайно древней. И вряд ли даже ее матушке доставало понятия на то, чтобы осознать, о чем поется в песне. Баю, баюшки, баю, Не ложися на краю… Придет серенький волчок… И ухватит за бочек… Не могу я спать у стенки… Упираются коленки… Придет серенький коток… Молока оставь глоток… Тут, пропев эту незамысловатую песенку, поручик Ржевский вновь разрыдался, и мне пришлось сбегать в хвост аэроплана, где стояли канистры с питьевой водой, и принести поручику наполовину пустую алюминиевую мятую кружку. Поручик жадно выпил воду, царапая от затихающего волнения зубами мятый алюминий, и продолжил пересказ. Надобно заметить, что к этому моменту вокруг поручика собрались все кто совершал полет на борту “Ильи Муромца-2”. Заметив в толпе благородное, внимательное лицо капитана Кольцова и блестящие от интереса бусинки глаз господина Тараноффа, я еще успел подумать: -Кто же сейчас управляет аэропланом? Но поручик Ржевский заговорил, и я перестал думать об этой ерунде, происходящей с управлением аэропланом. Так, вот. Морозы крепчали. В шкурянке становилось все холоднее и холоднее. Однажды Эльф с трудом выбрался из шкурянки. Вокруг, насколько хватало видимости, было бело. Что-то ослепительно-белое, ажурно-крупчатое, очень холодное заполнило все пространство между стволами деревьев-волос, а последние и вовсе полегли на шкуру. С открывшегося величественного простора, сверху, на ошеломленного Эльфа падал снег и раздавались раскаты грома. То были слова барона Штолльца, сказанные им команде “Жоржетты” в ободрение, по случаю невозможности ни достичь Полюса, ни вернуться обратно. Эльф вернулся в промерзающую шкурянку, и позвал с собой наверх Цвай. Накинув на себя плетеные из грубых стеблей подшерстка покрывала, Эльф и Цвай поднялись наверх. С тех пор они проводили все свое время наверху, спускаясь вниз лишь для того, чтобы поспать и поесть скудные запасы пищи, собранные ими во времена их послепотопного благоденствия. Шли дни, недели, месяцы, годы. (Понятное дело, что это были временные интервалы придуманные блохами применительно к их недолгой, с точки зрения человека, жизни). Привыкнув к незнакомым словам, издаваемым ходячими горами, Эльф и Цвай стали понимать, о чем говорят эти невозможные существа. Из разговора блохи догадались, что дело плохо, экспедиция на “Жоржетте” была обречена на гибель. Та собака, на чьей шкуре был в древности построен Великий Город Йёперштадт, была убита и съедена людьми. Теперь очередь была за шкурой, которую после свежевания тушки не выбросили, а оставили на черный день. Теперь эту шкуру было решено сварить. Тогда Эльф подхватил Цвай на руки, и понес ее по бесконечной белой равнине прочь с собачьей шкуры. Замерзший, оцарапанный, запыхавшийся Эльф неожиданно покатился под откос, прижимая к себе Цвай и стараясь своим телом прикрыть ее тело от ударов о твердые предметы, коих было вокруг в неимоверном изобилии. Падение закончилось на твердой шершавой равнине, уходящей вдаль к отрогам гор, поднимающимися вершинами высоко в небо. Но это были не горы. И Эльф знал об этом. Поэтому, отдышавшись и согрев дыханием ладони, он подхватил на четыре свои руки обеспамятевшую Цвай, и спотыкаясь понес ее к горам на горизонте. Долго, изнуряющее долго, полз Эльф по вертикальным стенкам и контрфорсам ближайшей горы, пока не достиг нового шкурного леса на вершине горы. Был он гораздо реже, чем тот, в котором родились Эльф и Цвай, но все равно, это был шкурный лес. Из последних сил Эльф вырыл шкурянку, и затащил в нее Цвай. Наутро она разрешилась от бремени крепким мальчуганом, которого они единодушно назвали Цвёльф. А потом, через неделю, погиб Эльф, раздавленный пальцем человека подловившего кусачую блоху у себя на темени. Этот человек шел в числе группы из трех человек от того места где была затерта льдами несчастная штолевская “Жоржетта”. Они шли по льду на юг, к далекому берегу материка. А в маленькой шкурянке Цвай рассказывала Цвёльфу историю своего народа, про Ёйвальд и Йёперштадт, про Великий Потоп, про Великий Холод, про “Жоржетту” и экспедицию Штоля, про отца - про Эльфа. Цвай умерла от старости, и Цвёльф укрыл ее останки, вырыв яму в редком подлеске. Он остался один. Но и тот, на чьей голове поселились беглецы из Йёперштадта, единственный из троих дошел до людей. Его подобрали чукчи, но он почил от истощения, успев передать послание барона Штоля и последнего из оставшихся в живых из Великого Йёперштадта, полицейскому-уряднику. Так и мы узнали Историю двух любящих сердец, нашедших друг друга при обстоятельствах странных, но сумевших согреть друг друга своим теплом и пронести свою любовь сквозь холод и мрак, лишения и преодоления трудностей путешествия барона Штолльца к Северному Полюсу, написанную в назидание потомков со слов Цвёльфа, сына Эльфа и Цвай. ...Осмотрев шасси я не нашел ничего, что могло вызвать нарекания. Надобно сказать, что для полетов к Полюсу у нас было несколько вариантов съемных элементов для посадки на различные типы покрытий. Имелись широкие лыжи из новомодной и дорогой дельта-древесины, для посадки на снег и лед. Имелись жестяные поплавки аэрогидродинамической формы для посадки на воду. В данный момент на шасси были смонтированы экспериментальные, большого диаметра уширенные пневматические колеса с протектором-елочкой, для посадки на бездорожье. Еще в Тикси мы испытали пневматики и поплавки, но одно дело испытания, а другое дело - реальная посадка на берегу океана. Мы люди простые и незамысловатые. Когда увидал падающий в воду предмет, то подумал, что наконец-то кто-то сумел избавиться от поручика Ржевского, да вовремя вспомнил, что он у НАС на борту. Поэтому даже гадать о природе упавшего предмета не стал. От наших научных руководителей, да и (далее говорю шепотом) от некоторых командиров всего можно ожидать. Один профессор чего стОит... Хотя куда денешься, чай не чужой в экспедиции, мысли все равно крутились вокруг да около таинственного сброса. Почему-то подумалось про баллон с жидким кислородом - вдруг наши задумали заморозить воду и создать искусственный ледовый аэродром? Хотя какой кислород, нафик? Если б чего грузили такое, то я бы точно знал - ведь сам спецификации груза проверял... Однако после второго разворота на "коробочке" освещение внизу получше стало и я разглядел качающийся на мерной зыби среди шуги расписной египетский деревянный саркофаг. Крышка саркофага постепенно сползала с поддона и я разглядел в просветленную цейссовскую оптику, что саркофаг пуст. Лишь ворох папирусных пелен шевелил низовой ветер на испачканном смолой дне... Знал, знал я об этом.... А впрочем - нет. Не знал. Но смутно так, неявно брезжило что-то в голове... Помню даже как в полночь на квартире, где я был на постое, вдруг показалось мне что понял я, зачем третьего дня грузили на ИМ-1 три больших деревянных ящика. Помнится я подошел к трапу где какие-то странные смуглые люди - не то цыгане, не то ассирийцы, топтались вокруг ящиков. Помню обратил внимание на запах. Пахло возле ящиков странно-тревожно... Верно каждый обращал внимание как быстро приходят воспоминания когда почуешь запах. Тот который был в прошлом... Запах сухой травы - макушка лета, сенокос, скирды. Девичья рука накрывает твои глаза. И счастье полнит и теснит грудь от солнца, молодости, томления и любви... Тут пахнуло на меня - и враз: душная безлунная ночь, вопли шакалов на равнине за громадой пирамиды, что чернее самой ночи в небе звездном, бронзовый кинжал в потной руке, стук долота по камню... Ах, я вспоминаю ясно, был тогда февраль ненастный, и от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал чтоб книги дали утешенье от печали по утраченной Линор... Той, которую в Эдеме ангелы зовут Линор, безыменной здесь с тех пор... А доски ящиков были из пальмового дерева. И скрывали те доски от взоров наших то, что видеть нам и не стоило. Знать кто-то из наших прихватил с собой для дел своих странных нечто, что пробудил в силу необходимости... Или хуже, если существо то, покинуло саркофаг по своей воле, воспользовавшись замешательством владельца саркофага, либо слабостью той силы, коей ему казалось он обладал. Между тем аэроплан №1 пошел на снижение на узкую полосу промерзшего песка между белой полосой прибоя и черной тенью черных прибрежных скал. Черное и белое. Невозможное по своей простоте сочетание цветов. И между ними увеличивающаяся крылатая тень на песке. Тень все больше, но перед ней из песка вдруг появляется острая как бритва верхушка полузанесенного штормовым песком камня-одинца. И уже ясно мне что аэроплан низом фюзеляжа заденет верхушку, и экспедиция наша закончится на погребальном костре раздуваемом норд-остом... Я кричу от бессильной ярости сжимая в руках какую-то тряпку... Аэроплан несется на скалу... Мигает огромное веко... Но не сверху вниз, а сбоку...Закрывшись и открывшись как диафрагма невиданного по размеру фотоаппарата...Наш аэроплан проседает на воздушной яме, а внизу ИМ-1 спокойно катит по песку, замедляя движение... Я спешу в кабину, и успеваю к моменту, когда Ржевский, положив ладонь на ручку автолога, начинает плавно уменьшать обороты всех четырех двигателей, переводя аэроплан в пологое снижение на полосу песка между белой полосой прибоя и черной тенью черных прибрежных скал. Черное и белое. Такое знакомое сочетание цветов. И между ними увеличивающаяся крылатая тень на песке. Безукоризненная посадка на три точки. Впрочем, как всегда у Ржевского, даже когда он трезв. Аэроплан подкатывает к №1, возле которого прохаживаются, разминая ноги экипаж и пассажиры. Я открываю дверь и откинув железные ступени трапа, не думая о субординации спускаюсь первым на песок, испещренный бесчисленными угловатыми следами птиц. По этим клинописным письменам я спешу к людям, потому что мне надо задать им один вопрос. Вот я встречаюсь взглядом с ротмистром Кудасовым и внезапно все понимаю. Молча отдаю ему клочок папируса, который зажав в кулак держал до этого. Ротмистр берет у меня из пальцев папирус, поворачивается к нам спиной и медленно, проваливаясь в песок по щиколотку, тяжело опираясь о трость, идет вдоль прибойной полосы. Я закуриваю и вступаю в оживленный разговор между Лямке и Тараноффым о дозаправке аэропланов, платком оттираю пальцы, выпачканные в какой-то пахучей смоле. Вижу, как вдалеке с ладони поднятой вверх ротмистром, ветер уносит белую бабочку. Как странно пахнут мои пальцы... Кто это говорит у меня за плечом? И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте, И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о, nevermore!
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. Всё ещё 21 июня 1916 года (для памяти - в широтах нашего пребывания стоит Полярный день). Но вернемся в тот холодный летний день на берегу Карского моря. Только собрал я инструменты в укладку – глядь к берегу наш аэроглиссер причаливает, что за неким предметом кем-то сброшенным в океан с ИМ-1 отправлялся. Дело конечно начальников – глиссер туда-сюда гонять, бензин драгоценный жечь, но я бы сперва произвел дознание посреди пассажиров-экспедиционников, тех что на борту №1 находились. Кто, мол, да что, за борт выкинул? И по какой-такой причине? Потому как свои служивые из экипажа за борт ничего выкидывать не приучены, кроме бомб и стрел противопехотных… На что у нас в экспедиции целый ротмистр по секретным делам на котловом довольствии стоит? И между прочим, как весь экипаж подъемные и высоколетные получает прибавки к жалованью? Вот, пусть бы и провел допрос, или очЪную ставку, к примеру… Кого с кем? Вот и дознавайтесь… Протокол, следственный эксперимент, перекрестный допрос, отпечатки пальцев… Я, конечно, не знаю, но, вот ещё, к чему в экспедицию нашу, опасную и тяжелую женский пол допущен? Колесо завязнет - они, что ли, выталкивать аэроплан будут? К чему я это? А к тому, что не стало дисциплины на борту… И вот думаю я про дисциплину, а сам вижу что приехали наши мореплаватели то ни с чем. Ну, подошел ближе, послушал рассказ… Да…Дела… Однако здесь, на краю света всякие вещи могут случаться. Утонул цилиндр… Воронка водяная… А может и не утонул? Может утащил его на дно некий неизвестный левиафан? Вот давеча, писали же в “НИВЕ” про моржей-людоедов. Это значит почему такое? Оказывается обычно моржи едят ракушки, кои отрывают от скал придонных с помощью своих длинных клыков. Но вот если остается молодой морж без родителей… Убили к примеру люди-охотники, либо рыбы-касатки…То тогда такой морж, не будучи обучен драть ракушки на дне, да и мест где те раковины растут не зная, начинает свирепеть от голода, пожирая все что сможет поймать из живого. Дальше – больше аппетит разыгрывается у сего моржа… Всплывает он, и на поверхность воды высовывает только спину свою широкую. Спина, натурально мокрая, и вода на ней замерзает, превращаясь в лед. А всплывает сей монструс у берега, там где чукчи на нерпу охотятся. Вот идет такой чукча-охотник по льду, нерпу выслеживает издалека, а под ноги не шибко смотрит, и наступает той морде моржовой на спину. Тут-то чукче и карачун настает! Как гласит народная чучкчинская поговорка: писец подкралси незаметноть! Переворачивается сей морж на спину, прижимает несчастного чукчу к себе ластами передними, и уходит под воду. Там давит монструс человека ластами, душит, после чего пожирает чукчу на дне. Чудны и велики дела твои Готт! И пусть будешь ты, мит Унс! Интересно, взлет сегодня будет? Как засели господа-начальники в ИМ-1 на “пятиминутку”, так и сидят там второй час. От скуки и любопытства прихватил бинокль и отойдя метров триста от стоянки принялся разглядывать морскую поверхность . Заинтересовали меня, однако, воронки сии, глотающие все что плавает на поверхности. Враз припомнил рассказы друзей-моряков, кои считал за здоровые морские байки-преувеличения. А чего только от них слышать не приходилось. И про змеев морских, и про русалок, и про акул невиданной величины, и про спрутов гигантских, и про слизней океанских. Можно понять мое состояние, когда среди подгоняемых ветром с норд-оста льдин я в цейсовскую оптику разглядел поднимающийся из пучины черный столб. Неужто морской змей, подумал я стараясь запомнить мельчайшие подробности столь редкостной встречи. Однако столб, поднявшись на два метра от поверхности океана, прекратил увеличиваться в вертикальных размерах, а, вдруг, повернулся вокруг оси в сторону берега. -Оба-на! -вскричал я от изумления. Так же кричал у нас во дворе-колодце портовый амбал Ромка, когда занимаясь гиревым спортом, он ловил пудовую гирю не на плечи в районе лопаток и шеи, прямо на затылок. Увидев, что на вершине черного столба блеснули линзы, я испытал то же чувство, что и Ромка, получивший удар гирей по голове. Кроме того на перископе была прикреплена мощное полотно с зубцами, как у пилы. Очевидно на тот случай ежели перископ запутается в противолодочной сети, либо придется всплывать и держать ход среди льдин. Кое-какие соображения у меня появились, впрочем вы бы и сами подумали о японском Императорском Флоте, особенно в свете относительно недавней русско-Японской войны. Однако пронесшийся над моей головой пингвин, сбил меня не только с толку, но и с ног. Тварь сбила меня воздушной струей, возникающей от удара крыльев. Это был полный улет! Впрочем теория Чарльза Дарвина, в которую я никогда не имел никакого желания верить, похоже подтверждалась. Это я про теорию Эволюции из его книги "Происхождение видов". Сам то я больше считал себя последователем Аристотеля - этаким креационистом. Прошу не путать с кретинизмом! Однако же, долбаный пингвин сбивший меня с ног, достоин более подробного разбирательства. Дело в том, что еще до войны я по-приятельски переписывался с Клаусом… Найн, нох айн маль… с доктором Штедингом, который работал в отделе механики полета в DFS – Немецком научно-исследовательском институте безмоторного полета, который размещался в Дармштадте. Да, до войны такая переписка была еще возможна… Так вот, Клаус мне в письме (году этак в 1909-м) рассказывал, что в прессе появились сообщения рыбаков и промысловиков о наблюдениях в районе Норд-Капа стай пингвинов, совершавших, якобы, миграционные сезонные пролеты по направлению к Северному Полюсу. В европейской прессе поднялась оживленная дискуссия на эту тему. Шведская “Тагеблатт” даже объявила о готовности выплатить приз в 500 крон за живого летающего пингвина, 250 крон за пингвина мертвого, 100 крон за шкуру летающего пингвина. Деньги по довоенным годам, сами понимаете, немаленькие… Мнения читателей газет разделились примерно пополам. Одна половина с восторгом приняла на веру сообщения о появлении летающих пингвинов, а друга половина подвергла эти сообщения обструкции, призывая в письмах в редакции газет к здравомыслию. Доктор Штединг счел своим профессиональным долгом доказать вздорность самой мысли о возможности существования в природе летающего пингвина. И пока на страницах газет шла бурная полемика с аргументами “за”, приводимыми сторонниками Дарвиновской Теории о эволюции видов, и аргументами “против” противников Теории, Клаус написал заметку, которую он отослал в “Нэйчур”. Считая ниже своего достоинства подписываться под заметкой написанной по такому вздорному поводу своей настоящей фамилией, Клаус в качестве псевдонима взял не менее, чем летающий пингвин, широко известное имя – Дер флигендер Холлендер. Здесь привожу по памяти заметку Клауса, ибо выдрал ее из “Нейчур” сразу после публикации, но куда-то затерял. К вопросу о возможности полета “пингвинуса вульгариса” в атмосфере за счет расхода последним своей собственной мускульной энергии на старт с поверхности, находящейся в разных агрегатных состояниях, и успешный полет собственно в атмосфере с учетом аэро-гидродинамики своего тела. Произведенными лабораторными расчетами по формулам аэро-гидродинамики и Теории полета, и в соответствии с математической моделью означенного “пингвинуса вульгариса” установлена невозможность не только атмосферного полета объекта “ПВ”, но и отрыва объекта с водной и твердой (песчаной, земляной, скальной) поверхностей. Дополнительное исследование полномасштабной модели объекта “ПВ” на возможность совершения планирующего полета при гипотетическом отрыве от скальной поверхности на высоте от уровня моря 30 ярдов также произведено с отрицательным результатом. Расчеты проводились при переменных численных значениях массы объекта “ПВ”, площади поверхности крыльев, подъемной силы, создаваемой мускульной энергией “килевых” мышц, частотой маховых движений, аэро-гидродинамическим сопротивлением. Не удовлетворившись отрицательными результатами произведенных расчетов была создана дополнительная математическая модель объекта “ПВ”, то есть та модель, которая могла бы летать и совершать длительные по времени и протяженные по расстоянию беспосадочные полеты, исходя из стандартной массы объекта “ПВ” и его мускульным энергетическим потенциалом. По результатам последнего был прорисован предполагаемый облик летающего пингвина. Перед нами предстала птица с размахом крыльев три метра с длинными маховыми перьями, покрытое классическими перьями и подперьевым пухом, с мощными килевыми мышцами и подвижным широким рулевым хвостом из прочных перьев. То есть ничего похожего на содержащиеся в описаниях очевидцев подробности о строении тела летающих пингвинов. Таким образом следует считать летающих пингвинов существами легендарными, то есть НЕ существующими. Подпись: Дер флигендер Холлендер. Это я в первый раз шибко испугался, когда увидел розового слона. Хорошо поручик Ржевский с ним был знаком на короткой ноге и показал мне как надо смочить в водке буханку хлеба и скормить для дружбы этому редкостному животному. А на летающего пингвина у меня сработала реакция авиатора - не терплю чтобы что-то над головой крутилось. Будь то немецкая "Гота", либо муха, либо пингвин. Хорошо что станкачь рядом случился, а то б пришлось пингвинА булыжником глушить. Но каково совпадение! ПингвИн хватает из укладки бомбу (видать принял за пингвиновое яйцо), летит над морем, я стреляю из станкача, пингвИн пугается, роняет бомбу, бомба падает, взрывается и топит неизвестную подлодку! Только раз видал такое по вероятности совпадение... Поручик Ржевский при мне разбивал пирамиду в русском биллиарде и с первого удара закатил во все шесть луз восемь шаров!!! Все еще 21 июня, но уже немножко, кое-где, таки и 22 июня 1916 года. По необъясненной нам руководством причине, приказано было вылетать вечером. Впрочем вечер в этих широтах в этот период года – странное время суток. Солнце так и не скрывается за окоемом, лишь скользит по пологой нисходящей дуге, чтобы вновь начать свой подъем. По легендам в этих местах когда-то была страна под названием Гиперборея. Отсюда был родом бог Апполон. Отсюда он принес в Средиземноморье виноградную лозу. -Какая красивая легенда, не правда ли? –произнес я вслух, сидя за штурвалом “Муромца” и набирая высоту вслед за ведущим. -Об чем это Вы, батенька? –переспросил меня Кольцов поглядывая то на альтиметр, то на эволюции ИМ-1. -О Гиперборее… -ответствовал я ему. Мы помолчали, прислушиваясь к слитному гулу моторов и свисту ветра в растяжках. -А, что, трудно верится? –полуобернулся ко мне капитан, бросив на меня короткий взгляд. -Верится. Еще как верится, -мне не хотелось затевать с Павлом Андреевичем наш всеобычный дружеский спор о теориях Гербигера. И я решил зайти с другой стороны. -А, что, господин капитан, известно ли Вам о резах на камнях, кои в встречаются на местности, что проплывает под нами? –начал я. Капитан загнул бровь, и покхекал, раззадоривая меня своим, якобы скептическим отношением к моим словам. Не чинясь я пересказал Кольцову свои знания по сему предмету. И про резы на камнях, сделанные явно сразу после последнего оледенения Земли, существами жившими в этих местах еще до крайнего Ледникового периода. И про зооморфные гигантские фигуры сложенные из циклопических валунов посреди безлюдной тундры. И про сказания местных народов о том что был здесь, в за Полярным кругом когда-то очень теплый климат. Такой теплый и солнечный, что вызревал виноград и водились многие тропические животные – вроде слонов. Как-то так получилось, что вспомнил я и повторил легенду об онкилонах. Северной народности, которая ушла от преследования воинственных соседей по льду в открытый океан, а назад не вернулась. Долго еще мы проговорили с капитаном в эту так и не наступившую ночь. Уже утром, когда солнце начало подниматься над горизонтом, впереди и чуть ниже была замечена идущая гигантским клином стая пингвинов. Наш курс совпадал с направлением полета этих гордых птиц. Что заставило нас отправиться в столь опасное приключение? Что побудило нас к движению? Авантюрные наклонности? Желание овеять себя славой? Как ждёт земля снега, Из этой реальности Ждём мы побега…
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. Наверное все-таки 22 июня 1916 года (а там - хрен его знает). Господин Таранофф слушая (во время определенное для международного прослушивания в ожидании сигнала SOS) звуки канкана передаваемые с Эйфелевой башни, перехватил передачу и принес мне журнал. В нем, после установленных пометок о времени и условиях приема, значились всего два слова. Перевод был понятен любому, вот только не объяснял ничего. Откуда в этих широтах взяться неизвестной радиостанции? Кроме туманных силуэтов обрывистых берегов архипелага Новой Земли, виденной нами по левому борту на горизонте как иззубренная черная полоса на фоне искрящегося лунными бликами водного простанства, да бескрайней тундры по правому борту не было видно ни огонька. Признаков жизни, видимых ночью с высоты 800 саженей, возможно заметить только подачей световых сигналов. А тут - ничего... Серебрение бликов, белая нитка прибоя, черно-серая поверхность тундры до горизонта... Опять японские подлодки? Терпящий бедствие корабль с радиостанцией на борту? Цеппелин? Но как объяснить текст передачи: ...какого хрена... Нет, так передать мог только соотечественник. Это только у нас хрен далеко не овощ... Отнес радиограмму Кольцову. Павел Андреевич впился глазами в листок бумаги, на котором были видны точки и тире перехвата, и торопливые буквы расшифровки ...какого хрена... Я с интересом ждал развязки данной коллизии. -Ба! -воскликнул вдруг капитан, ударяя тыльной стороной ладони правой руки с зажатой в пальцах радиограммой себе по лбу. -Ба! Это же типичный случай! В Ганцевичах, помнится германская резидентура..., -капитан внезапно замолчал. Я деликатно скосил глаза в окно, делая вид что контролирую вращение лопастей третьего мотора. Понятно дело, человек проговорился в запале осенения, но подписка о неразглашении вовремя всплыла в памяти... -Впрочем, штабс-капитан, не выйти ли нам перекурить? -спросил меня капитан. -Извольте, капитан, пройти вперед! -я сделал правой рукой приглашающий жест в сторону двери с круглым маховиком-задрайкой по правому борту. Капитан натянул на себя доху, висевшую опричь двери на крюке, ввернутом в шпангоут, и принялся крутить маховик на двери. Я последовал его примеру, и тоже снял с крюка на противоположном борту вторую доху. Напевая бессмертное: -Натяну доху я, натяну доху я, натяну до ..., -я вышел вслед за капитаном на продуваемую встречным набегающим потоком воздуха плоскость. Обхватив локтем левой руки растяжку, правой рукой я полез за папиросами. Капитан помог мне достать две папиросы из портсигара. И пока я прятал враз заледеневший портсигар в карман френча, прикурил обе папиросы от своей специальной газовой зажигалки - предмета вожделения всего экипажа. Такие зажигалки были внове, их делали в Англии на фирме "ДАНХИЛЛ"... Сделав пару затяжек, капитан наклонился к моему уху и стараясь перекричать рев моторов и свист ветра в растяжках начал говорить. К сожалению шум был столь велик, что из всего рассказа я понял только одно. Капитан, по аналогии с прецедентом имевшим быть в его обширной практике работы в прифронтовых районах, понял по почерку, что на ключе работал высокий блондин с голубыми глазами. Причем стараясь запутать контразведку этот блондин работал на ключе левой рукой... Докурив папиросу до картона, и отправив окурок в долгий полет к скрытой во внезапной тьме (луна скрылась за огромным облачным фронтом и стало темно как у негра в шопе… ...в общем, выплюнув окурок я проследил чтобы капитан поступил аналогичным образом. Убедившись что предметы возгорания нейтрализованы, я навалился плечом на дверь, с нетерпением ожидая что сейчас мы окажемся в безветрии фюзеляжа аэроплана... Но дверь не поддалась моим усилиям! Вообразите - два постепенно замерзающих человека в потоке морозного воздуха на крыле аэроплана несущегося во тьму... -Что там? -дыша мне в затылок спросил навалившийся на меня капитан. -Д-д-д-д-дверь....ннне-нне-нне открывается, -прокричал я полуобернувшись и тяжело закашлявшись от ветра залетевшего через открытый рот мне прямо в желудок. -Пся крев! Лярва! -почему-то по-польски выругался капитан выстукивая зубами дробь. Даже в этот критический момент я уловил в этих кастаньетных звуках ритм нашего государственного гимна. -Вот это школа! -успел подумать я прежде чем сознание покинуло свое промороженное место обитания. -Киж! Киж! -кто-то тряс меня за плечо вырывая из сладких объятий бездумного небытия. -Ради всего святого, Киж, очнись! -сквозь холод и вой доносились до меня чьи-то сдавленные крики. -Ради своей Вареньки, Киж, приди в себя! -вместе с криками на меня обрушились удары по телу. Действительность свалилась на меня вместе с дорогим мне именем Вареньки. Я ощутил себя на крыле летящего в ночь аэроплана. Набегающий поток воздуха пытался оторвать меня от плоскости, но капитан Кольцов вцепился руками в растяжку между плоскостями, а в зубах у него был зажат воротник моей дохи. Той самой дохи, что я одел до... Именно поэтому крики капитана были столь невнятны. Впрочем он избрал единственно верный ход - вызвал меня из небытия именем моей Вареньки. Все видели ее фотокарточку, сделанную в фотографической мастерской "Berlin" на Маразлиевской, которую я прикрепил в кабине над лобовым стеклом. Так, чтобы прекрасные зеленые глаза моей Вареньки всегда смотрели на меня. -Эх, девочка, я возвращаюсь к жизни только ради того, чтобы твои прекрасные глаза не узнали горьких слез утраты, -подумал я, резким движением вырывая воротник дохи из зубов капитана Кольцова. Это был наш единственный с ним шанс остаться в живых. Я уже догадался, что дверь не откроется по причине того, что внутри ей что-то мешает открыться. Всем известно, что в аэропланах двери открываются вовнутрь по двум причинам. Первая – при открывании двери наружу, встречные потоки ветра не дадут ей открыться при необходимости экстренного покидания летательного аппарата. А вторая причина - это предсказание великого Константина Эдуардовича Циолковского о том, что на большой высоте, где атмосферическое давление низкое, необходимо иметь дверь прижимаемую изнутри к притвору, дабы не допустить непредвиденной разгерметизации кабины аппарата. Но эта причина скажется еще не сейчас и не здесь. Итак, я вырвал воротник из зубов моего спасителя, и тут же меня снесло с плоскости крыла потоком воздуха. Руками я расправил широкие полы моей дохи, и получив дополнительную площадь для этих рук-крыльев заскользил по воздуху, держась от борта аэроплана в двух саженях. Пролетая мимо окна я сквозь заиндевевшее стекло бросил взгляд внутрь аэроплана. -Майн Готт! - сорвалось с моих ледяных губ. Так и есть - спящий на лавке профессор Каштанов во сне сбросил доселе лежавшего рядом с ним "валетиком" поручика Ржевского на пол. А тот не переставая храпеть (сквозь свист ветра до меня донеслись гомерические звуки издаваемые носоглоткой поручика. Сии звуки вполне могли заменить звуки выдуваемые из кавалерийского горна, когда конная полковая гусарская лава летит на неприятеля в громе сотен подкованных лошадиных копыт) перекатился под дверь, мешая ее открытию. Я наклонил одну полу своей дохи и вышел в поворот со снижением. Наклонив туловище вниз, я начал пикировать резко, набирая при этом скорость. Зажмурив веки от режущего глаза ветра я считал про себя: -Айнс, цвай, драй,....., эльф, цвёльф,..., фир унд зибциг... На этой цифре я прогнулся в спине и начал выходить из пике набирая при этом высоту так, чтоб оказаться впереди по курсу нашего "Ильи Муромца". Мне удалось не промахнуться. В своих расчетах я почти не ошибся. Саженях в пятидесяти впереди по курсу аэроплана я сделал малую косую петлю Нестерова (управляясь только поворотом пол дохи и измененяя положение тела) и понесся навстречу огромной машине. Держась на левой раковине аэроплана и пролетая мимо пилотской кабины я помахал левой рукой господину Тараноффу , изумленно взирающему на меня. Я успел заметить как побелели костяшки пальцев авиатора, судорожно сжавшие деревянный штурвал. Помахивания моей руки имели план создать поворотный момент, что мне и удалось. В результате резкого разворота налево я в своем полете вышел точно в хвост аэроплану, и мои ноги коснулись хвостовой площадки, где обычно в боевой обстановке находился пулеметчик. Однако, сейчас площадка пустовала, так что я никем не замеченный и не задержанный прошел к двери по правому борту. Отодвинув в сторону поручика Ржевского, который в этот момент лежал уже на боку, издавая носом не лишенные мелодичности звуки марша Кексгольмского драгунского полка, я свободно открыл дверь и протянул руку дружеской помощи капитану Кольцову. Тело капитана потеряло способность гнуться в своих сочленениях, но еще моргало обындевевшими ресницами. Надо было принимать меры. Я растолкал поручика Ржевского, к тому моменту насвистывающего носом "Спит гаолян, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна...". Не дав поручику закончить пронзительно-печальную мелодию "...могилы хранят покой..." я вкратце рассказал ему о наших с капитаном злоключениях, делая при этом акцент на роковой роли именно самого поручика. Делал я это с двойной целью. Во-первых, для спасения от внутреннего обморожения (которое как известно переносится тяжелее нежели внешнее) капитана Кольцова мне нужно было спиртное. Я, несомненно, мог бы обратиться за помощью к доктору Окочурину, но он был на борту другого аэроплана, к тому же мне не хотелось привлекать излишнего внимания к нашей с капитаном эскападе. Мне и так хватит объяснений с ротмистром Кудасовым по поводу оставления борта судна без командирского разрешения. Опять же всем известно, что русским людям оправданием для невыполнения приказа может быть только смерть. Да и то не всегда. А я то - жив остался. И капитан, пока, тоже. Во-вторых, мне хотелось провести внештатное расследование по вопросу - откуда поручик Ржевский берет спиртное? На борту во время полета действует сухой закон. Он же касается и пассажиров. Ржевский же почти всегда находился в состоянии алкогольного опьянения. И уличить его в принятии спиртных напитков еще не удавалось никому. Именно поэтому я инициировал поручика поставив перед ним благую цель - спасти человека и капитана Кольцова в одном лице. Надо отдать должное поручику. Он принял близко к сердцу судьбу командира, и тут же бросился к ближайшему пенному огнетушителю конструкции русского инженера А.Г. Лорана, стоящему в кассете у пилотской кабины. -Вот оно как! -подумал я. А поручик уже извлек из-под кассеты мутный стеклянный стакан, и круговым движением не очень чистого указательного пальца протер его изнутри. Потом он открыл кран огнетушителя и, наклонив его, наполнил стакан под ободок некоей жидкостью. Осторожно переступая мелкими шажками и не сводя глаз с поверхности жидкости в стакане, Ржевский донес его к двери, подле которой глыбой льда лежал капитан Кольцов. В несколько приемов, встав на колени, поручик не пролив ни капли донес содержимое стакана до белых губ капитана. Потом он наклонил стакан и, делая при этом глотательные движения (острый кадык его так и ходил вверх-вниз под небритой трехдневной щетиной на шее), тонкой струйкой пролил мутноватую белесую благодать (по запаху деревенский самогон) в щель между льдинками губ Кольцова. Эффект оживления сказался моментально. Капитан выкатил глаза из орбит и его тело приняло сидячее положение. Теперь я догадываюсь, каким способом мог быть оживлен библейский Лазарь... Пока капитан Кольцов вновь учился дышать, поручик Ржевский рассказал мне старинный, с бородой, анекдот о том, как ответил церковный звонарь на вопрос прихожанина - не боится ли тот упасть с колокольни? А звонарь ответствовал, что это только в первый раз страшно падать с колокольни, а потом - привыкаешь. Вероятно Ржевский имел ввиду мой полет в дохе до... Я же заворожено следил как капля самогона, скатившаяся с губ капитана, прожигает доски пола. Это была последняя капля – и я провалился в сон… …Я же заворожено следил как капля самогона, скатившаяся с губ ротмистра, прожигает доски пола. Я с недоумением огляделся. В углу, образованном полом и правым бортом аэроплана, мирно уткнувшись носом в стенку, безмятежно спал поручик Ржевский. Привалившись к спине поручика лежа на боку спал капитан Кольцов. Я посмотрел на грязный пустой стакан, который зачем-то оказался у меня в руке. Я поднес стакан к носу и осторожно втянул в себя воздух. Я не пожалел об этой предосторожности. В нос мне шибанул резкий химический запах дихлорэтана. Что-то с натугой провернулось у меня в памяти и я сделал десяток не очень уверенных шагов к переборке отделяющей пилотскую кабину от фюзеляжа аэроплана. Проснувшийся профессор Каштанов с интересом следил за манипуляциями штабс-капитана Кижа, который понюхав грязный стакан зачем-то направился к кассете с закрепленным в зажимах большим пенным огнетушителем Лорана. Я подошел к огнетушителю и осторожно начал приоткрывать кран вверху красного жестяного конуса. Я отпрянул назад, заслышав сродни стократ усиленному змеиному шипению, раздавшемуся вслед за еле уловимым круговым движением маховика запорного крана. Это шипение внезапно почему-то успокоило меня. Память постепенно возвращалась. Я припомнил мои еще довоенные разговоры с Кибальчичем. Этот необыкновенный человек, по юношески был увлечен загадками Времени. Он знал наизусть роман Герберта Уэллса "Машина времени", да и сам написал популярную брошюру под претензионным названием "Назад, в Будущее!" Тогда-то я и услышал (и поразился, помнится, необыкновенно) о ВременнЫх Петлях. Помнится, я даже обидел своим смехом почтенного ученого и писателя, выслушав его умозаключение о Времяпроходимце, отправляющимся в прошлое с целью убить своего дедушку (согласитесь, что может быть абсурднее?) Однако сейчас мне было не до смеха. Похоже, только что я стал участником еще одного временнОго парадокса, сформулированного некогда Кибальчичем - парадокса Умножения Временных Реальностей. Уже ночь была на сходе, и казалось мне, что все, чему должно было случиться в эту странную ночь, уже случилось. Однако я жестоко ошибался. Поскольку вахта моя начиналась с 0600 по Москве, а капитан Кольцов не изволил вызвать меня для объяснений, решил я вздремнуть с часок. Откинув от борта прикрепленные на защелках дощатые нары, по солдатскому прозванию "вертолет" (в смысле жестко и холодно спать, вот и вертишься на них с боку на бок), я ослабил ремень и портупею и уселся на нары, имея в виду перемотать перед сном портянки. Едва стянул левый сапог, как дверь в пилотскую кабину распахнулась, и из кабины вышел высокий широкоплечий человек. Я, который знал судовую роль наизусть, и видел экипаж и пассажиров в лицо, готов был биться даже с поручиком Ржевским на ящик "Вдовы Клико", что этого человека на борту во время взлета в Кижах не было. Я готов был также поспорить с господином Тараноффом на ящик пива "ПИИТЪ", что упомянутого субъекта не было на месте нашей крайней дозаправки. Пока я так готовился держать пари с Ржевским и Тараноффым, незнакомец уверенным шагом проследовал мимо меня в сторону хвоста аэроплана. Когда он проходил напротив меня, в своем матросском бушлате нараспашку, матросских штанах с клапаном, заметающих пол широченными клешами, не очень чистом зимнем тельнике, и огромной деревянной полированной коробкой с "маузером" 7,62 мм на отлете длинных кожаных ремешков, прикрепленных к поясу, пахнуло на меня голландским трубочным табаком "Кингстеп", и ямайским ромом "Барба Нэгро". Помнится, подумал, что Тараноффу нынче не скучно на вахте было... Матросик дошел до двери с прикрепленными к ней двумя латунными 00 и бросив короткий взгляд на меня, распахнул ее, сделал шаг в помещение и плотно прикрыл дверь за собой. Когда он повернул голову в мою сторону, на его бескозырке тусклым золотом блеснуло слово "РЕТЪВИЗАН". Я успел разуться, перемотать портянки, вновь натянуть сапоги, а незнакомец все не выходил из нашего гальюна. Всяко конечно бывает, но ведь столько там не высидишь - кокки отморозишь, чай не в Сочи летим... Разбираемый любопытством я приблизился к двери. Кроме привычного для уха отдаленного рева моторов я ничего не услышал. Тогда я взялся за холодную латунь ручки и потянул дверь на себя. В маленьком гальюнном помещении, где кроме деревянного стульчака с отверстием в сидении, из которого пронзительно дуло холодом, никого не было. Я зачем-то заглянул в уже слегка загаженное небольшое отверстие. В свете звезд под аэропланом проплывали бескрайние торосящиеся льдины. Я сплюнул в отверстие, и не дожидаясь когда слюна замерзнет на лету, пошел спать.
82-й: Из дневника штабс-капитана Кижа. 26 июня 1916 года. -А видали ли Вы волосатого слона? -спросил меня капитан Кольцов перед сдачей вахты. Я инстинктивно поднял левую руку к лицу и туда-сюда провел ладонью по щекам, подбородку и шее. Да, конечно это не выбритость до синевы кавалергардов на имперском параде на Марсовом поле в честь тезоименитства наследника престола. Но для условий дальнего полета над замерзшим океаном и вечно мерзлой тундрой - дозволительно. -Отнюдь, господин штабс-капитан, -улыбнулся заметивший мой жест Кольцов. -Вот - взгляните! – и капитан указал мне на 13 часов. Я присмотрелся. В предрассветном легком тумане по тундре брело пятеро странных животных. Сверху они напоминали огромных слонов. Судя по взаимным размерам, это были: самец, две самки и два слоненка. Но все они были покрыты черно-бурой длинной шерстью. Заслышав гул моторов, стадо побежало вглубь суши. При этом огромный самец приотстал и, полуобернувшись на бегу, угрожающе задрал в нашу сторону волосатый хобот и длинные изогнутые бивни. -Да-с! –озадаченно произнес я. –Уроды, какие-нибудь? Или, как это… Новомодное ученое словечко… Забыл… Вот! Муданты!? -Нет, господин штабс-капитан, это не муданты, и даже не мутанты, а мамонты! -ответствовал капитан. -Позвольте, но разве они не вымерли? –удивился я. -Однако, как изволили наблюдать, оне-с живее всех живых, -улыбнулся Кольцов. -К тому же есть мнение, что мамонты не вымерли, а были перебиты в качестве охотничьих трофеев нашими предками кроманьонцами. А те особи, кои мы наблюдаем сейчас, в числе прочих укрылись в непроходимых болотах и лесах, и избегли уничтожения. Кстати, штабс-капитан, ученые к которым попадали в основном замороженные вечной мерзлотой останки мамонтов, восхищались их приспособленностью к ареалу обитания – тайге и тундре. Ведь мамонт – это все же не африканский и не азиатский слон. Один клапан для защиты от замерзания анального отверстия чего стоит! Имею в виду специализацию мамонта к морозу. Нам бы с Вами такой клапан не помешал в тех местах куда мы направляемся…, -продолжил Кольцов. -А, что, разве на Земле Санникова кроме льда и снега ничего нет? Куда же каждый год летят весной дикие гуси? И куда ушли с материка онкилоны? – спросил я. -Вот прилетим туда – увидим. Что там есть, а чего там нет. А сейчас я предлагаю совершить посадку и осмотреться, – ответил капитан. Сели. Осмотрелись. Уж лучше бы не осматривались. 27 июня 1916 года. Военный совет собрался метрах в десяти от дыры проломленной мамонтом в фюзеляже. После осмотра аэроплана выяснилось, что силовой каркас выдержал удар бивнем, а вот обшивка подкачала. Солидный участок фюзеляжной фанеры придется ремонтировать. Ко всему прочему необходимо будет произвести регулировку растяжек и укосов между плоскостями для обоих крыльев. При нападении животного пострадал только один человек. Им оказался поручик Ржевский. Тут не обошлось без курьеза. На момент нападения поручик спал под влиянием принятого накануне внутрь спиртного. Никакой сон столь не сладостен как утренний. Утром поручику снились амурные утехи с девицей легчайшего поведения в номере салона мадам Вонг в Порт-Амуре. Уже во сне поручик погрузился по плечи в кружевное облако нижних юбок хихикающей девицы. Уже во всю замаячил у поручика его Тhe End . Уже миг наслаждения был близок. Когда мощный удар выбросил поручика, с его маячившим Тhe Endом, из сладких грез в жестокую морозную действительность. Разъяренный поручик, едва продрав глаза, бросился с кулаками на волосатого верзилу, стоящего около аэроплана. Ржевского не смутило то обстоятельство, что противник его был вовсе не человеком, раз в тридцать тяжелее поручика, и в три раза выше. Впоследствии поручик говорил, что он принял мамонта за бородатого глухонемого дворника Герасима, с которым он уже имел стычку в Порт-Амуре из-за той же девицы легкого поведения. Невероятно – но факт, мамонт бежал в страхе о разъяренного поручика, а ружейные выстрелы были произведены ротмистром Лемке в воздух, скорее как салют безрассудству поручика, успевшего залепить кулаком мамонту в левый глаз. Мы упали от хохота на вечную мерзлоту, когда представили мамонта бредущего по тундре, и хоботом прикладывающего кусок льда к большому синему бланшу под глазом. Не испугай Лемке своим неожиданным выстрелом мамонтих – быть бы Ржевскому доминирующим самцом в этом стаде. Дамочки-мамонтихи явно бы не простили своему мамонту такого унижения и попрания мужского достоинства со стороны поручика Ржевского. Смех смехом, но если к ремонту аэроплана уже приступили, то вопрос о том, с кем еще нам предстоит встретиться в этих местах стоило обсудить. Я высказал опасение, что условия обитания реликтовых животных на Земле Санникова резко изменились в худшую сторону, и они вынуждены были бежать с острова на материк. Весьма вероятно что мы вовсе не найдем Землю по причине того, что она как Атлантида погрузилась в холодные темные воды Северного Ледовитого океана. Или Земля Санникова превратилась в огромную глыбу льда и снега. Присутствующие выслушали меня … … и рассудили, что проблемы будем решать по мере их появления. Пока что было принято решение выставить вооруженную охрану вокруг места приземления, и начать заправку и погрузку припасов, завезенных морем на сей негостеприимный берег летом прошедшего года. Решено было сделать привал на сутки, дабы профессор мог произвести свои измерения и наблюдения. В частности профессор имел оборудование для определения концентрации газа радона, выделяющегося из земли. Сие измерение споспешествовало, по мысли профессора, скорейшему обнаружению и объяснению феномена Земли Санникова. Я же, прихватив с собой мой старый любимый “зауэр-три кольца”, решил побродить по окрестностям, не без мысли обнаружить следы неведомых животных, тем самым подтвердив свою теорию о миграции последних с погибшей Земли Санникова. Отчетливо понимая, что “зауэр” вряд ли остановит разъяренного мамонта, я прихватил с собой автомат Бергмана и две “лимонки”. Последний аргумент я надеялся не применять, так как радиус разлета осколков мог запросто отправить меня в Нифльхейм раньше, чем я рассчитываю в него попасть. Сунул в карман шинели банку немецкой трофейной тушенки "АМ". В другой карман - кусок хлеба с головкой лука. Все было завернуто в чистую тряпицу. "Зауэр" повесил на плечо дулом вниз. "Бергман" пристроил на груди. Гранаты в брезентовой сумке пояс оттягивают. Для равновесия финский нож с другой стороны на ремень повесил, да только сумка с гранатами тяжелее будет. И пошел вдоль прибоя по серому песку на восток. Вскоре кроме грохота прибоя, крика чаек, да свиста ветра в скалах до меня уже никаких других звуков не долетало. Так шел я, отмеряя поворот за поворотом берега, шаря глазами по песку в поисках следов, но кроме обломков ракушек, пучков водорослей, выбеленного ветром и морем плавника я не находил. За очередным поворотом берега скалы по правую руку от меня расступились, давая путь небольшой речке, что несла свои бурные воды, переваливаясь через камни, струясь между валунами, для того чтобы растечься по песку пляжа бесчисленными мелкими протоками. Выбирая путь посуше я начал осторожно перескакивать с камня на камень, с песчаного гребня на стволы плавника. Внезапно я остановился, пытаясь сохранить равновесие на окатанном водой черном камне. Остановился я потому, что под слоем воды увидел огромный, похожий на птичий, след лапы какого-то существа. Я быстро осмотрелся, перепрыгнул на песчаный гребень, и полез за портсигаром. Это дело надо было перекурить. Чем я и занялся, оглядываясь по сторонам. След был свежим. Поток воды не успел заровнять отпечаток на песчаном дне. Размер непонятного следа очень тревожил меня. Мне почему-то представился малороссийский петух ростом с телеграфный столб. Затягиваясь папиросой "Сальве" я двинулся поперек дельты реки и через пару саженей наткнулся на второй гигантский след. Теперь мне было легче - я определил направление движения неизвестного существа. Оно совпадало с моим первоначальным маршрутом - на восток, вдоль берега моря. Выбравшись снова на сухой песок, я двинулся по следам. За следующим мысом я увидел вдалеке у прибойной черты какой-то черный холмик и ярко-красное пятно вокруг него. Оглядев пляж, скалы и море я снял "зауэр" и взвел оба курка. В одном стволе ружья у меня была крупная дробь на птицу, а в другом - жакан на зверя. Стараясь не выпускать из поля зрения окрестности, я продолжал движение, осматривая песок и следы на нем. С некоторого момента расстояние между следами увеличилось. Некое существо, передвигающееся на двух лапах, явно устремилось в беге вперед. Когда я приблизился к участку изрытого и как будто перепаханного огромными плугами песка, я кое-что понял. Черный холмик, омываемый прибоем,оказался на две трети объеденными останками крупного моржа. Ярко-красное пятно на песке вокруг изувеченного трупа моржа было ничем иным как огромной впитавшейся в песок лужей крови, не успевшей даже свернуться. Если вы думаете, что Филипп Киже отважно продолжил свою разведку, и двинулся по следам таинственного убийцы моржей, то вы не заблуждаетесь. Вы не заблуждаетесь, а Вы очень заблуждаетесь. Потому что Филипп Киже моментально “сделал ноги” в сторону нашего бивака. Я опоздал к началу, но успел к раздаче… Уже на подходе к месту стоянки аэропланов я услышал из-за скал приглушенные расстоянием и шумом прибоя звуки пулеметных очередей. До сих пор я передвигался сторожко, внимательно оглядываясь по сторонам, и не выпуская свой “зауэр” из рук. Собственно, хотелось бы мне иметь при себе не “Зауэр” с “Бергманом”, а башенное орудие главного калибра с линкора “Императрица Мария”. Захотелось мне его иметь сразу же, после того как я увидел этот огромный птичий, след. Заслышав звуки пулеметных очередей, я побежал. Вылетев из-за последней скальной грядки, я, пытаясь воспринять увиденное, на секунду застыл на месте. Я увидел птицу ростом почти с телеграфный столб, передвигающуюся раздельными куриными движениями на двух мускулистых и когтистых лапах. Голова, с огромным черным клювом на краю морды, раскачивалась из стороны в сторону. У основания клюва по краям массивного черепа яростно блестели жёлтые глаза, размером каждое с большое яблоко. Даже на расстоянии я заметил черные зрачки, обращенные ко мне. Невиданная птица остановилась на полпути между двумя аэропланами, поэтому пулеметчик, которого я сначала не признал на расстоянии, стоящий у ИМ-2 с ручником – “льюисом” наперевес, прекратил огонь. Еще я заметил вторую лежащую на песке птицу поменьше, которая била в консвульфсиях задранными к небу когтистыми лапами, пытаясь перевернуться с помощью коротких крыльев, покрытых красными перьями. Вероятно это пулеметчик сумел уложить более мелкую тварь. Тут я понял, что пулеметчик пытается перезарядить пулемет, а вторая птица вот-вот бросится на кучку людей сгрудившуюся за спиной пулеметчика. -Твой выход, Филипп! –подумал я, -Долг тяжел как гора, смерть легка как перо… Я громко закричал и сделал несколько шагов вперед. Птица среагировала на мой крик и движение и повернула как на лафете туловище в мою сторону. Я сделал еще несколько шагов по направлению к чудовищу. И добился таки своего – птица побежала на меня, растопырив для равновесия свои короткие крылья и издав громкий, леденящий душу клекот… Мне стало откровенно страшно. Я как дальномер определял расстояние до надвигающейся на меня раскачивающимися скачками смертью, правой рукой открывая сумку с гранатами. Потом я достал взрыватели из внутреннего нагрудного кармана распахнутой ранее шинели, вставил их в корпуса “лимонок”. Вид бегущего на меня чудовища был страшен. Может быть я поспешил, но нервы не стальные – я выдернул чеку за кольцо из первой гранаты и бросил ее высоко вверх - в сторону бегущей птицы. Потом я повторил эти движения со второй гранатой и рухнул на холодный песок, прикрыв голову руками (фуражка давно валялась на песке, слетев от резких движений с моей головы). Теперь я всем телом ощутил сейсмические удары ног чудовища по песку. Потом раздались два громких хлопка и вокруг меня в песок стали вонзаться осколки. Я лежал на животе, стараясь вжаться в песок. До меня донесся крик, сродни пароходной сирене и сейсмы стали постепенно от меня удаляться. Я приподнял голову и посмотрел поверх песка. Чудовище ретировалось, получив множественные осколочные ранения – я видел кровь в его следах на песке. Примечательно, что профессор Каштанов определил птицу как диатриму, ископаемую нелетающую птицу, жившую в эоцене (около 50 миллионов лет назад), входящую в род птиц под названием гасторнис. Откуда она могла появиться на берегу моря Лаптевых? Вообще-то, по моей доморощенной теории появление всяких доисторических чудовищ летом на побережье Северного Ледовитого океана можно объяснить только тем, что Земля Санникова, где они до сих пор отсиживались, приказала долго жить. В смысле с ней произошел катаклизм, о котором недавно писал профессор Обручев. Был старый вулкан, в кратере которого жили всякие древние звери, потому что вулканическое тепло грело землю, а стенки кратера защищали растительность и зверей от холодного ветра. Туда же, откочевали онкилоны, следующие за направлением полета серых диких гусей. Когда вулкан пробудился к жизни, произошло опускание почвы, что бывает перед извержением, и кратер начал затапливаться водой. Именно тогда оттуда на материк началась обратная миграция обитателей Земли Санникова. Этим объясняется многое, но не все. Откуда взялись эти чудовищные двуногие птицы? Помнится, Обручев отнес растительный и животный мир Земли Санникова к относительно недалекому от ХХ века по времени ледниковому периоду. Это, конечно, загадка… И я уверен, что наступление зимы на берегу моря Лаптевых уничтожит всех животных, не способных перенести мороз и недостаток корма. Ведь их среда обитания находилась в теплом климате Земли Санникова. Первые скорые морозы - и кердык всем ископаемым животным. 02 июля 1916 года. Однако нам надо улетать, потому что до наступления зимы эти ископаемые доберутся до нас. Слышите этот утробный вой за скалами? Не слышите? И правильно. Так и должно быть. Потому как сегодня 1 июля 1916 года наш ИМ-2 под командой капитана Кольцова взлетел в разведочный полет к Земле Санникова. После стычки с диатримами на берегу Маточкина Шара мы в четверо суток с соответствующим количеством посадок для дозаправки и пополнению провианту в заранее оборудованных станциях, мы прибыли в базисный лагерь напротив Ново-Сибирских островов. Лагерь располагался на мысе Святой Нос, на его южной стороне. Здесь нас ждали припасы рассчитанные на месяц пребывания и полетов вглубь Ледовитого Океана, на поиски Земли Санникова и (или) иных земель, кои можно было бы присоединить к Империи. После совета принято было решение совершить первый вылет на поиск ни "Илье Муромце -2". Оговорено было, что мы должны были пролететь над Большим Ляховским островом и над островом Котельный производя по маршруту аэрофотосъемку. Далее нам следовало держать курс на север и искать Землю Санникова. После встреч с мамонтами и диковинными птицами почти никто не сомневается, что сия Земля существует, либо существовала недавно над поверхностью океана. Взад обратно 02 июля 1916 года. Вынуждены вернуться по причине обнаружения при пролете над островом Беннета терпящего бедствие человека. Посадку совершили по черному дымовому сигналу. Обнаружен обмороженный и сильно изможденный человек. По оказании первых мер помощи - посильного принятия пострадавшим внутрь самогона из запаса поручика Ржевского, с последующим воскрешением, человек назвался мичманом Паниным Василием Лукичем.
МИГ: Ротмистр Кудасов. Новые обстоятельства. Сейчас я вскрою пакет. Ещё пару минут и вскрою. Что-то я за последние пару суток стал слегка нервным, что ли. Надо бы придти в норму. Но события всё какие-то неординарные происходят. Обычные приёмы контрразведки летят к чёрту! - мысли у меня были под стать состоянию, тоже нервные. Перемещения, чудесное спасение, оружие – я снова перебрал в мыслях события и факты недавнего времени, - а теперь ещё и господин из будущего! Что-то не так, не укладывается в логику. Так я думал, сидя в кресле, рядом с посапывающим на диване Аристархом. Я ещё раз посмотрел на него и подумал – esprit de corps – корпоративный дух, дух чести. Вот что присуще сотрудникам контрразведки. Понадобилось – и он здесь, так же, как это сделал бы любой из нас. Летел черт знает, из какого далека, не сняв даже своего профессорского макинтоша, домашние уже почти забыли, как он выглядит после Тунгуски, а он полетит со мной на Север. От этих мыслей мне стало спокойно. Есть на кого положиться. Я взял пакет и сломал печати. Достал письмо. Знакомый почерк Батюшина добавил спокойствия. Вот что писАл мне полковник: Леопольд Эрастович! Не так давно мы виделись с вами по весьма необычному делу. Ротмистр Лемке доставил вам этот пакет, с дополнениями к тогдашнему разговору. Если бы не срочность в организации дел по экспедиции, принудившая вас отбыть в Китеж немедленно, то вы бы стали участником встречи с человеком, прибытие которого внесло ощутимые коррективы в планы полёта. Вы разминулись с ним в полчаса. Но это легко поправимо, учитывая возможности, коими сей посланец обладает. А теперь, внимательно прочтите инструкции и приступите к исполнению оных немедленно. Вам надлежит взять в аэроплане, на котором к вам прилетел ротмистр, сумку, в которой находится коллекция бабочек. Одна из коробок имеет бОльшую толшину, нежели остальные. Вернувшись к себе, вскройте эту коробку и найдёте в ней небольшой предмет, в форме портсигара. Достаньте его, положите на стол и нажмите на везель, по центру. Что бы, не происходило дальше, это не должно вас смутить. Внимательно запомните всё, что вы увидите и услышите. Да, да – увидите и услышите! Это и будут ваши дальнейшие инструкции, Леопольд Эрастович. Я знаю вашу выдержку и самообладание. Сделайте это один. Ротмистр Лемке будет допущен к делу несколько позднее. Я прочёл всё ещё раз. Понятней не стало, но приказ надо выполнять. Я покрутил ручку телефонного аппарата и попросил барышню-телефонистку, связать меня с аэродромом. Через полчаса у дома раздался шум мотора и у подъезда остановился наш экспедиционный Рено. Я ждал его, стоя у окна. Тихо пройдя мимо дивана со спящим ротмистром, я спустился по лестнице, вышел из подъезда, сел в авто на заднее сиденье. Рено покатил по брусчатой улице. На стоянке ИМ всё было тихо и спокойно. Часовой, увидев меня вместе с дежурным офицером, отдал честь и отошёл в сторону. Я поднялся по плоскости в кабину Ньюпора, достал оттуда сумку и открыв её, убедился, что упомянутая Батюшиным в письме, коллекция бабочек на месте. Закрыв сумку, я пошёл к авто. - Продолжайте охрану – сказал я поручику из аэродромной команды, бывшему в эти сутки дежурным по стоянке ИМ. - Слушаюсь, господин ротмистр! Мы с солдатом-шофёром двинулись в обратный путь, в центр Китежа. Ночь была на удивление холодная, для этого времени года, меня стало знобить, то ли от холода, то ли от необычности предстоящего дела, и я с сожалением вспомнил свою шинель, под которой видел десятый сон Аристарх Лемке. Дорога не заняла много времени, и вот я снова у себя. Стараясь не разбудить ротмистра, я прошёл во вторую комнату, затем, помня наставления Батюшина, достал коробку с бабочками, вскрыл самую большую из них, и достал «портсигар». Это была небольшая металлическая коробка и в самом деле напоминающая портсигар. Только тяжелее. Посредине верхней крышки красовался вензель, в виде пропеллера с исходящими в обе стороны от его оси крылышками. Я вздохнул и нажал на него. В центре вензеля замигал зелёный огонёк и вдруг, крышка «портсигара» стала пониматься, приводимая в действие, как мне показалось, пружиной. На обратной стороне крышки, которая теперь была обращена ко мне, оказался тёмный прямоугольник. Затем он стал светлеть и, наконец, засветился ровным зеленоватым фоном. Через пару секунд фон изчез, и я увидел фотографическую карточку Батюшина. И, вдруг она задвигалась и заговорила! Это был маленький экран, как в синематографе! Но не было ни киноаппарата, ни луча, упиравшегося в полотно экрана, не было никакого полотна, а был полковник Батюшин, и я видел и слышал всё, что он мне говорил! - Леопольд Эрастович! Спокойно! Вы должны посмотреть эту фильму, как мы с вами это называем, и по окончании оной вы всё поймёте. Всё, что вы увидите, снято у меня в кабинете в управлении. Необычные фрагменты – суть вставки нашего гостя. Прошу вас, будьте внимательны. По окончании аппарат выключится. Крышка закроется и содержимое «портсигара» уничтожится небольшим взрывом. Который вам вреда не принесёт. На осмысление увиденного, я даю вам сутки, полковник. Потом вылет из Китежа. В соответствии с полученной информацией. Удачи, Леопольд Эрастович! Лицо Батюшина изчезло с экрана, и я увидел нечто фантастическое. Во время просмотра, появилась мысль – хватит ли мне суток.
МИГ: Ротмистр Кудасов. Новые обстоятельства(продолжение). Я не отрываясь ни на секунду, смотрел на экран. Да и оторваться было просто невозможно, настолько всё увиденное мной было необычным. Начало было такое – на экране появился кабинет Батюшина, с задрапированными окнами и включенной лампой на его письменном столе. Два кресла стояли друг напротив друга, в одном я увидел полковника, в другом сидел незнакомый мне офицер. Сразу бросилась в глаза его военная форма, весьма похожая на ту, в которой был Батюшин, но всё же она имела отличия. Мундир был цвета хаки, видно было, что он пошит у отменного портного, такие же были и брюки навыпуск, и всё это сочеталось с ботинками коричневого цвета. Сорочка светло-зелёного цвета, галстук с небольшим узлом, темно-зелёный. Погоны были в одном тоне с мундиром, с просветами голубого цвета, и тремя большими звёздами. Подполковник, определил я чин незнакомца, но меня смущал размер звёзд на погонах. Петлицы были также голубыми, а эмблема, расположенная в верхней части петлицы, была точно такая же, как и вензель на «портсигаре» - вертикальные лопасти пропеллера с крылышками, по сторонам. - Похоже, что этот господин имеет отношение к авиации, мелькнула мысль. На правой стороне мундира располагался знак, весьма похожий на знак военного лётчика --те же крылья и в середине цифра 1. Под ним был ещё один знак – ромб белого цвета с каким-то рисунком в середине, лучше рассмотреть я не смог. Так продолжалось около полминуты – оба офицера сидели, словно позируя мне, что бы я рассмотрел всё, что меня интересовало в этот момент. Потом Батюшин повернулся к «подполковнику» и сказал – Константин Константинович, господин полковник, прошу вас посвятить вашего коллегу, полковника Кудасова, в суть дела. - Полковник, значит, знаки различия поменялись – снова подумал я, оценивая ситуацию. Пока я подумал об этом, полковник заговорил, обращаясь ко мне с экрана. - Леопольд Эрастович, позвольте мне так вас называть, чтобы обойтись без чинов в этом разговоре. Поверьте – это лишь отвлекло бы нас от серьёзного дела, в связи с которым, я и оказался в кабинете Александра Ивановича, вашего шефа. А дело серьёзное и безотлагательное. Начну с самого начала. - Я прибыл к вам из 1974 года, как бы нелепо на первый взгляд, это звучало. Нелепо, конечно, для людей, не интересующихся наукой и развитием естествознания. Для вас, коллеги - тут говоривший, слегка наклонил голову сначала в сторону Батюшина, потом в мою - это тоже довольно необычно, но зная из ваших досье, тут он поправился – из ваших личных дел, ваше образование, список проведённых вами операций в разных точках империи, нестандартное мышление и характер принимаемых вами решений, думаю, что моё появление у вас, будет понято правильно, с учётом, естественно, моих пояснений в этом вопросе. Знания о вас, основываются на изучении архивов контрразведки российского генштаба, оказавшихся в нашем распоряжении, после… здесь он слегка замялся, скажем так, социальной революции, произошедшей в 1917 году. Леопольд Эрастович, поверьте мне, в этих событиях вы и Александр Иванович, вели себя достойно, в соответствии с честью русского офицера. Тут оно снова слегка запнулся, подбирая слова – хотя не все русские офицеры справились с огромной ответственностью… но, не будем об этом. Итак, что бы не растекаться мыслью по древу, как говорили наши предки, обратимся к конкретным фактам. Мы обращаемся к вам за помощью в одном важном до крайности деле. Мы – это группа офицеров контрразведки военно-воздушных сил государства, возникшего после 1917 года, государства – наследника великих дел великой России. Подробнее я объяснять здесь не буду, и это не из неуважения к вам, а из знания о вашей дальнейшей судьбе, до определённого времени, конечно. То есть, вы всё прочувствуете и переживёте сами, коллеги, и 17-й год и всё то, что последовало потом. И это будет ваша жизнь. И вы её проживёте правильно. Это всё, что я уполномочен вам сообщить, касающегося лично вас. Продолжим, пожалуй. В тридцатых годах нашего века в среде учёных – физиков, вдохновлённых работами Резерфорда, Бора, Кюри и других, стала ясно прослеживаться мысль о возможности практического применения, пока ещё теоретических идей, о расщеплении атомного ядра. В результате, как они считали, появится неисчерпаемый источник энергии, заменяющий уголь, нефть, газ. То есть человечество выйдет из зависимости от месторождений этого сырья, залежи которого распределены в мире, крайне неравномерно, что сказывается на развитии стран, лишённых источников сырья, и позволяет, имеющим запасы углеводородов странам, диктовать свою волю остальным. На Земле наступит энергетический рай – думали учёные. Однако, у проблемы расщепления есть и еще одна сторона – изготовление на основе расщепляющихся материалов, оружия невиданной разрушающей силы. О чём тоже знали многие, в том числе и политики, имеющие виды на мировое господство. Вот, вкраце, и всё. Мы хотим не допустить военного применения открытия процесса расщепления. Мы знаем, к чему это УЖЕ привело в наше время. К атомным бомбардировкам мирных городов уже побеждённой Японии. К массовой гибели людей. К радиоактивному заражению земли и воды. И у нас есть один путь к этому. Во время вашей экспедиции, вы Леопольд Эрастович с вашими людьми, МОЖЕТЕ найти и захватить некоторые документы, находящиеся в подземном мире, в который вы несомненно попадёте, и мы знаем об этом. Наверняка, эти документы содержат ключевые формулы расщепления атома. Сделаны они немецким физиком Гейзельбергом, в тайном убежище в районе Земли Санникова. Если вы сможете найти физика и записи его опытов и исследований по этой теме, изолировать его на время, при этом сообщить НАМ, способом, о котором мы вам дадим знать позже, мир будет избавлен от ужаса атомной войны . Это всё. - Леопольд Эрастович, ваш начальник и друг, полковник Батюшин Александр Иванович, полностью поддерживает нас. Нам бы очень хотелось , что бы и вы оказались на нашей стороне. Добавлю к этому , что сделать ЭТО сможете только вы. Мы не можем менять некоторые обстоятельства прошлого своими руками, то есть - из будущего. Только вы, сделав это, не измените ход истории. Как бы пафосно это и не звучало. И, наконец, о трудностях. К сожалению, наше руководство не является приверженцем радикальных мер, которые мы намерены предпринять с вашей помощью, конечно. Наша группа действует на свой страх и риск. В случае неудачи, меня и моих товарищей ждёт, в лучшем случае, отставка. Как нам стало известно, есть ещё группы заинтересованных лиц и разведок различных стран, желающих воспрепятствовать вашей экспедиции. У нас так же, не всё идёт гладко. Способ перемещения во времени, при помощи которого я оказался у вас, несовершенен, порталы проникновения неустойчивы и позволяют находиться в ином времени не более часа. В случае невозвращения в место нахождения временнОго портала за этот период времени, посланец остаётся в точке контакта навсегда. Не так давно, при проведении сходного эксперимента по временнЫм перемещениям, бесследно исчез один наш военнослужащий, ефрейтор Никольский. Предположительно, он находится в 1915 году, в районе боевых действий Эскадры воздушных кораблей генерала Шидловского. Сейчас мы прикладываем все усилия для возможного направления Никольского в зону пролёта ваших ИМ, с целью встречи его и вас, уважаемый Леопольд Эрастович. Теперь же точно - всё. Моё время истекает. Леопольд Эрастович! Связь с нами будет осуществляться через Александра Ивановича. Решайтесь! И ещё – я не должен этого говорить, но считаю необходимым – мой отец, майор Лесневский слушал ваши лекции в военно-воздушной академии в 1934 году. Лекции генерал-лейтенанта авиации Кудасова. Запомните это. Экран погас. Крышка плавно опустилась на место. «Портсигар» вновь стал портсигаром. Я сидел и смотрел на него, ничего не видя. Раздался едва слышный хлопок. Вот всё и закончилось. Принимайте решение, полковник Кудасов!
82-й: Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». Разрешите представиться, господа, мичман Панин! Впрочем, извините, с некоторого времени - бывший мичман Панин! Впрочем, расскажу по порядку развития событий. Итак, по выпуску из учебного экипажа, и присвоения мне звания мичмана, ваш покорный слуга был определен на крейсер «Аметист» государь-кесарьского флота. Через год примерной службы был я переведен в экипаж яхты «Полярное сияние». Яхта сия принадлежала великому князю Ипполиту. А экипаж яхты состоял из 16-ти офицеров и 120-ти матросов. Яхту построили в Гетеборге, в Швеции, в 1894 году. Строили ее в одном доке с кесарьской яхтой. После ужина в кают-компании офицеры, под пару-тройку бокалов хереса и с полупачкой папирос, любили повспоминать занятные истории строительства обоих кораблей. Говорили что великий князь Ипполит, в одно из своих посещений военных верфей в Швеции, где осуществлялось строительство некоторых боевых кораблей нашего флота, увидев корпус недостроенного броненосного крейсера, загорелся идеей переделать крейсер в личную яхту. Уже было отдано великим князем распоряжение об изменении чертежей крейсера, когда об этом узнал сам государь-кесарь. Поскольку субординация должна была соблюдаться во всех делах, его величество государь-кесарь повелело из крейсера сделать новую яхту для себя самого с семейством, и назвать ее «Флаг». Великому же князю полагалось иметь яхту поскромнее, нежели кесарьская, а потому, княжеская яхта получилась переделкой эскадренного миноносца класса «Блик». Яхта получилась замечательная, хотя и поменьше в размерах, чем у его величества государя-кесаря, и названа она была «Полярное сияние». Яхта была роскошной. Отделка кают и салонов была произведена палисандровым и сандаловым деревом. На обшивку коридоров пошло простое красное дерево. А палубы были устроены из баобабовых досок. Само собой унитазы и умывальники были заказаны из обыкновенного золота голландскому ювелиру Ван Хермеркерсену, Яхта могла развивать ход до 35 узлов, обладала тремя винтами, имела четыре котельных отделения, работающих на угле, два 88 мм орудия 55 калибра (по одному на носу и на корме), два двухтрубных торпедных аппарата диаметром 375 мм, и восемь станковых пулеметов системы «Максим». В конце июля 1904 года было решено осмотреть несколько живописных бухт в финских шхерах, и 27 июля яхта под водительством флигель-адъютанта капитана 1 ранга Брагина и ответственного за навигацию контр-адмирала Амазонова, с лоцманом Свиссвистсом (который 40 лет водил корабли вокруг полуострова Поркалла-Удд) на борту, вышла из Бойдевиндзунда, направляясь в Оверкильс-фиорд. Впереди по курсу «Полярного сияния» двигались по глади залива номерные торпедные катера 12 и 21, а за яхтой — посыльное судно «Африка». Несмотря на удвоенную вахту матросов-наблюдателей, яхта, идя 18-узловым ходом, западнее острова Планшир неожиданно налетела на подводные камни. В этот момент на капитанском мостике находились контр-адмирал Амазонов, лоцман Свиссвистс, я, как вахтенный офицер, и рулевой матрос Бакулинчук. Я следил за тем, чтобы не сокращалась дистанция между яхтой и мателотами — торпедными катерами. Контр-адмирал, перегнувшись через ограждение мостика вел куртуазную беседу с статс-дамой Вытесовой, расположившейся в шезлонге на полубаке. Лоцман Свиссвистс, укутаный ароматным дымом трубочного табака, который клубами вырывался из его пенковой большой трубки, щурился на заходящее солнце и напевал по-фински себе под нос финскую песенку: Ярко светит солнышко, Птички песенки поют, По неведомым тропинкам Я к любимому иду. На пути мне не встречайся Не медведь, не серый волк, Ждёт меня, не дождётся Ненаглядный мой милок! На пенёк присела робко, Утомилася чуток, Из лукошка я достала Вкусный, сладкий пирожок! Ярко светит солнышко, Птички песенки поют, По неведомым тропинкам Я к любимому иду. На пути мне повстречался Не медведь, не серый волк, Я и пела и плясала, А он съел мой пирожок! Внезапно раздался громкий треск и скрежет. Попадал на пол хрусталь и фарфор с сервированных шведских столов. Музыканты, до того весело наигрывавшие мелодии из «Серенады виноградной долины», ударом были сбиты с ног и покатились по палубе по направлению к носу. Шезлонг вместе со статс-дамой Вытесовой взлетел в воздух и упал в воду в полукабельтове вправо по борту. Вслед за шелонгом отправился лоцман. Причем за время своего полета господин Свиссвитсс не выпустил из зубов трубки, и до самого своего приводнения за ним стелился плоский синий язык дыма. При этом он продолжал напевать: Ах, вертелась, ох крутилась, Эх, мой красный сарафан! Громко-громко напевала оца дрица ацаца… За морями за горами финское чудище живет не ходите в лес девчата вокруг пальца обведёт. Ты приди ко мне мой милый двери настежь отворю заварю покрепче чаю пирожками угощу… За что я его сильно зауважал. Контр-адмирал Амазонов, до столкновения лежащий круглым чревом на ограждении мостика, моментально исчез из моего поля зрения, на своем пузе перевалившись через ограждение на палубу. Рулевого Бакулинчука инерция бросила грудью на большой деревянный штурвал, который им был сломан, и яхта лишилась управления. На ногах остался только я. И то, только потому, что за мгновение до удара о скалу мне в глаз попала морская муха сеаси (ну, из той породы, что стаями совершают кругосветные перелеты и питаются ставридой, килькой и прочей мелкой рыбешкой), и у меня от неожиданности подогнулись колени. В момент удара яхты о скалу мои колени разогнулись, и я встал на ноги. Первым делом я бросился к стойке машинного телеграфа, и перевел рукоятку на сигнал «стоп-машина». Сразу после этого я включил аварийную сирену, вызывая на палубу подвахту. Матросы-няньки (были у нас в экипаже и такие) кинулись спасать своих подопечных — детей великого князя. А офицеры яхты оказывали услуги дамам при посадке в шлюпки. Сколько было ахов и визгов по поводу холодных и соленых брызг воды, кои могли испортить наряды придворных дам! Сам великий князь находился у лееров, наблюдая за тем как матросы разворачивают шлюп-балки на борт и спускают на талях шлюпки. Великий князь все посматривал на свой карманный «брегет», вероятно подсчитывая за какое время яхта пойдет на дно. Судя по его довольному виду это должно было произойти минут через двадцать. Однако корпус яхты ниже и выше ватерлинии был разделен герметичными переборками на отсеки. Не забудем, что первоначально яхта строилась как военный корабль, то есть чрезвычайно крепко, а посему, приняв на борт тонн сто воды, яхта еще прочнее осела на подводные камни, и перестала погружаться. После того как все пассажиры яхты были спасены, великий князь начал искать виновных в несчастливой оказии. По первости хотели обвинить в крушении финна-лоцмана, но еще мокрый после вынужденного купания Свиссвистс, поминая сквозь зубы сатану, быстро приволок лоцию. Стукнувшись лбами, лоцман и контр-адмирал Амазонов стали торопливо листать карты. Ба! Никаких скал не было обнаружено. Тогда что ж? Кто виноват? За безопасность их превосходительств, великих князей со сродственниками, на борту яхты по уставу отвечал флаг-капитан Амазонов. Однако он незаметно для остальных исчез с мостика. Кинулись искать адмирала. Великий князь первым вошел в каюту адмирала и застал его за разглядыванием карты акватории Бойдевиндзунда. У своего правого виска адмирал держал револьвер с взведенным курком. Великий князь был очень растроган, и уверил адмирала, в том что оправдательный приговор на суде, коего избежать все же не удастся, он ему обеспечит, так как происшествие является случайностью. Князь Ипполит вытащил из ослабевших пальцев адмирала Амазонова револьвер, и разрядил его. Однако случай не накажешь. Его не повесишь, не расстреляешь и даже не выпорешь нагайкой. А на лицо имеется кораблекрушение. Хотели было возложить вину на рулевого матроса, и даже наскоро приведя его в чувство и перевязав сломанные ребра, собирались отправить его в карцер, но кто-то из свиты нашептал на ухо великому князю, и решено было арестовать меня – вахтенного офицера, с целью предания меня военно-морскому трибуналу. Следует заметить, что во флоте процветало полное презрение и рукоприкладство по отношению к низшим чинам. Причем ударить матроса не ленились даже адмиралы. С помощью газетчиков, достоянием общественности стали факты рукоприкладства нового командующего Особой эскадры, адмирала Нарожуственского. Недавно он за какую-то провинность сломал челюсть вестовому, ударив матроса по лицу своим адмиральским биноклем. Матросы были самыми бесправными существами на флоте. Все еще помнят, как на одном из старых броненосцев приписанных к военно-морской базе в Портофранко, а именно, на «Графе Сумерекине-Бессарабском», произошло матросское восстание. Чашу терпения матросов переполнило червивое мясо, закупленное проворовавшимися интендантами на Портофранковской бойне по цене парной говядины (разницу в стоимости мяса положили в свой карман). На нескольких самых непопулярных офицеров и кондукторов взбунтовавшиеся матросы накинули брезентовые мешки, применяемые для переноски угля во время бункеровки, и, привязав к ногам старые колосники отправили за борт, на дно морское. На корабле стихийно организовали матросский комитет, сместили капитана и старшего корабельного офицера, поместив их под арест в каютах. На гафеле моряки подняли красный флаг и обратились к остальным кораблям эскадры с призывом поддержать восстание. Командующий флотом не мешкая отправил телеграмму в столицу государю-кесарю и запросил указаний на потопление броненосца огнем артиллерии главного калибра линейных броненосцев и торпедами с миноносок. Государь-кесарь был в гневе, и приказал утопить броненосец. Однако события на кораблях эскадры развивались быстрее, нежели работали телеграфисты на своих аппаратах. Комендоры на кораблях отказались стрелять по своим. Тогда на боевые корабли с берега были подвезены на судах портофлота подкрепления из полицейских чинов и казаков. Зарождавшиеся на боевых кораблях бунты были жестоко подавлены сатрапами кесарьского режима. Не дождавшись поддержки со стороны матросов эскадры, экипаж броненосца «Граф Сумерекин-Бессарабский», снял корабль с рейда и вывел его в открытое море с целью уйти за границу. Уже в нейтральных водах, в виду отсутствия запасов угля, провианта и разногласий в среде восставших матросов, было принято решение зайти в ближайший иностранный порт и попросить политического убежища. Однако в порту Каштанца, корабль вместе с командой был интернирован. Примечательно, что командовать броненосцем вместо смещенного капитана, команда выбрала одного из офицеров, лейтенанта Вассершмита. Сей лейтенант никогда не унижал матросов, а требовал от них только уставного исполнения службы. После интернирования экипаж был передан властям и судим военно-морским трибуналом. Все бунтовщики были наказаны. Некоторые были казнены, а остальные осуждены на большие сроки каторжных работ. На флоте отношения между офицерами и матросами после бунта на «Графе Сумерекине-Бессарабском» оставались очень напряженными. Лишь пропаганда развернутая в связи с началом боевых действий на Дальнем Востоке несколько изменило ситуацию в лучшую сторону. Вероятно великому князю предложили лишний раз не вызывать у команды яхты недовольства, и перевести стрелку ответственности на вахтенного офицера в жалком мичманском звании. Но трибунал ожидал меня по прибытии в военно-морскую базу, а пока мне велели сдать кортик и ремень, и поместили в отдельную охраняемую каюту на посыльном судне “Африка”. Оставив яхту с экипажем на камнях, посыльное судно в сопровождении торпедных катеров взяло курс на базу. Ходу до базы была всего одна ночь, а потому я не собирался предаваться скорбным размышлениям о своей участи. Едва склянки пробили полночь, я снял с себя китель, брюки и ботинки, оставшись в полосатом тельнике и таких же кальсонах. Потом я связал две простыни вместе, добавив для верности к ним еще один узел, то есть привязал пододеяльник. Далее я закрепил импровизированную веревку одним концом за ножку койки, прикрученной к полу. Потом я открутил барашки-задрайки иллюминатора и высунул голову наружу. Стояла глухая белая ночь. Мимо меня неслась темно-серая вода, а в кабельтовых четырех по левому борту черным иззубренным массивом на фоне светлого неба высился скалистый берег, поросший карельской березой и сосной. Я выбросил незакрепленный конец связки простыней в иллюминатор. Мне почему-то вспомнился столичный театр. Во время представления “Аиды”, матросов с нашей яхты часто посылали исполнять роли рабов и воинов. Было больно и смешно видеть здоровенных мужиков топтавшихся на сцене, одетых в шлемы и сандалии и показывающих свои голые волосатые ноги. Несмотря на полученные инструкции от своего и от театрального начальства, ряженые матросы таращили глаза на великокняжескую ложу, стараясь вытянуться во фрунт и взять под козырек. -Ну, уж, нет! - подумал я, протискиваясь в иллюминаторное отверстие и сжимая в руках скрученную в жгут простыню. -Хрен я вам возьму под козырек! – я сильно оттолкнулся от борта ногами, так чтобы не затянуло под винты “Африки”. Сделав несколько энергичных гребков руками, я почувствовал себя в безопасности. Потоком воды меня отнесло в сторону от борта «Африки». Я увидел, как удаляется от меня корма посыльного судна, и почувствовал холод морской воды. Потом я повернулся лицом к финскому берегу и настроился на долгий заплыв. Так начались мои приключения на море и на суше, господа. Саженях в пяти от береговых камней я внезапно ощутил острую боль в промежности. Инстиктивно опустив руку под воду, я нащупал ниже своего живота какое-то мечущееся длинное и сколькое существо, вцепившееся в мотню моих полосатых кальсон. Случись подобное вдали от берега, я бы утонул, потому что существо было длинное, тяжелое и сильное. Оно ощутимо утягивало меня на глубину. Собрав крайние силы, я рванулся к берегу и внезапно задел коленом камень. Я тут же выпрямился, и осторожно, чтобы не сломать среди обросших скользкими водорослями камней ног, двинулся к берегу. Представьте картину. Из воды внезапно появляется нечто полосатое, с которого ручьями льет вода, которое покачиваясь, и расставив руки движется к берегу. К тому же у этого существа между ног, вцепившись зубами в гульфик, вся в разлетающих брызгах, громко плеща по поверхности воды хвостом, бьется полутораметровая щука. Именно такую картину увидел стрелок пограничной стражи, дремлющий до моего появления в секрете на берегу. Издав сдавленный крик: -Сатана перкеле!, финн напролом бросился прочь от берега в чащобный лес. Я же первым делом двумя руками, шипя сквозь зубы от боли (острые зубы щуки вцепились в мое причинное место), оторвал с клоком кальсон от себя щуку и ударил ее о ближайший валун. Потом я стащил с себя кальсоны и тельник, и отжал их. Меня била крупная дрожь. Надевать на себя мокрое белье мне казалось страшнее всего. Я решил наломать веток в лесу и попытаться согреться под их листвой в импровизированном шалаше. Но ломать ветки не пришлось. Убегающий в ужасе финн сбросил на бегу свою шинель. Под ознобную дробь зубов я с наслаждением натянул на себя сухую шинель и застегнулся на все крючки. Шлепки за моей спиной привлекли мое внимание. Я обернулся и увидел, что это пришедшая в себя щука бьется на камнях, после каждого удара хвостом передвигаясь все ближе к урезу воды. Я поспешил к рыбе, на ходу подобрав с земли булыжник. Через секунду я размозжил щуке голову. При ударе край камня у меня в руке откололся, и на землю упала плоская гранитная пластинка с режущим краем. Я воспользовался ею как ножом, вырезав из спины по обеим сторонам щучьего плавника узкие полоски мяса. Я принялся уплетать за обе щеки сасими, периодически макая кусочки мяса в соленую морскую воду. Счастливое спасение от трибунала (что означало верную смерть в цесарьских застенках) и длительное купание в холодной воде разбудили в моем организме нешуточный аппетит. Во время еды у меня было время поразмыслить над своим положением и продумать план дальнейших действий. Итак, у меня кроме драных кальсон, тельника и шинели беглого финна нет ничего. Попадаться в руки властям без документов было смертельно опасно. Мне нужна была одежда, деньги, документы, работа. Но все это так же недостижимо как и луна, появившаяся на небосклоне из-за вершин деревьев. Я доел сасими и начал обшаривать карманы шинели. В левом кармане я обнаружил одинокий патрон от винтовки Мосина, отполированный до тусклого блеска пальцами финского стрелка. Видно финн вертел патрон в кармане от нечего делать. В правом кармане я нашел кожаный кисет, кресало и фитиль. В кисете было на треть объема махорки крупной резки, и несколько листов газетной бумаги с незнакомым шрифтом, похожим на черных жучков, выстроившихся в ряды. Я тут же скрутил «козью ногу», и за несколько ударов кресала высек искру, которая подожгла фитиль. Я жадно затянулся и тут же согнулся пополам от кашля. Из глаз брызнули слезы — так крепок и едок оказался дым самосада. Прокашлявшись, я полез за пазуху, во внутренний карман шинели. Потому как когда меня скрутило в кашле, вроде что-то хрустнуло в нем. Мои пальцы нащупали бумажный конверт. Я вытащил его и нетерпеливыми пальцами надорвал заклееный бумажный клапан. В конверте лежало несколько аккуратно сложенных бумаг на плотной бумаге. Не знаю уж почему у стрелка пограничной стражи оказались в кармане шинели гражданские документы. Но я среди бумаг нашел удостоверение личности на имя финского подданного Симуляйнена Акселя из города Котка. На удостоверении красовалась ( в смысле была приклеена) четкая фотография Акселя Симуляйнена. Да. Не красавчик. И вовсе не похож. Но лучше иметь такой документ, чем никакого, подумал я, пряча в карман удостоверение (с этого момента моей) личности, и покидая гостеприимный берег. Недели через две я пешком пришел в Гельсинфорс. На мне были одеты сильно рваный пиджак и не менее рваные и замызганные брюки, которые я снял ночью с пугала на маленьком огороде возле одного из редких хуторов, мимо которого я проходил. Шинель я оставил в лесу, забросав сухими ветками и листвой. Я был худ, бос, оброс черной колючей щетиной, не успевшей приобрести благородные очертания бороды, волосы на голове торчали в разные стороны. Словом, деревенское огородное пугало в городе. При передвижении по сельской местности, я опасался встречи с жандармским патрулем, в городе же я соблюдал осторожность, опасаясь интереса со стороны чинов полиции. Дождавшись в пригородной лесопосадке вечера, я двинулся в город. Впрочем, без часов летом, в этих широтах, понятие вечера весьма растяжимое. Но в наступлении вечера я уверовал, так как наблюдал оживление возле дверей кабаков и пивных, передвигаясь по самым узким и кривым улочкам по направлению к порту. Все было хорошо до той поры, когда я вышел на приморский бульвар. Меня тут же заметил городовой в белом кителе и синих шароварах, надетых с попуском на хромовые сапожки — голенища в гармошку. Его сабля и револьверная кобура висели на кожаном ремне, приспущенном так, чтобы не сдавливать отвисшее брюхо записного пьяницы и обжоры. На тучной груди к кителю был прикреплен большой жетон с личным номером. Увидев на краю бульвара, по которому прогуливалась чисто и нарядно одетая городская публика мою импозантную фигуру, он выкатил круглые глаза, засунул под густые усы свисток, и, издав истошный свист, затрусил в моем направлении, подбрасывая вверх при каждом шаге свой могучий зад. Из переулка за моей спиной тоже раздался звук свистка, только позаливистее. Я тут же припомнил стоящих возле каждой подворотни дворников в белых длинных фартуках, с метлой в руках, и со свистками на веревочках, переброшенных вокруг шеи. Все было продумано в империи давно и навсегда. Путь для отступления был для меня закрыт. Оставалась надежда на то, что я смогу обмануть полицейского. А он уже набежал на меня, сразу схватившись огромной ручищей за обтерханный рукав моего пиджака. -Хто такой? Предьяви документ! -одышливо просипел мне в нос городовой смешанным кислым запахом перегара, табака, репчатого лука и суточных щей. Я полез за пазуху, достал и протянул городовому удостоверение личности. -Извольте, ваше благородие, -миролюбиво произнес я, разворачивая сложенную в четверть бумагу. -Си- симу - симуляй — нен.... Ахк — ахксель... - по складам, морщась от непосильного умственного напряжения проговорил городовой. -Тьфу, пакость какая! Чудь белоглазая! Почему в таком виде? - спросил городовой прицеливаясь одним глазом на приклеенную к удостоверению фотографию, а другим обшаривая долы и веси моей заросшей щетиной физиономии. -Подвергся бандитскому нападению во время пребывания на рыбалке в окрестностях Турку. Был подчистую ограблен неизвестными лицами. Вероятно социалистами. Один высокий, внешне имеет сходство с товарищем министра финансов господином Сморозовым. А второй — низенький, ну вылитый депутат государственной думы от кадетской фракции господин Порошкевич, - быстро ответил я преданно глядя в апоплексично выкаченные глаза городового. -Готов составить словесный портрет и откомментировать сей портрет по методу профессора Ломброзо, - так же быстро добавил я, увидев как багровеет от гнева полицейский чин, начавший лапать правой рукой за кобуру своего нагана. -Чего? Какой-такой Порошкевич с Ломброзом? Чего лопочешь, белоглазый? А вот сейчас в околоток! Ходють, тут понимаешь, публику благородную пачкають... - городовой начал озираться по сторонам в поисках извозчичьей пролетки. -Ваше благородие! Извольте взглянуть! Не вы ли, невзначай, обронили? - я быстро снял со своего пальца тонкое золотое колечко, единственную свою ценность, которая помимо памяти, связывала меня с прошлым мичмана Панина, покрутил перед носом его благородия, и засунул колечко в нагрудный карман кителя городового. -Проходи, мил человек, не препятствуй движению, -просипел полицейский отпуская мой рукав. Я пересек бульвар поперек и скрылся за живой изгородью, высаженой шпалерой вдоль обрыва над портом.
82-й: Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение) Спустившись с обрыва, я пошел вдоль высокого каменного глухого забора, огораживающего порт. Саженей через двести в заборе обнаружился перелаз — часть камней по веху забора была выломана. Поставил носок босой ноги в удобное углубление в заборе, подпрыгнул, ухватился за верх перелаза и рывком перемахнул через забор на территорию порта. Портовая ночная жизнь шла своим чередом. Светились прожектора, посвистывал маневровый паровоз на портовой грузовой станции железной дороги, крутились решетчатые шеи кранов с тюками и связками труб. Но мой путь лежал подальше от шума, света и людей. Поплутав среди пакгаузов, штабелей бочек, куч угля, рогожных кулей, окончательно испачкав и дорвав похищенный у огородного пугала костюм, я вышел к почти не освещенным причалам. Острый запах моря и угольный пыли щекотал нос. Самого моря не было видно за ржавыми бортами сухогрузов и барж, поскрипывающих канатами, принайтовленными к массивным чугунным причальным кнехтам. Я пошел вдоль бортов, задрав голову в поисках вахтенных, с которыми я надеялся разговориться на предмет найма матросом на корабль. Но над бортами спящих кораблей не торчали головы скучающих вахтенных, не рдели огоньки папирос, не слышалось хохота рассказываемых друг другу анекдотов. Пришлось мне найти у торца одного из пакгаузов гору пшеницы, укрытой брезентом и по самую шею закопаться в теплое зерно. Чихнув пару раз — пшеничная пыль попала в нос, я моментально уснул. Снилась мне какая-то чепуха. Будто бы я снова оказался на борту «Африки» в запертой охраняемой каюте. Я снова готовился к побегу. Я снова снял с себя всю верхнюю одежду и снова начал вылезать из каюты в проем иллюминатора, но на этот раз иллюминатор становился все уже и я извивался в его удушающих объятиях, пытаясь вырваться. Утром я понял, в чем дело. Масса пшеничного зерна ночью сдавила мое тело, и сон об удушении был сном в руку. Не дожидаясь, когда на меня наткнутся портовые рабочие или полиция, я рано утром выкопался из зерна. Прихватив с собой полные карманы крупного отборного зерна идущего из страны на экспорт за рубеж, я зашагал вдоль причала. На ходу я очищал зерно от оболочки и засовывал в рот. Жевалось всухую не весело, но чувство голода у меня постепенно пропало. На кораблях у причала происходила утренняя приборка, и я поднимался по трапам навстречу плеску бегущей на деревянные палубы морской воды подаваемой насосом и характерному звуку елозящих по доскам матросских швабр обитых корабельными канатами. На некоторых кораблях смолили палубу, и озорной ветер с моря мотал от борта к борту черный пахучий дым от мангалов, на которых матросы разогревали жестяные лейки с длинными носиками, доверху наполненные смолой. Я разговаривал со старпомами. К капитанам меня даже не пускали. И вообще дальше трапа на уровне палубы меня не пропускали. Мне везде отказывали. В большинстве случаев даже не давая объяснений причин отказа. Иногда сам вахтенный вопрос брал на себя ответственность и набрасывался на меня с бранью, гоня вниз по трапу. Я понимал, что виной всему мой непрезентабельный вид. Не сразу, но все же я сообразил, что в тех случаях, когда спрашивали о моих морских навыках мои слова о том что я умею определяться по звездам и компасу, и умею управлять кораблем, входили в разительное противоречие с моим внешним видом. Как говорят американские банкиры, выдавая кредит под 15% годовых: Если ты такой умный, то где твои деньги? А посему, при дальнейших переговорах, я говорил только о своем умении управляться такелажем. И ведь получилось! На самом краю пирса Карантинной гавани стоял крупный четырехмачтовый корабль. Паруса на нем, естественно, были зарифлены на реях. Судя по отсутствию поперечного рангоута на последней мачте – это был барк Подойдя ближе, я разглядел на корме позеленевшие латунные буквы GAMBURG. Поднявшись по бортовому скоб-трапу на палубу, я был встречен вахтенным матросом, который свистком привлек внимание вахтенного офицера. По трапу со спардека сбежал молодой офицер в черном морском кителе и такого же цвета брюках. На подбородке офицера чернела свежевыращенная шкиперская бородка. После слов приветствий, он спросил меня (на немецком языке) о моем опыте хождения на кораблях парусного флота. Я сообщил ему выдуманную на ходу историю о моей службе матросом на яхте “Победа” под командованием капитана Врунгеля Христофора Бонифатьевича, и о кругосветном плавании на этой яхте. Удовлетворенный ответом, офицер представился как Гюнтер Прин, и сказал, что берет меня в команду матросом на рейс до Пенсаколы с возвращением в Гамбург. Пенсакола - это порт на юге САСШ, добавил Прин. Условия найма таковы: питание во время рейса, 200 дойчмарок в конце рейса, за вычетом 25 дойчмарок за матросскую робу и башмаки. И еще: мне не разрешалось сходить на берег при стоянке в промежуточных по маршруту следования портах. Прин попросил у меня удостоверение личности, для внесения меня в судовую роль. Я отдал ему удостоверение личности Симуляйнена. Он бегло просмотрел его, и сунул в боковой карман своего кителя. -Гут, Аксель, -сказал мне Прин, -Геен нах кубрик! С вечерним отливом барк, груженный пенькой и пшеницей, вывели из гавани два паровых буксира. Больше всего эти старенькие труженики портофлота издали походили на разношенные лапти, брошенные великаном-хозяином за ненадобностью в воду . От лаптей их отличали только густо дымящие трубы, торчащие перпендикулярно вверх по моде проектирования середины прошлого века. Однако дело свое эти лапти выполнили исправно. С настойчивостью двух муравьев, тянущих за собой непомерно большой и тяжелый груз, они выволокли за Воронцовский мол наш барк. Палубная команда отдала буксировочные концы. Буксиры простудно просипели паровыми сиренами на прощание. К этому моменту вся вахта облепила такелаж высоко над палубой барка. По команде капитана, отрепетованной боцманскими глотками, мы сняли рифы на прямых парусах трех мачт. Паруса гулко хлопнули и приняли ветер. По команде же мы обрасопили реи. Барк качнуло на волне, он слегка накренился и начал набирать ход. Не буду описывать наши матросские будни. Это только у молодых, не знающих жизни романтиков появляются такие стихи: Ты слышишь печальный напев кабестана? Не слышишь? Ну что ж - не беда... Уходят из гавани дети тумана, Уходят. Надолго? Куда? Ты слышишь, как чайка и стонет, и плачет, Свинцовую зыбь бороздя, Скрываются строгие черные мачты За серой завесой дождя... В предутренний ветер, в ненастное море, Где белая пена бурлит, Спокойные люди в ненастные зори Уводят свои корабли. Их ждут штормовые часы у штурвала, Прибой у неведомых скал, И бешеный грохот девятого вала, И рифов голодных оскал. И жаркие ночи, и влажные сети, И шелест сухих парусов, И ласковый, теплый, целующий ветер Далеких прибрежных лесов. Их ждут берега четырех океанов, Там плещет чужая вода... Уходят из гавани дети тумана. Вернутся не скоро... Когда? (Дети тумана. Эти стихи будут написаны в 1963 году Борисом Стругацким) Для нас, матросов, служба на парусниках - это кровь стертых такелажем ладоней, это пот авралов, это слёзы, выдавленные из воспаленных глаз соленым ветром, это страх упасть с реи, это … Тем не менее. Проходит все. Так и жизнь пройдет, как прошли мы мимо меловых утесов Кента. Мне не было стыдно перед лейтенантом Прином, когда на стоянке в Бресте я соскользнул ночью по скоб-трапу на причал, воспользовавшись тем что вахтенный матрос закуривая папиросу, повернулся спиной к ветру и ко мне. В далекую Пенсаколу, штат Флорида, САСШ уплыли только документы Акселя Симуляйнена. Я, мичман Панин, очень остро захотел вернуться на Родину. С собой у меня не было ни одного сантима. Я был один на гостеприимной земле трёх мушкетеров, госпожи Бонасье и кардинала Ришелье. Впрочем, мои познания о Франции были гораздо шире. Как морской офицер я имел представление о береговой линии этого государства и основных эстуариев. То есть в объеме лоции, да и то давно не освежаемой в памяти. Еще я знал, что французский полицейский зовется ажан, а столица Франции – город Париж. В Париже есть Елисейские поля, Эйфелева башня, холм Монмартр и казино “Мулен Руж”. Оказаться во Франции, и не побывать в Париже? Я не устоял перед любопытством. Денег у меня не было, документов тоже. Благо во Франции начался сезон уборки созревшей спаржи, и я нанялся батраком на ферму у Божанси. Хозяева фермы, крупный чернявый француз с совершенно фантастическим огромным грузинским носом-клювом по имени Жан-Жак и его чуть уменьшенная реплика, его родной брат Жан-Поль, по прозвищу Эркюль, наняли на сезон сбора урожая человек тридцать. Большинство работников составляли албанцы, было парочку марокканцев, я, и еще один молдаванин. Жили мы в старом хлеву. Спали на охапках сена. Благо, что стояли теплые ночи, да и спать нам приходилось часов по пять в сутки. Работы в поле было очень много. Оба Жана выполняли роль надсмотрщиков над рабами. И все было хорошо, пока я не приглянулся женам этих Жанов. Жен звали Анна-Мари и Мари-Анна. Обе были пышными натуральными блондинками, несколько вульгарными на мой вкус. Ничего серьезного с ними у меня не успело произойти, по причине занятости на полевых работах, и через чур диетического питания. Обе красотки отлично понимали мои трудности. Как сельские жители они твердо знали, что плод должен созреть, перед тем как его можно будет вкусить. Они начали отпрашивать меня с общих работ у своих мужей под предлогом индивидуальных ручных работ по дому. Получив меня в свое распоряжение, они начали меня откармливать, как откармливают свиней к “октоберфесту”. А пока я не набрал зрелости, мы с ними предавались всякого рода ручным работам. На третий день моего блаженства, один из Жанов…. К сожалению это оказался тот, что носил прозвище Эркюль. А надобно сказать что прозвище свое он получил за телосложение делающее его похожим на Геркулеса (в французской транскрипции Геркулес – это Эркюль)… Итак, на третий день моего блаженства, один из Жанов по какой-то неведомой мне причине вернулся с трудовой нивы посреди дня, и застал нас втроем с Анна-Мари-Аннами в постели, переплетенными в столь сложной позе, что при первом взгляде на кровать Эркюль бросился в коровник за вилами, вообразив, что в его дом забралась многоногая и многоголовая мифическая Гидра. К его возвращению в спальню с вилами наперевес мы уже смогли распасться на три отдельных составляющих. Обе мои дамы в костюмах Евы пытались прикрыть пышные бюсты и курчавые лобки ладошками, я же в костюме Адама выскочил в окно второго этажа. Счастливо избежав стальных зубьев бороны, праздно оскалившихся к голубому французскому небу у стены дома, я метнулся в раскрытые двери веранды. Пока Эркюль взбирался на подоконник, собираясь последовать за мной, и громко крича: Багинеты пристегнуть!, я пробрался на хозяйскую половину. Там, открыв необъятной величины платяной шкаф, я сдернул с вешалок хозяйские брюки, рубаху и пиджак и выскочил из открытого окна на противоположный фасад. Моего преследователя еще видно не было, но его рёв доносился из-за дома. Похоже, Геркулес подвернул по приземлении ногу. Не спеша я вышел за ограду фермы и, прячась в куцей тени акаций, проследовал к ближайшей железнодорожной станции.
82-й: Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение) По пути на станцию я свернул с тропинки за пышные кусты шиповника, и натянул на себя прихваченную мною с фермы хозяйскую одежду. Рубаху и брюки пришлось натянуть на голое тело, так убегал я от разъяренного Эркюля, так сказать, а натюрель, что по-русски означает - в чем мать родила. Вещи оказались размера на три больше моего размера одежды, что в моей ситуации меня не огорчило, так как длинные брюки образовали на стопах большие складки, удачно скрывшие отсутствие на моих ногах обуви. Штанины при ходьбе нещадно волочились по пыли, но что было мне делать? Я надел на себя пиджак и ощупал карманы. В одном из них я нашел початую пачку кондомов. Повертев ее в руках, разглядывая надписи, я уже собирался зашвырнуть пачку в кусты, но передумал, и засунул ее обратно в карман. Не так уж много у меня имущества, чтобы разбрасываться вещами… В очередном осмотренном кармане оказалось 150 франков двумя банкнотами по 100 и 50 франков каждый. Остальные карманы были пусты. Я прислушался, оглядываясь сквозь ветки шиповника по сторонам. Все было тихо. Тогда я вышел на тропинку и направился к красной черепичной крыше, видневшейся впереди за деревьями. По дороге я несколько раз пребольно наступил босыми подошвами на корни деревьев. Вскоре я уже стоял на теплых, и таких превосходно гладких досках станционной платформы. По ней в ожидании поезда уже прогуливалось несколько человек, в том числе три дамы в длинных платьях. В руках они держали раскрытые кружевные парасоли. Прошу господ авиамехаников не путать зонтики от солнца с монопланами особой конструкции! Стараясь не хромать, я подошел к деревянной будке с низким полукруглым окошком и черной надписью на покрашенном белой краской жестяном прямоугольнике над окошком: CAISSE. В полутьме будки за зарешеченным стеклом я рассмотрел служащего в высоком круглом кепи с большим козырьком. На лице кассира имелись длинные висячие усы, здоровенный нос-румпель и кислое, как от изжоги, выражение. Я вытащил из кармана купюру в 50 франков, положил ее на истертый до блестящей выбоины толстый деревянный брус, пальцем просунув деньги под нижний прут железной решетки. -Суайе жанти де... э-э-э… ле трэн… э-э-э… кан? – проговорил я, наклоняя голову к низкорасположенному окошку. Француз скорчил вопросительную мину на лице… Я понял, что задал слишком расплывчатый вопрос о прибытии поезда. Я напрягся мучительно припоминая уроки французского, которые давала мне в Ревеле мамзель Жизи… Собственно, уроки происходили в номерах, а потому в памяти у меня всплывали в основном названия кружевных штучек, которые француженка носила непосредственно на…, а точнее под… скажем платьем… -Коман тале... ле Пари…? –вдруг выговорил я, грассируя так же как и прелестница Жизи в момент когда…. Тут я спохватился что дело происходит не в номерах ревельской гостиницы “Лев и кастрюля”, а на железнодорожной платформе во Франции. -Комбьен села кут тиль? –произнес я неуверенно, не зная хватит ли на проезд до Парижа моих 50 франков. -Трант франкс, -ответил кассир, пробивая на высоком чугунном компостере прямоугольную коричневую картонку. Потом он отсчитал сдачу двумя банкнотами и кучей медных монет, и подтолкнул ее по деревянному брусу в окошко на мою сторону вместе с картонкой. -Мерси! – поблагодарил я француза. Я догадался, что картонка – это билет до Парижа, а билет стоит 30 франков… Сдачу я тут же пересчитал и спрятал в карман. Потом я посмотрел картонку на просвет. Действительно – билет был до Парижа, о чем свидетельствовали пробитые компостером дырочки, сложившиеся при осмотре в слово PARIS. Не знаю как тут у них, во Франции, а у нас принято пересчитывать деньги не отходя от кассы. И проверять билеты тоже… Наши люди словам не верят. -Однако, когда же прибудет поезд на Париж? – подумал я, отходя от кассы. Шагах в десяти меня у края платформы стояла невысокая ростом француженка в шелковой блузке и шелковом же платье, подол которого открывал моему взору ее стройные икры и такие же лодыжки, переплетенные кожаными тонкими ремешками туфель-лодочек на высоких тонком каблучках. - Салю, мадам! А кель ёр арив лё тран пур Пари? -произнес я подходя к ней поближе. Далее я не буду утомлять вас, друзья мои упражнениями на французском, а буду давать диалоги в прямом переводе на русский. Девушка живо обернулась на мой вопрос, и я увидел что она не очень молода, хотя со спины… На мой взгляд ей было лет тридцать. А вот ее взгляд, скользнув по моему лицу и фигуре, скользнул мне за спину и вниз, и я увидел как округляются от ужаса ее прекрасные карие глаза. Она судорожно прижала к губам ладонь правой руки, продолжая смотреть мне за спину. Я быстро обернулся и понял причину ее смятения. Во время моей прогулки босиком по лесной тропинке я, вероятно, рассек ступню на остром камне или сучке сухой ветки. Поэтому сейчас оставлял за собой на досках перрона кровавые отпечатки следов. Надо было что-то предпринимать, потому что незнакомка могла вскрикнуть, и привлечь к моей особе внимание ажана, лениво поднимающегося по деревянным ступеням на противоположном конце платформы. А потому я сделал еще пару шагов и заключил женщину в объятия, запечатав ее рот крепким поцелуем. Дама сделала несколько попыток вырваться. Но каждая новая попытка была слабее предыдущей, пока она сама не сжала меня в объятьях, а сделанные ею попытки произнести слова сменил протяжный стон страсти. На меня близость ее тела также произвела впечатление… Ну, вы понимаете… Я прижал ее еще плотнее к себе, ощутив своими бедрами прикосновение подвздошных костей еще не рожавшей женщины. Для Франции такое поведение в общественном месте не являлось нарушением норм морали. Наоборот, краем глаза я заметил понимающую улыбку проходящего мимо нас ажана, а краем уха услышал паровозный гудок и приближающийся перестук колесных пар на стыках рельсов. Мы целовались до момента, когда совсем рядом не раздался скрип тормозных колодок. Поезд затормозил. Я разжал свои объятия, слегка отстранившись от ее лица. Ее глаза какое-то время были зажмурены, а потом она их полуоткрыла, и я увидел, как в их соленой глубине тает дымка забытья, сменяясь озорными искорками. Она уперлась мне в грудь своими маленькими кулачками, откинулась назад, опираясь тонкой талией на кольцо моих рук, обвивающих ее стан, и звонко расхохоталась. Я разомкнул сжатые ладони и она, просунув свою руку под мой локоть, потащила меня к открытой двери вагона, рядом с которой на перроне стоял улыбающийся нам кондуктор. Женщина помахала перед носом кондуктора свои билетом и вспорхнула в вагон. При этом подол ее платья не успевая за ногами хозяйки приподнялся и обвился вокруг ее стройных ножек. -О-ла-ла! –произнес кондуктор провожая ее глазами. -Вы, мсье, счастливчик, если вас любит такая женщина, - кондуктор завистливо подмигнул мне, проверяя билет. Он подкрутил черный ус, жестом приглашая войти в вагон. И пока я проходил в вагон и далее по коридору я слышал как он напевает: ...Золотая как солнце кожа, тоненькие каблучки, Узел волос из шелка, складки платья легки. Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки... Подумал я вслед: травиночка, ветер над бездной ревет. Сахарная тростиночка кто тебя в бездну столкнет? Чей серп на тебя нацелится, срежет росток? На какой плантации мельница сотрет тебя в порошок? А время бежало, бежало с тех пор счет теряя годам. Бежало, бежало, меня все кидало, и здесь я и там. Ничего никогда не узнал я, и не у кого спросить. Ничего не прочел в газетах, да и что они могут сообщить? Про ту с золотистой кожей на тоненьких каблучках, С волосами из черного шелка, с улыбкой на детских губах. Про мулатку, просто прохожую, просто прохожую, Что плывет по волнам, по волнам моей памяти, Исчезая в этих волнах, исчезая в этих волнах... Все время пути до Парижа мы с Женевьевой (так звали даму) почти не выходили из купе. То, что я сгоряча хотел выкинуть при осмотре костюма Жана-Поля, мне сейчас очень пригодилось. Когда поезд, сбавляя ход, осторожно подполз к платформе вокзала Монпарнас, я, осторожно выполз из купе покурить в коридоре, пока Женевьева приводила свой туалет в порядок перед встречей с мужем. Мадам меня просто заездила, впрочем, я не без удовольствия выполнил все ее разнообразные пожелания. Муж Женевьевы был старше супруги лет на тридцать. Этим объяснялась пылкость чувств его супруги к незнакомцу без башмаков в костюме с чужого плеча. Стоя у окна в коридоре я наблюдал за встречей супругов. После традиционного букетика гвоздик и платонического поцелуя в щечку, муж Женевьевы взял ее под локоток и повел к подземному выходу с платформы. Плутовка изящно извернувшись в мою сторону послала мне на прощание воздушный поцелуй. - О рэвуар, милочка! Жё тэм… - чуть не крикнул я ей в ответ. Но не крикнул, а покинул вагон. Никаких целей, кроме осмотра достопримечательностей Парижа у меня не было. Полторы сотни франков и босые ноги резко ограничивали лимит моего безбедного существования, но я не унывал. Покинув здание вокзала, я вышел на вокзальную площадь и попал в людскую толчею. Несколько раз мне пребольно наступили на пальцы и я с облегчением вздохнул, свернув в относительно тихий переулок, вскорости выведший меня к берегу Сены. Я брел по пустынным набережным. Я останавливался когда хотел, и, опершись на балюстраду, подолгу смотрел на отражения белых облаков плывущих в темной речной воде. Я слушал звуки большого города долетавшие до моих ушей. Из темной ниши, когда я проходил под очередным мостом, переброшенным через Сену, выдвинулся плотный человек в блузе и берете набекрень, с широким раздробленным в старой драке носом, и стукнул меня по голове деревянной дубинкой. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что мои брюки и пиджак исчезли, вместе с деньгами в карманах. На мне осталась только длинная рубаха. Даже для города Парижа этот наряд был слишком экстравагантен, подумалось мне. Но, как оказалось, на меня никто не обратил специального внимания, когда я уже без всякой цели двинулся дальше по улицам города. Поужинал я куском булки, оброненным на тротуар каким-то растяпой. Свой ужин я запил водой из фонтана на одной из маленьких площадей у подножия Монмартра. Уже в сумерках я снова очутился на берегах Сены в поисках ночлега. Под мосты я не рисковал заходить, понимая, что клошары могут меня не принять в свою компанию. А посему я разыскал баржу с грузом сена у старого деревянного причала, и зарылся поглубже в теплое сенное нутро. События дня сморили меня, и я заснул. Поутру выкопавшись из сена и умывшись в реке, я направился вверх по переулку, оставив за своей спиной набережную. На улице, куда я вышел было много пешеходов. Я отчаянно хотел есть, а посему, больше всего меня интересовали мусорные ящики, установленные вдоль улицы, а точнее их содержимое на пример недоеденных кусков хлеба или надкусанных фруктов. Поэтому я не сразу обратил внимание на то, что у витрины табачного магазина стоит знакомый мне человек. Я тоже остановился на расстоянии оглядывая человека и перебирая в своей памяти лица знакомых. В какой-то момент человек у витрины заметил что я за ним наблюдаю, и, дернув шеей, поспешил войти в дверь магазина. По этому подергиванию я сразу вспомнил Парамона Корзинкина, интенданта с береговых складов флотского имущества в базе. Помнится Парамон крепко проворовался, и исчез со службы. Был заочно разжалован по окончании расследования, объявлен в розыск, но тщетно. Следы его затерялись. И вот – такая встреча! Я спрятался в ближайшей подворотне, осторожно высунул голову и стал наблюдать за входом в магазин. Минут через пять дверь распахнулась, и из нее показался Парамон. Он огляделся по сторонам, закурил папиросу и пошел по улице в сторону подворотни, где я его ждал. Когда мой знакомец проходил мимо я вышел из своего укрытия и как бы случайно столкнулся с ним. -Ба! Какая встреча! Парамон, ты ли это, друг мой? – радостно вскричал я, дружески но крепко обнимая Парамона. -Но компра не ву! Пардон, пардон! – стал вырываться Парамон. -Да ты что, сволочь, сослуживцев не узнаешь? – вскричал я. -М-м-м…, - промычал мой друг, -А что, мы даже знакомы? – перешел на русский язык Парамон. Я ему в энергичных выражениях напомнил о событиях сопровождавших его исчезновение из офицерской компании базы. Парамон испуганно озирался вокруг, и просил меня говорить потише, боясь привлечь внимание прохожих к моим словам. Одновременно с этими просьбами он оглядел меня, и по моему внешнему виду сделал какие-то умозаключения. -Не выпить ли нам вина за встречу? – предложил он. -Изволь, не откажусь, Парамон! – ответствовал я. -Только, чур, ты угощаешь! Как видишь, я сейчас временно не платежеспособен, - добавил я. В полуподвальной таверне у рынка Ле Пюс ( La Puce – блоха по французски) мы расположились за столиком в темном углу. Место выбрал я, чтобы не привлекать внимания к моему облегченному наряду. Напомню, господа, что кроме длинной грязной рубахи на мне ничего не было. Пардон, даже кюлотов не было на моих чреслах. Впрочем, я зря волновался. В полуподвале оказалось полным полно алжирцев или тунисцев одетых примерно так, как и я. Причем обуви на ногах они тоже не носили. А может это были и не африканцы, а белые, чья кожа за годы бродяжничества вдали от ванных комнат приобрела темно-грязный оттенок. Парамон заказал кувшин красного вина, белого хлеба и оливок. Успокоив приступ голода хлебом и оливками, я залпом проглотил стакан вина, и отдышавшись споро выспросил о парижском житье-бытье Парамона. Парамон врал напропалую, но я установил, что деньги у него имеются. Кувшин был пуст, и Парамон заказал еще один. Пока прислуга бегала за заказом, я оглядел помещение внимательнее. Больше всего таверна походила на притон жуликов. Пьяные полураздетые девки, темные личности с золотыми кольцами на грязных пальцах и в мочках нечищеных ушей. Запах анаши, дым кальяна, острый запах пота и вина наполнял воздух полуподвала. За столами ели, пили, спали, играли в кости и карты. На один из столов внезапно вскочила одна из крашеных девок, и вихляя толстыми бедрами начала стаскивать с себя блузку под свист и улюлюканье посетителей. Хозяин таверны выскочил из-за деревянного прилавка, за которым он хлебал томатный суп, и ругаясь черными словами стащил за юбку девку со стола. Ногой девка смешала ставки карточных игроков, не бросивших игру даже во время ее неудавшегося танца живота. Девке тут же дали в ухо. Хозяину тоже досталось, и он поспешил ретироваться к себе за стойку, унося в сжатом кулаке сорванную им юбку. Голую девку затащили в угол два типа в рубашках апаш и стали щупать. Все успокоилось и жизнь в таверне пошла своим чередом. Я припомнил одну из слабостей Парамона. А именно – страсть к карточным играм. Помнится, во что только мы не играли по квартирам в бытность нашу в базе… В штосс, в три листика, в вист, в винт, в бостон, в белот, в рамс, в пикет. Как и все мы, Парамон не любил проигрывать. Но при этом он нередко передергивал, чего не позволяли себе мы. Когда мы отведали вина из второго кувшина, я предложил Парамону сыграть в три листика. Парамон хмыкнул, вопросительно загнул бровь и скептически осведомился, что я имею поставить на кон в игре. -Ведь у тебя же ничего нет! – констатировал он скептически оглядывая меня. -Парамоша! Как ты забыл что у меня есть друг! И этот друг – ты! А друг не откажется одолжить другому другу… скажем, триста франков! – успокоил я Парамона. -Тридцать франков! – быстро произнес Парамон, доставая из внутреннего кармана летнего парусинового пиджака толстое кожаное портмоне. -Сто пятьдесят! Сто пятьдесят франков, Парамон! Неужели ты так дешево ценишь нашу дружбу? – ответствовал я выхватывая из его пальцев портмоне и вытаскивая из пачки несколько банкнот. Я разбил сумму на три ставки, Парамон вытащил из своего кармана потрепанную колоду карт и мы начали играть. Вероятно богиня Фортуна в этот день любила босых русских мичманов в одной рубашке на голое тело, потому что вскоре на мою половину стола перекочевали все наличные деньги Парамона. На вид куча банкнот была велика. Вскоре к ней добавились три золотых кольца, пенсне в золотой оправе, а затем пиджак, брюки и рубашка моего друга. Он сделал попытку отыграться, но дело кончилось долговыми расписками на сумму в полтора миллиона франков. Вокруг нашего стола столпились не только все посетители таверны, для которых я несколько раз заказывал выпивку за свой счет, но и прохожие с улицы, привлеченные толпой собравшейся у таверны. В толпе ходили слухи о невиданных суммах, поставленных на кон в три листика в таверне. На вид толпы и шум, обыватели – рантье из близ расположенных домов, вызвали по телефону жандармерию, которая принялась хватать всех подряд, и грузить их в кургузые маленькие автобусы фирмы “Рено” с зарешеченными окнами. К этому моменту Парамон был пьян в стельку как сапожник, пьян до положения риз как поп, пьян до синевы как гусар. Он покачивался на своем стуле и мутным взором оглядывался по сторонам, пытаясь руками подгрести к себе кучу проигранных банкнот и долговых расписок. Я быстро одевался в выигранный у Парамона костюм. Жаль что это происходило опять на голое тело. Товарищеские чувства не позволили мне выиграть у друга нижнее белье. Но вот туфли его я с наслаждением натянул на грязные загрубевшие ступни своих ног. Когда в дверь таверны ворвались жандармы, я уже был одет и запихивал в карманы последние купюры. Парамон совсем обалдел, и совершал головой движения человека плывущего через бурную реку, мыча сквозь зубы что-то типа: - Блин… Подобрали… Обогрели… Я засунул кредитку в сто франков за воротник его нижней рубахи, и в суматохе вышел из таверны через заднюю дверь, ход к которой был скрыт портъерой что висела за пивной стойкой. Проскользнув в пропахшую мочой тень подворотни, я осторожно выглянул на улицу. Там все было тихо. Не спеша, гуляющей походкой я вышел на улицу, и, завидев таксомотор, медленно катящий мне навстречу, приподнял трость. Забыл сказать, что трость эта была оценена Парамоном в пятьсот франков, впрочем к тому моменту его проигрыш перевалил за миллион франков, и я особенно не торговался из-за ставок. -На Рю де Севр! К Бон Марше, силь ву пле! – сказал я шоферу, усаживаясь на кожаную обивку заднего сидения. Через три часа я вышел на Рю де Севр другим человеком. Упоительно дорогие шелковые кальсоны и рубашка ласково обнимали мое тело под накрахмаленной рубашкой и твидовой тройкой. Аккуратно подстриженные усы и чисто промытые волосы были слегка завиты и набриолинены. С особым чувством я поглядывал на ботинки “шимми” канареечного цвета на гуттаперчевой подошве, видневшиеся из-под горизонтальной складки на отутюженных брюках с манжетами. Безымянный палец моей правой руки украшал золотой перстень с четырех каратным бриллиантом чистой воды ограненным розой. Это когда круглый камень имеют плоское основание и треугольные фасеты на куполе. Я остановил таксомотор и велел отвезти себя в приличный отель. Шофер предложил мне отель “Бельвью” в 18-м аррондисмане Парижа. Вероятно, он имел свой процент за каждого привезенного в этот отель постояльца. Я разговорился с ним, выясняя где в Париже можно играть на рулетке. Выяснилось, что со времен Наполеона Бонапарта рулетка в Париже официально запрещена, а неофициальных мест он не знает. Врал, наверное. Не хотел связываться с незнакомым иностранцем. У стойки портье я расписался в книге постояльцев под именем графа Грошева, и сняв пятикомнатные аппартаменты-люкс на пятом этаже отеля. Портье немного нервно спросил, где вещи графа Грошева. В ответ я засунул ему в нагрудный карман куртки пятисотфранковую банкноту. Портье моментально преисполнился величайшей почтительности к графу и подставил ухо. Пошептавшись с ним, я прошел к лифту и поднялся в номер, где на столе в зале меня уже ожидал большой букет роз, ваза с фруктами и бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом. Услужливый лакей откупорил бутылку Дом Периньон Кюве Роуз и наполнил бокал-креманку на четверть. Я подождал когда перестанут лопаться пузырьки, взял бокал за тонкую ножку и продегустировал вино. Удовлетворившись вкусом, я кивнул головой и лакей, наполнив креманку доверху, поставил бутылку в ведерко. Я протянул ему 25 франков, он почтительно поклонился и неслышно канул за дверь. Минут через пятнадцать в дверь номера тихо постучали. Я не вставая с кресла, где допивал уже третий бокал вина, прокричал: - Антре, силь ву пле! Дверь отворилась, и я почти вскочил с кресла. Дело в том, что в дверях стояла дама такой стати и красоты, от которой замирает сердце. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, но это была она! Я сделал шаг к прекрасной незнакомке, и этот был первый шаг к моей погибели, господа! Франсуаза, так назвалась незнакомка, объяснила, что возвращаясь с прогулки в Люксембургском саду и услышав от портье (а она якобы проживает в соседнем со мной номере) о вселении русского графа Грошева, сразу же решила нанести мне визит. Ее очень интересовал вопрос, правда ли что в России по улицам ходят белые медведи в шапках-ушанках, и вместе с русскими мужиками пьют водку из самоваров и играют на балалайках. Слово “балалайка” Франсуаза старательно произнесла по-русски, с ударением на последний слог. И слово это прозвучало как музыка в ее полных, но красиво очерченных чувственных губах. Я немедленно пригласил ее в ресторан. Она выбрала La Tour d'Argent, куда мы после бокала Дома Периньон, выпитого у меня в номере, и направились на наемном таксомоторе, вызванном портье. Дорогу до ресторана я не запомнил, так как все время нашептывал в бархатное ушко Франсуазы всяческие занятные морские истории. Вкус коронного блюда ресторана – фирменной утки с соусом, я тоже не помню. К моменту подачи утки я был по уши влюблен в Франсуазу, которая тоже проявляла по отношению ко мне некоторое внимание, позволяющее мне надеяться на взаимность. После ужина Франсуаза пригласила меня на суаре в один аристократический салон, прошептав по секрету, что в задних комнатах особняка у хозяев установлена рулетка и несколько столов для игры в белот и кости. Богиня Фортуна в этот день улыбалась мне во все свои тридцать три белоснежных зуба. Титул графа открыл мне двери в парадные комнаты салона, и он же открыл невиданный кредит доверия к моим ставкам в задних комнатах. Словом, как бы я ни ставил: на цвет или на числа, столбики разноцветных жетонов на зеленом сукне передо мной постоянно росла. А правым бедром я чувствовал теплое прикосновение бедра Франсуазы. Ночь она провела у меня в спальне. После полудня мы с ней проснулись в одной постели, и все повторилось снова. Ресторан, суаре, спальня. На третий день в расписании между спальней и рестораном появились всяческие ювелирные магазины, пассажи и магазины от кутюр. Жизнь моя закрутилась в сверкающем калейдоскопе огней светских развлечений. Из этого калейдоскопа событий и лиц в памяти остался обед с двумя русскими на веранде летнего ресторана в саду Тюильри. Эти двое подошли к нашему с Франсуазой столику у деревянной баллюстрады над прудом, и представились как ученый Манцев Иван Христофорович и инженер Гарин Петр Петрович, кажется так. Я был счастлив и пьян от любви, и был рад помочь соотечественникам. Речь шла о финансировании какой-то научной экспедиции на Камчатку. Манцев принялся увлеченно рассказывать о строении земных недр, о кипящем оливиновом поясе, о возможности добычи золота в промышленных масштабах по себестоимости добычи угля. Гарин во время этой тирады молчал, покусывая в волнении нижнюю губу. Все это тогда мне показалось скучным, но я помог соотечественникам чеком на пятьсот тысяч франков. В основном чтобы отвязаться от них и насладиться счастьем жизни с Франсуазой. Так прошло лето, а за ним осень и зима. Новый год мы отмечали в ресторане на Эйфелевой башне. С Франсуазой мы побывали в Ницце и в Монте-Карло. И везде я играл в рулетку, в карты, в кости. Выигрывал и проигрывал. Выигрыши оставались в кассах ювелиров, кутюрье и ресторанов. Выигрыши оставались на шее, пальцах, груди и волосах Франсуазы в виде перстней, колец, ожерелий, брошей и диадем. На проигрыши я писал расписки. Благо моему титулу графа и имени Грошева банкиры и ростовщики почему-то еще доверяли. Так длилось долго. Но в конце теплой парижской зимы, в один черный для меня день февраля 1905 года, я проснулся один, в холодной постели. Портье через лакея прислал мне огромный счет за проживание в номере, шампанское и цветы. Денег же у меня не было, так как накануне я в очередной раз спустил все, поставив на красное в рулетке. Личные драгоценности, купленные ранее, были уже давно заложены и перезаложены. Я быстро оделся. Решив договориться, я спустился на первый этаж, но выйдя в фойе отеля, я сразу заметил маленькую, но возмущенную толпу моих кредиторов у стойки, о чем-то спрашивающих у испуганно озирающегося портье. Не поднимаясь к себе (зачем?) я через ресторан прошел к служебному входу и выскользнул из отеля. Несколько кварталов я шел пешком, постоянно озираясь и опасаясь преследования. На ходу я проверил наличность. В карманах, некогда наполненных тысячами франков, я разыскал только 28 франков с мелочью. -Вот злонравия достойные плоды! – подумал я.
МИГ: Ротмистр Кудасов. Новые обстоятельства(продолжение). Меня кто-то звал по имени, я это слышал, но открывать глаза не хотелось категорически. Я только что был в полёте над Ледовитым океаном, мой ИМ летел над бескрайними ледяными полями, разгоняя шумом моторов местных обитателей – белых медведей, которые ныряли в полыньи, услыхав приближающийся звук, который они никогда доколе не слышали и, неизвестно, услышат ли в обозримое время ещё. Однако Аристарх Лемке был настойчив, вот он уже трясёт меня за плечо, и я окрываю глаза, делая вид, что, только что проснулся. - Леопольд, наконец - то. Эк тебя сморило – сказал он, - там , внизу фельдегерь тебя дожидается, с пакетом из Петрограда. Прибыл час назад на мотоциклете. - Что ж ты меня сразу не разбудил – спросил я своего товарища, поднимаясь из кресла, в котором я коротал ночь. - Я тебя уже полчаса пытаюсь привести в чувство, а ты всё во сне командуешь, - ротмистр Лемке, берите управление на себя,…снизиться до ста метров…сделай круг над тем ледяным полем,…будем садиться, и так далее. Где же это мы летали этой ночью, господин полковник, неужто, уже в районе Земли Санникова? - Не иронизируй, Аристарх – мне снился наш предстоящий полёт и довольно подробно, в деталях, так сказать. Но закончим об том. Где курьер? - Ждёт внизу, я же говорил. Я подошёл к окну и посмотрел вниз – рядом со стоящим мотоциклетом расхаживал взад-вперёд молодой прапорщик, весь в коже. На фуражке – очки-консервы. На боку – планшет. - Попроси его подняться., Аристарх, и скажи хозяйке, пусть приготовит завтрак на двоих. Кстати, представься ей, она ведь ещё не видела гостя, т.е. тебя. - Уже иду. Он вышел, и через несколько секунд, на лестнице послышались шаги. В открытой двери показался фельдъегерь. - Разрешите войти? – обратился он. - Входите. - Прапорщик Ефремов, фельдъегерь управления контрразведки генштаба – представился молодой офицер – Вам пакет, господин ротмистр! Он достал из планшета пакет с ещё большим количеством печатей, чем обычно. Протянул его мне и продолжил – Прошу вас расписаться в получении. Я взял пакет, потом, в протянутой мне прапорщиком небольшом, прошитом шёлковой нитью блокноте, сделал запись о времени получения и поставил подпись. Курьер откозырял мне и испросив разрешения идти, удалился. За окном раздался звук запускаемого мотора и вскоре всё затихло. Я держал в руках очередное послание Батюшина. В правом верхнем углу пакета была сделана собственноручная запись полковника – «Вскрыть при особых обстоятельствах!». Появилась строптивая мысль о чрезмерном обилии пакетов, указаний и инструкций, которые за последние сутки обрушились на меня. Да ещё и «посланец из будущего» внёс смятение в устоявшийся порядок моих мыслей, вызвав массу вопросов, на которые не было ответов. Захотелось завершить срочно все дела в Китеже и - в полёт! Только там я смогу заняться любимым делом, приносящим всегда только радость и удовольствие – пилотированием аэроплана. В полёте я успокаиваюсь, и приходит способность мыслить точно и конкретно – проверено не раз. Издалека доносился приглушённый голос Аристарха, беседующего с хозяйкой квартиры, послышался её смех и звяканье шпор ротмистра. - Когда это он успел сапоги переодеть, кавалерист-авиатор – подумал я. При полётах шпоры мешали, шенкелей ведь аэроплану не дашь, не кобыла, чай, но при вынужденном нахождении без полётов, бывшие кавалеристы не забывали об этом предмете амуниции, производящем на дам вполне понятное впечатление. И тут на меня навалилась то ли тоска, то ли усталость непроходящая. Всё как-то враз стало несносным, и город этот загадочный и прочее непонятное, что преследовало меня в этой экспедиции, которая ешё не начавшись, грозила стать предприятием непредсказуемым. Пакет я убрал в походный сейф, вышел и комнаты и стараясь не шуметь, спустился по лестнице и вышел во внутренний двор дома. Здесь была беседка, увитая плющом и какими-то ещё цветами, которых я не знал. Усевшись на лавку, я оказался в естественном укрытии, спрятавшись на время от посторонних глаз. Я закрыл глаза и снова оказался в ИМ, летящем над Ледовитым океаном, именно в том месте и в то же время, из которого меня довольно бесцеремонно достал Аристарх, разбудив утром. Ну что же – продолжим. - Господин ротмистр! Разрешите вас сменить – это были слова штабс-капитана фон Краузе, стоящего в проёме пилотской кабины и обращённые ко мне. - Пожалуй вы вовремя, Фердинанд Терентьевич, пойду, сверюсь с картой, близится время смены курса. - А я хоть на время от Ржевского с Таранофф освобожусь. Всё свои амурные приключения поручик вспоминает, со слезами в голосе.- Послал меня дядя-чертовец, в места дикие, «бездамные» - говорит, - как жить дальше, не знаю. Я ему посоветовал матчасть изучать, для сублимации значит, и руководство по обслуживанию моторов предложил. Он в ответ только слезу вытер, но наконец-то замолчал. Книгу взял, но читать не стал. - Ничего, время лечит. Скоро займём его делом. В своей каюте я проверил курс, до точки поворота. По счислению, оставалось четырнадцать минут, и надо будет взять на двадцать градусов южнее, идти к береговой линии и садиться. Время ещё было и я решил выйти на плоскость, осмотреться и выкурить папиросу. Одев доху, шлем с очками, я открыл дверь и вышел на нижнюю плоскость воздушного корабля. Мы летели со скоростью около 100 км в час, так что встречный поток воздуха заметно чувствовался. Ещё при выходе я закурил, вышел, закрыл плотно дверь и держась за расчалки, стал смотреть на проплываюшее внизу ледяное поле. - Скоро посадка, пусть сажает фон Краузе, не всё же второму пилоту со Ржевским развлекаться – подумал я. В этот момент ИМ заметно тряхнуло, и мои ноги заскользили по плоскости, воздушный корабль накренился. От неожиданной эволюции аэроплана, я не удержался руками за расчалки и в то же мгновение полетел вниз. Времени на раздумья не было, да и думать не было о чём. Надо было действовать. Я сорвал с себя тёплую доху, и она полетела к хвосту ИМ. Потом нашёл кольцо парашюта и дёрнул его. Купол и стропы вырвались из ранца,и я ощутил рывок – парашют системы господина Котельникова только что спас мне жизнь! Не зря я надевал это довольно неудобное приспособление, при каждом выходе на плоскость аэроплана. Я опускался вниз, на ледяную равнину Ледовитого океана, и радость от спасения сменилась разочарованием. И что я буду делать один среди торосов и диких белых медведей, без оружия и пищи. Я поднял голову и проводил взглядом удаляющийся силуэт моего ИМ. - Гот дэм! – ругнулся у меня в подсознании один из англосаксов – предок в пятом колене со стороны матери. – Хреново, батенька! – это уже дед-профессор, добавил горечи в ситуацию. И здесь произошло то, что иногда случается даже в самой дрянном положении – восходящий поток воздуха сначала затормозил мой спуск, а затем и вовсе потянул меня вверх. Надежда вновь ожила в моей душе. Я летел вверх, и что удивительно, вперёд, постепенно догоняя ИМ. - Только бы фон Краузе не сменил курс! Да он без моей команды и не должен. А я ему команду при всём желании отдать не могу. Значит шанс на спасение имеется! Меня всё ближе сносило к аэроплану, вот уже я оказался выше его, и в этот момент воздушный поток стал иссякать, я снова пошёл вниз. - Чёрт побери! Так не бывает. Почти оказаться у цели – тут мысли мои прервались, потому что, падая вниз, в это самое мгновение, я оказался в полуметре от того места на плоскости, куда так опрометчиво вышел выкурить папиросу. Тело в эту секунду действовало само – руки вцепились в расчалку и я повис, держась двумя руками. Через минуту я стоял на том же месте, с которого и отправился «в полет». Парашют я намотал на левую руку. Отдышавшись, я медленно добрался до двери и вернулся на борт. - Леопольд! – услышал я голос Лемке, - едва тебя нашёл, завтрак на столе.
82-й: Приключения мичмана Панина, рассказанные им самим после чудесного своего спасения в море Лаптевых экипажем аэроплана «Илья Муромец». (продолжение) Сначала я решил броситься с Эйфелевой башни, дабы закончить свой жизненный путь. И даже зашагал в сторону Марсова поля, составляя в уме предсмертное письмо Франсуазе и кредиторам. Но уже через сто шагов я поймал себя на мысли о том, что жизнь еще не закончилась, и в ней найдется еще много места для разных впечатлений и встреч. В том числе с хорошенькими и бескорыстными женщинами, которым для счастья будет достаточно одного – чтобы я их любил. А поэтому я решил все же продолжить свой путь на Родину. В одном из карманов у меня нашелся золотой луидор, оставшийся случайно от прежней разгульной жизни. Я поспешил обменять его в ближайшей меняльной лавке на бумажные франки, и через несколько часов сидел в купе поезда двигающегося в сторону Марселя. В Марселе я намеревался устроиться матросом на корабль идущий в Портофранковск, через Средиземное море и проливы. И дело было даже не в отсутствии денег, а в том, что кроме предусмотрительно отпечатанных визитных карточек с тиснеными золотом буквами: Вольдемар Грошев, Граф и золотой же маленькой короной, вытисненной на мелованном картоне, у меня опять не было документов. Седьмого марта, под вечер, я прибыл в Марсель, и прямо с вокзала отправился в порт, надеясь в тот же день устроиться на корабль, пока еще не потерял приличный вид – деньги-то были на исходе. Каково было мое удивление, когда на подходе к порту я встретил на выходе из трактира человека в знакомой военно-морской форме, выражавшего свои чувства знакомыми многоярусными оборотами и подворотами. К тому же я знал этого человека по совместной службе в базе. Мы приветствовали друг друга радостными возгласами и троекратно расцеловались в щеки стоя посреди тротуара. Обложив еще раз прижимистость лягушатников, мичман Янсен затащил меня в соседнюю таверну. Заняв отдельную нишу со столиком на двоих, он заказал бутылку коньяка и на закуску устриц. Я рассказал приятелю свою одиссею, и попросился на корабль. В ответ Янсен выпил залпом стакан коньяка и надолго задумался. Потом он склонился к моему уху и шепотом поведал о том, что на войну с “макаками” (так он выразился) на Дальнем Востоке снаряжена эскадра боевых кораблей, которая сейчас и стоит на внешнем рейде. Увольнения на берег запрещены, а он сам, мичман Янсен, был отпущен с эскадры до восьми вечера с целью закупок морских карт по всему маршруту следования, в дополнение к тем, что имелись на борту флагманского броненосца и прочих кораблей эскадры. Если я появлюсь на кораблях эскадры под своим именем, то буду сразу же арестован. Поэтому он мне посоветовал держаться подальше, и искать места на торговых судах, идущих через Босфор в Черное море. Но я уже все решил для себя. Я не мог остаться в стороне в тот миг, когда мои товарищи по оружию уходили в бой. Мы договорились с Янсеном, о том что он возьмет меня с собой на баркас, а по прибытии на броненосец “Решка” он определит меня на должность кочегара, в виду их штатной нехватки под именем матроса Грошева. В вечерних сумерках мы сели на паровой баркас с броненосца “Решка”. Эскадреный броненосец “Решка” являлся систер-шипом эскадренного броненосца “Орел”. Он имел водоизмещение в 14 000 тонн, был длиной 120 метров, шириной 23 метра, и имел осадку в 9 метров. Скорость в 17 узлов он развивал с помощью двух винтов, вращаемых паровыми машинами тройного расширения, и в его котельных отделениях стояли 20 котлов Беллвиля. Броненосец был неплохо защищен от попаданий вражеских снарядов. Главная боевая палуба имела крупповскую броню толщиной до 194 мм, верхняя боевая – до 152 мм. Боевую рубку защищали 203 мм цементированной стали, а башни 12-ти дюймовок главного калибра покрывала 254-х миллиметровая броня. Вооружение “Решки” состояло из 2-х спаренных 305-мм пушек, 6-ти спаренных 152-мм артустановок. К этому следовало добавить 20-ть 75-мм орудий в бортовых казематах, и 20-ть палубных 47-мм артустановок противоминной защиты, да еще 2-е 63-мм пушки Барановского. Еще на борту имелось 4-е 381-мм торпедных аппарата и 20 мин заграждения. Мое внедрение на борт прошло успешно, так как авторитет Янсена был достаточно велик, да и обстоятельства похода не располагали к промедлению. Я был включен в состав команды кочегаром второго класса под именем Грошева Владимира, и через восемь часов после прибытия на борт заступил на свою первую вахту в кочегарке. 8 марта в 2 ч 00 мин отряд под покровом темноты снялся с якоря и направился в Порт-Саид, куда прибыл через трое суток, преодолевая качку. На берег были отпущены только некоторые офицеры. Утром 12 марта корабли эскадры по одному медленно втянулись в Суэцкий канал и преодолели его за 16 ч, с лоцманами на борту каждого корабля. От Суэца семь суток шли по Красному морю. Броня накалилась под палящим солнцем. Система вентиляции не была рассчитана на такие климатические условия. Во внутренних помещениях термометры показывали +50 °С. В кочегарках же вообще был ад. Именно тогда неизвестный автор сочинил эти строки, которые впоследствии стали популярной матросской и народной песней: Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, Подальше от нашей земли. Не слышно на палубе песен, И Красное море волною шумит, А берег суровый и тесен,- Как вспомнишь, так сердце болит. На баке уж восемь пробило – Товарища надо сменить. По трапу едва он спустился, Механик кричит: “Шевелись!” “Товарищ, я вахты не в силах стоять, - Сказал кочегар кочегару, - Огни в моих топках совсем прогорят; В котлах не сдержать мне уж пару. Пойди заяви, что я заболел И вахту, не кончив, бросаю. Весь потом истек, от жары изнемог, Работать нет сил – умираю”. Товарищ ушел… Лопатку схватил, Собравши последние силы, Дверь топки привычным толчком отворил, И пламя его озарило: Лицо его, плечи, открытую грудь И пот, с них струившийся градом, - О, если бы мог кто туда заглянуть, Назвал кочегарку бы адом! Котлы паровые зловеще шумят, От силы паров содрогаясь, Как тысячи змей пары же шипят, Из труб кое-где пробиваясь. А он, извиваясь пред жарким огнем, Лопатой бросал ловко уголь; Внизу было мрачно: луч солнца и днем Не может проникнуть в тот угол. Нет ветра сегодня, нет мочи стоять. Согрелась вода, душно, жарко, - Термометр поднялся на сорок пять, Без воздуха вся кочегарка. Окончив кидать, он напился воды – Воды опресненной, не чистой, С лица его падал пот, сажи следы. Услышал он речь машиниста: “Ты, вахты не кончив, не смеешь бросать, Механик тобой недоволен. Ты к доктору должен пойти и сказать, - Лекарство он даст, если болен”. За поручни слабо хватаясь рукой, По трапу наверх он взбирался; Идти за лекарством в приемный покой Не мог – от жары задыхался. На палубу вышел, - сознанья уж нет. В глазах его все помутилось, Увидел на миг ослепительный свет, Упал… Сердце больше не билось… К нему подбежали с холодной водой, Стараясь привесть его в чувство, Но доктор сказал, покачав головой: ”Бессильно здесь наше искусство…” Всю ночь в лазарете покойник лежал, В костюме матроса одетый; В руках на груди крест из воску лежал; Воск таял, жарою согретый. Проститься с товарищем утром пришли Матросы, друзья кочегара. Последний подарок ему принесли – Колосник обгорелый и ржавый. К ногам привязали ему колосник, В простыню его труп обернули; Пришел пароходный священник-старик, И слезы у многих сверкнули. Был чист, неподвижен в тот миг океан, Как зеркало воды блестели; Явилось начальство, пришел капитан, И “вечную память” пропели. Доску приподняли дрожащей рукой, И в саване тело скользнуло, В пучине глубокой, безвестной морской Навеки, плеснув, утонуло. Напрасно старушка ждет сына домой; Ей скажут, она зарыдает… А волны бегут от винта за кормой, И след их вдали пропадает. 15 марта на «Генерал-адмирале» от теплового удара скончался матрос. Тем не менее, отряд дважды провел учебные стрельбы, а утром 20 марта прибыл в Африканский Рог, встав на якоря на рейде. В чем состояла моя служба кочегаром, спросите вы, господа. Поверьте, это самая тяжелая работа на паровом флоте. Помимо огромных физических усилий требующихся для того чтобы всю вахту находится в постоянном движении в страшной духоте и жаре, кочегар постоянно находится под угрозой ожогов и физических повреждений в тесноте угольных ям и западне кочегарок, заполненных котлами, и переплетением трубопроводов. Кроме того, что постоянно надобно следить за показаниями манометров, за уровнями воды в водомерных стеклах, за состоянием кранов, инжекторов, сифонов, требуется постоянно совершать монотонные, повторяющиеся физические усилия. К таким работам относятся: открывание дверец топки через каждые 10 минут (и даже реже) для наблюдения за горением; заброска угля в топку с примерно таким же интервалом времени лопатой весом около 3-х килограммов (за один заход забрасывается не менее 5-ти лопат, а на каждой лопате по 5-6 килограммов угля); подрезка горящего в топке угля длинным ломом весом в 20-ть килограммов; шуровка угля лопатой для равномерности его размещения по всей топке; очистка топки и поддувал от шлака с помощью длинной кочерги специальной конструкции, которая весит 20 килограмм один раз за вахту; заливка выброшенного шлака водой и удаление охлажденной золы один раз за вахту; перелопачивание угля из угольной ямы непосредственно к топке (а это два-три раза за вахту). То о чем я вам рассказываю, господа, происходит в кочегарках корабля каждую вахту, если он находится на переходе. Добавьте ко всему качку бортовую или килевую, периодические авралы при бункеровке углем с тендеров или на берегу. А уж в бою… Так мы и плыли пять – шесть недель. Лишь иногда на сутки – двое останавливаясь на рейдах каких-то портов в Индийском океане. Почему я так не конкретно излагаю? Да потому что каждая вахта для меня была страшным мучением. Уставал я неимоверно. А потому в подвахте, наскоро умывшись и поев тут же проваливался в спасительный сон. А уж много ли можно увидеть из мрачных недр корабля, озаренных багровым огнем топок? Лишь по отрывкам разговоров механиков можно было узнать, что мы приближаемся к Японии. 27 мая 1905 года я был на вахте, когда кто-то из механиков перекричал гул вентиляторов: -Началось! Что началось на верху мы могли только догадываться. Сначала по тому к какому борту нас тянула сила инерции, которую мы начинали ощущать при перекладке руля броненосца. В остальном вахта проходила как обычно. Но в тот момент, когда один из котлов был выведен из работы для очистки топки от шлака, и длинной кочергой начал вылавливать раскаленные куски шлака, в броненосец попал крупнокалиберный японский снаряд. Раздался глухой грохот и тут же я ощутил сильнейший удар снизу по ногам. От неожиданности я повалился на настил кочегарки. И хорошо что навзничь, а не лицом вперед – в раскрытые створки дверцы топки. Но и падение навзничь оказалось преболезненным. Однако разлеживаться было нельзя, и я кряхтя и обливаясь потом поднялся на ноги. Вскоре попадания в броненосец начали повторяться, не став от этого менее страшными. На минуту представьте, что мы чувствовали, находясь ниже ватерлинии, в десятках метров от верхней палубы, и в сантиметрах от укрощенного огня и пара. Любое попадание в наше котельное отделение, и шансов на выживание у нас не будет. Осколки снаряда перебьют паровые магистрали, и мы заживо сваримся! Судя по всему, наверху разгорелся нешуточный морской бой. Механики заклепали предохранительные клапана и носились мимо нас к машинам с длинноносыми масленками, полными охлажденного заранее машинного масла – очевидно из боевой рубки пришел приказ держать максимальные обороты. Мы работали на исходе сил. У меня в глазах уже несколько минут все было черно, но я как автомат все подносил и подносил на лопате уголь к котлу. Очистку топок во время боя мы не производили. Задача была одна – поддерживать максимальное давление в магистралях, подающих пар под лопатки паровых машин, вращающих валы гребных винтов. Не знаю, сколько часов боя прошло. Все чаще содрогалась палуба под нашими ногами. И в какой-то момент я понял, что стою по колено в воде. Внезапно лампочки за защитными сетками светильников мигнули, и погасли. Через минуту они засветились, но тусклым красным светом. Кто-то из офицеров-механиков в расстегнутом кителе появился на ступеньках трапа и прокричал в полутьму кочегарки приказ гасить топки и свистать всем наверх. Пока мы расклепывали клапаны, стравливали пар и закрывали заслонки поддувал, палуба под ногами начала заваливаться на нос. Отбросив гаечный ключ в сторону, я метнулся к трапу. Впереди и позади меня раздавалось хриплое дыхание моих товарищей. Казалось трапу нет конца, но наконец, мы вышли из тамбура в совсем темный коридор. Чуть не валясь с ног (так велик был уже носовой крен), цепляясь друг за друга, мы добрели в темноте до еще одного трапа, по которому и взобрались на палубу, чтобы тут же повалиться на наклоненный разбитый настил. От резкой смены температуры и влажности сердца отказывались качать кровь, а легкие дышать. Но зрелище, открывшееся нам, заставило на время забыть о собственных муках. Вокруг нас до горизонта горели, дымили и тонули корабли нашей эскадры. Японские броненосцы и броненосные крейсера, двигаясь в линейном строю кабельтовых в 60-ти продолжали обстрел остатков нашей эскадры. Слезы ярости и бессильной ненависти застилали мне взор. Внезапно кто-то подхватил меня под мышки и приподнял с палубы. Это был мичман Янсен в закопченом белом кителе и в измазанных в масле и угольной пыли брюках. -Плыть сможешь? – прокричал мне Янсен в ухо, перекрывая грохот и плеск близкого разрыва японского крупнокалиберного снаряда. Я кивнул головой, и Янсен стал пробираться через дымящиеся обломки вверх, на приподнимавшуюся все выше корму. Я осмотрелся. Несколько часов артиллерийского обстрела превратили деревянный настил на верхней палубе крейсера и шлюпки в догорающие щепки. Крейсер тонул, и вот-вот должен был уйти под воду с диффирентом на нос. Выжившие в бою матросы и офицеры прыгали с наклоненного борта в воду и пытались отплыть в сторону от борта корабля. Кое-кто успел одеть спасательные жилеты из пробки, но большинство плавало без них. Впрочем, пробковый жилет это плохая защита от снаряда, падающего в воду в десятке метров от пловца. Независимо от наличия или отсутствия жилета гидравлический удар, воздушная волна от взрыва, осколки убивали людей. Только убитые в жилетах оставались плавать на поверхности воды, а убитые без жилета – шли на дно. Но те, кого пощадили падающие снаряды, завидовали мертвым, потому что в воде появились акулы… Я, цепляясь за что попало под руку передвигался по наклонной палубе в поисках… Чего? Чего-нибудь из чего можно было бы смастерить голыми руками плот. И быстро, потому что броненосец все глубже задирал корму к дымному небу. Еще немного, и он со скоростью курьерского поезда ринется в глубину, разрезая кованым форштевнем черную воду. На палубе ничего подходящего я не нашел, и решил на короткое время заглянуть в коридор, где находились офицерские каюты. Я спустился по немыслимо вывернутому в пространстве трапу в полутьму тонущего корабля. Дверь в каюту старшего офицера висела на петлях, открывая доступ в каюту. Я пробрался туда и увидел то, что мне было нужно – деревянную раму кровати, вставшей теперь в соответствии с наклоном корабля на дыбы. Ухватившись за раму руками, я дернул ее на себя. Раздался треск дерева, и я повалился навзничь не выпуская раму из рук. С трудом поднявшись на ноги я поволок раму кровати по коридору, а затем и трапу на палубу. Оказавшись наверху я бросил взгляд на поверхность моря – там расплывалась огромное кровяное пятно, в глубине которого метались тени обезумевших от вкуса крови акул, рвущих на части несчастных моряков. Я заставил себя оторваться от этого кошмарного зрелища и вернуться к трапу. На этот раз я разыскивал баталерскую, где должны были храниться спасательные пояса. Добравших до кладовой я схватил в охапку, сколько смог унести, пробковые пояса и опять начал карабкаться на палубу. С трудом удерживая равновесие на палубе, я засовывал пояса под поперечный переплет кроватной рамы, дабы придать импровизированному плоту плавучесть. Потом я столкнул за борт свой плот и прыгнул вслед за ним в воду. Было очень страшно, но я надеялся, что акулы не сразу бросятся ко мне. Я взобрался на плот вовремя. Как только я повалился на доски, рядом всплыла оскаленная в чудовищной усмешке пасть белой акулы. К этой акуле присоединилось еще несколько ее товарок, которые стали носами толкать мой плот, пытаясь его опрокинуть. По счастью их возня вокруг моего плота отогнала последний от тонущего броненосца. Внезапно с шумным всплеском корма задралась на тридцать метров над уровнем моря, а затем раздался звук, похожий на подводный взрыв – это последняя внутренняя перегородка не выдержала давления воздуха скопившегося под ней и разрушилась. Огромная стальная башня с гигантскими пропеллерами гребных винтов наверху и болтающимся пером руля начала стремительно погружаться. Со всхлипом винты исчезли под волнами и над тем местом, где погружался броненосец, появилась водяная воронка, в которую начало затягивать деревянные обломки вместе с моим плотом и мной. Плот оказался на водяном склоне воронки. Таком крутом, что мне пришлось вцепиться в раму, чтобы не вывалиться. Смертная тоска охватила меня и я в последний, казалось мне, раз увидел дневной свет. Но движение вниз внезапно прекратилось, и мой плот закачался на стоячих волнах в окружении множества воздушных пузырей и клочьев пены. Гром канонады и корабельные дымы сместились по направлению на ост. Солнце почти скрылось за горизонтом. Длинные черные тени от плавающих обломков протянулись по гладкой поверхности моря. Я остался один.
полная версия страницы